Что будет потом, она не договорила. Задохнулась от слёз и всхлипов, которые не смогла сдержать. Погладила меня по голове и ушла.
— Сходил в школу. Первый раз в третий класс. Где ты, Туман? Лапу давать не хочешь научиться? Кукла лужу вместо тебя сделала на прощание? Вот собака укропная… Вот собака, так собака, — выговаривал я и плакал горючими слезами то ли по Кукле, то ли по школе, то ли ещё по какой причине.
Глава 37. Повестка
Череда дней замелькала то солнечным светом, то ночной тьмой, точно, как если перепрыгивать, из мира в мир, не зажмуриваясь. То я дома ожидаю отца с рыбалки, то уже отец рядом и сокрушается, что поймал сазана на четыре кило, а Лиля не дождалась от него подарка. А он всегда отдавал самую крупную из пойманных рыб кому-то из соседей. Как оказалось, тётя Лиля давно болела, и папка отдавал ей улов уже не один раз.
Я валялся на диване и бездельничал. Мечтал или думал, или то и другое вместе: «Как же устроены миры, если мы ходим по ним с открытыми глазами, а ничего не видим? Может, не понимаем, поэтому не видим? Может, наоборот, всё понимаем, но видеть не хотим?
Я же понимал, что у соседей не всё хорошо, и что тётя Лиля болеет? Понимал, но не думал, ни о чём плохом. Может, мы все не думаем о плохом, а мир этим пользуется?»
А школа меня встретила разочарованием. Или просто скукой. Сидеть за той же партой, что и в первом классе, сил моих больше не было. Хотелось на второй этаж перебраться. Туда, где ученики постарше. Ведь, если разобраться, не такие уж они умные. А если чем другим с ними меряться, путешествиями по мирам, к примеру, то и вовсе они мелочь пузатая.
Первая неделя ну очень тоскливая получилась. Даже любовница, одиннадцатым сватанная, ничем не развеселила, хотя не обзывал её пока, а лишь иногда косил забористым взглядом. Ходила себе мимо, как гордый крейсер Аврора…
«Вот как дед сумел такие слова подобрать, что даже когда ими думаешь, уже смеёшься и над Иркой – Авророй, и над собой, шалопаем?
Как он, кстати? А то ворчит – ножками сучит, что не помнит, как Доброй до земли кланялся, забыв про радикулит, и со мной на Америке ласково не беседовал. Может, застеснялся? Или уже склероз у него, поэтому не помнит, что давеча было?
Ладно, схожу почту проверю. Теперь так думаю о посещениях деда. Если, конечно, не нужно дальше через подвал бежать. А сегодня после школы можно сходить за новыми новостями, как он говорит. Работу дед работает, а новости у него всегда новые».
Я встал с дивана, вспомнил, что Серёжка тоже начал ходить «на работу» в детские ясли, и улыбнулся.
После переодевания и на скорую руку сделанных уроков, выскочил во двор и поиграл с прозревшим и подросшим Туманом, а потом решился на очередной разговор с дедом и вышел на улицу.
Павел, как обычно, монументом восседал на Америке. Ни дать, ни взять, памятник мудрости и спокойствию руки известного столичного скульптора. Я подошёл, сел рядом на скамейку, а потом, глядя в ту же синюю даль, что и дед, завёл разговор за жизнь.
— Не объяснишь, дед, как всё устроено?
— Правильно устроено. Правильно, а не хорошо и не плохо, — ответила синяя даль голосом деда.
— Разве так бывает, не хорошо и не плохо? Если я что-то дурное сделал, это всё одно правильно? Не понимаю.
— Бывает, сделаешь – пожалеешь, а не сделаешь, всё одно, пожалеешь. Мы все так устроены. Значит, мир так устроен, — объяснил дед.
— Ты сейчас ласковый и смирный, как в ночь встречи с Доброй, только я тебя тогда понимал, а сейчас ни в одном глазу, — попытался я объяснить, что уж больно заумно дед истолковывал простые вещи.
— А я не Жучка-красавица, чтобы всем кобелям нравиться. Объясняю, как сам выясняю. Зачем пришёл? Если за почтой, то иди. Тебя там письмо дожидается. Ящик второй день уже раззявленный. А то, ишь, Добрую мы с ним видели. Ты сон с явью не путай, — очнулся дед от дрёмы и вернулся на грешную землю, снова став желчным и ворчливым.
— Я тебе не сказал ещё, как она выглядела, когда соседку уводила. Да как часы её на углу разбивала, — выложил я в сердцах и метнулся в сарай проверить, что мне написали.
Ящик комода на самом деле оказался выдвинутым. Взяв сложенный вчетверо тетрадный листок, я развернул его и прочитал следующее: «Приглашаем Вас в 3 м. на товарищеский суд в качестве подсудимого в 15 ч. 00 м. 16 сен-я».
— Что за новости? Судить собрались в «3 м.»? В третьем мире, что ли? Какие товарищи, это понятно. А вот чем провинился?.. Шестнадцатый Сеня – это шестнадцатого сентября, в воскре-Сеня? — почитал я, покумекал, и побрёл обратно к Америке.
— Дед, а дед. Тебя когда-нибудь судили на товарищеском суде? А то я повестку мяту-рвату, рвату-мяту, взял, да и по почте получил. Будто в зад коленкой белой-белой, как у Ленки, — пропел я нервно, переделав слова одной из его песенок.
— Бог миловал, — тихо откликнулся дед и никак на мою самодеятельность не отреагировал. — Значит, не врал что её видел?
