Слуга достал тулуп, валенки. В сани постелили овчину, другой шкурой укрыли генерала. В ноги поставили железный ящик с раскаленными углями. Но Кар все равно страшно мерз. Казалось, что холодный ветер проникал повсюду. Даже женская муфта, куда генерал прятал изнеженные руки, помогала плохо. Пальцы задубели, отказывались двигаться. Накатила апатия.
Наконец показался Кичуевский фельдшанец – небольшая плохо укрепленная крепостица. Там уже ожидал его назначенный ему в помощь приехавший из Калуги генерал Фрейман.
– Es ist eine Katastrophe![9]
– Что случилось? – Кар с трудом вылез из саней. – Какая катастрофа?
– Ребелены взъяли Оренбурх!
Верстать новые полки пришлось под легкий снежок. Пугачевцы заполонили город, площадь была битком, шум и ржание лошадей мешали вести прием. Поэтому разговор с Рычковым и купцами был вынужден отложить. В окружении полковников и генералов я вышел на улицу.
Сначала прямо на крыльце переговорил с ханом Нур-Али. Попенял ему за разбойников в городе. Мясников выяснил, что Овчинников порубил не татар и не башкир, а киргиз-кайсаков.
– О позор на мою седую голову! – хан попытался упасть в ноги, но подручные схватили его под локти. – Бачка-осударь, простишь ли ты твого раба?
Мне казалось, что Нур-Али по-восточному переигрывает – ну какой он мне раб, но я решил закрыть на это глаза.
– Прощу, прощу. Но колобродить ватажками вашими более не дозволяю! Распишу по полкам казацким вашу вольность, – я грозно посмотрел в сторону Юлая Азналина. Башкир это тоже касалось.
Тот моментально все понял, поклонился. По его раскосому лицу тоже ничего нельзя было понять. Рядом с Юлаем стоял Салават и еще один, богато разодетый азиат в чалме.
Это оказался сотник сеитовских татар Муста-фанов. Тот самый, с которым Творогов брал Пречистенскую крепость. Познакомился, принял присягу.
– Царь-батюшка! – сквозь толпу, под ворчание казаков, еле протиснулся Авдей. – Все сделал!
Мастер протянул мне тяжелый сверток, перевязанный веревками. Я раскрыл его, заглянул.
– Молодец, Авдей!
– Ночь не спал, чеканил, Петр Федорович! – выкрест заглянул мне просительно в глаза.
– Будет тебе награда! И новые заказы…
– Господа, начальные люди! – я поднялся на несколько ступеней вверх. – Становись в ряд. И ты, Мустафанов. Давай, Юлай, ближе, не тушуйся. А где хан? Також иди сюда.
– Знайте! Золотой молот с серпом славянскому вождю Таргитаю с неба упали. После чего он совершил много славных побед над своими врагами. Жалую вас начальными медалями с серпом и молотом! Генерал Подуров! Шаг вперед.
Обалдевший казак вышел из неровного строя. Встал передо мной, нервно сжимая рукоять сабли.
Я вытащил из свертка широкую красную ленту, на которой была прикреплена большая, больше ладони взрослого мужчины золотая медаль. На ней с одной стороны Авдей вычеканил всадника с саблей на коне, на другой стороне перекрещенные серп и молот в лучах восходящего солнца. Да! Все новое – это хорошо забытое старое. Россия – страна крестьянская. Нашему восстанию нужен понятный и доступный символ. Что может быть лучше советских серпа с молотом? В моей армии есть множество кочевников. Для них наверняка будет удобнее носить медаль обратной стороной – всадником наружу.
Надел перевязь поверх чекменя Подурова, троекратно облобызал.
– Бог и воля! – закричал я, нажимая на курок пистолета и направляя его вверх.
– Любо! – казаки заорали, принялись также палить в воздух. Повторялась история в полевом лагере под Оренбургом.
Трое генералов получили золотые медали. Полковники, хан, Юлай и Мустафанов – серебряные. С такой же чеканкой и красными перевязями.
– Казакам носить на шапке или на рукавах красные повязки, – прокричал я громко. – Дабы издаля было видно – царское войско идет. Флаги також сделаем красные! За ратный труд казна будет платить. Казакам да вспомогательным иррегулярам – по рублю и полрубля в месяц. Пешцам и бомбардирам також по полрубля.
Ликование, казалось, превысило все самые возможные величины. Мне даже пришлось всех успокаивать, размахивая руками. Пока казаки приходили в себя, я отвесил себе мысленный подзатыльник. Чуть не забыл генералитет.
– Генералам кладу по сто рублей жалованья, полковникам, ханам и старшинам по полста, – тихо произнес я начальникам, рассматривающим медали.
Теперь уже градус довольства зашкалил и у главных пугачевцев.
– Господа генералы! Начинайте смотр. Господа полковники! С вас поверстать в полки по сотне из башкир, татар и киргизцев. Иван! Где ты?
Почиталин выскочил вперед.
– Здеся, царь-батюшка!
– Вытаскивайте столы. Чичас заодно и жалованье выплатим. Где Немчинов? В доме? Пущай