— Я только что её в руки взял. Только что прочитал, — снова обиделся я на Павла.
— Я тебе говорю, что не врал о том, что видел. А не о том, что врёшь, что не видел, — запутал меня дед окончательно.
— Хочешь верить – верь. А если нет, так на нет и суда нет, как ты учил. А я пошёл к суду готовиться. Он со мной… Или надо мной? Короче, впервые будет, — отмахнулся от старого и засобирался домой.
— Я талдычу, что поверил в то, что ты тоже не спал, когда Добрая проходила. Ишь, перья ещё не отрастил, а дыбом уже вздымает. Нюрка надоумила? Про суд товарищей. Это она была мастерица Павла своего стыдить да судом новомодным грозиться. Чуть что не по её – сразу кликала всех из миров, чтобы муженька устыдили-усовестили. Ух и стервозная была, пока не образумилась. А уже рано: смылся её Пашка-Вендиспансер в дольменные края. Тепе-еря очередь моя! — последние слова дед пропел на тот же мотив, что и я о повестке.
— Из какого она мира? — захотелось мне узнать, кто же был инициатором моего суда.
— Знамо дело, из какого. Из соседского. Ещё скажи, что Нюрку-Экскурсию не знаешь.
— Значит дружок расстарался. За Куклу мстит, не иначе. Не болела, а умерла. И тётя Лиля в его мире также. Не болела, не болела, а потом операция, и не стало её, как и в нашем. Я что, теперь во всех грехах от сравнивания миров виноват? Так получается? — расстроился я, не понимая, за что меня собрались судить.
— Не дрейфь, пехота. Может всё шуткой обернётся, — обнадёжил старый.
— Как я один мог сделать что-то такое, отчего все миры поменялись в одинаковую сторону? Невозможно же так. А про других посредников ты не слыхал, дед? Может, где в Америке такая служба имеется? — размечтался я, втайне надеясь, что не один повинен в мировых несчастьях.
— Нет никого больше. Никаких дублёров не было и нет, — развеял он мои надежды.
— Как… Скажи, как я взглядом могу огромными мирами ворочать? А он у меня не такой забористый, как у тебя.
— Как, да как. И сам я всего не понимаю, как. Ты зимой окно замёрзшее видел? Узоры морозные?
— Ну видел, — вздохнул я, не понимая, причём здесь зима.
— А теперь представь. Зима. Окно, замёрзшее с узором. Оттепель на дворе. Что будет?
— Растает оно. К чему это ты? — не оценил я его натюрморт.
— Не так сразу. Сперва, оно намокнет, а потом растает. Вот так же и миры. Мороз в них кончился, и разница начала водой проявляться. То есть, Калик всех выкосили, а наш стариковский глаз многого не видит. Да и по своим мирам не мотается боле, а норовит подальше сбежать и уже там начудить. Понятно что-нибудь?
— И какое окно я могу заморозить?
— В самую суть зришь, казак. Твоё дело увидеть разницу и понять, в чём она. Стало быть, мороз возвращается к окну, и что потом?.. Удиви старого, — покосился дед, ожидая от меня ещё что-нибудь умное.
— Закосичит его. Поверх растаявшего новый узор нарисуется и побелеет от мороза.
— Ты лучше про самое начало поведай. С чего этот рисунок начнёт возрождение? Или ты никогда не сидел у замерзающего стекла?
— С самой захудалой стрелки начнётся. За ней другая. А потом новые поползут, и рисунок на стекле восстановят, — выдал я всё, что наскрёб в голове, а дед сразу отвернулся довольный сам собою.
— Он ещё спрашивает, что один может. Ты та самая захудалая стрелка и есть. Только не ледяная, а вполне себе головастая, — прищурился Павел и выдал на стариковскую щёку скупую слезу.
«И этот почти головастиком обозвал, — подумал я, не сообразив, из-за чего дед расстроился или обрадовался до слёз. — Если я такой в своём мире один, и запуск выравнивания миров начинающий, или восстановление их одинаковости, то чем тогда провинился?»
— Они сами друг в дружку заглянуть не могут? — нашёл, о чём спросить, вместо раздумий о слезинке.
— А ты к брату почему внутрь не залезешь, чтобы поглазеть, как он устроен? Так и они. А вот какой-нибудь глаз видящий, ты запросто проглотить можешь. И другие… Те же соседские близнецы, смогут твои потроха увидеть. Ты теперь не стрелка ледовая, а глаз стеклянный. Так понятнее?
— Понятнее. Все беды поровну между мирами из-за меня одного будут. А стеклянный я или ледяной – один укроп.
— Не только беды поровну, и победы тоже. На всех светлых голов не хватает, вот и будем хорошим делиться, не лениться. А то, бывает, какой-нибудь умник-разумник в три-семнадцатом мире, да хоть песню, хоть музыку хорошую придумает, а в нашем балбес лопоухий её услышит через это мирное уравнивание. Так ведь как скакать будет, как скакать! «Гений я! Вон, какую музыку придумал!» Кричать будет. И какой же он гений посреди удобрений, ежели эта музыка давным-давно в соседском мире по радио играет?.. Так что всякое будет. И хорошее придёт своим чередом, и плохое. Душу свою терзать не нужно. Живи и надейся на лучшее, — закончил дед поучения.
«Опять двадцать пять. Старый сказал: “Живи и надейся”. Знает что-то дед, но не признаётся», — снова заподозрил я неладное.
— Ты про глаз свой хотел рассказать. Которым в дальние миры метишься, — напомнил я осторожно.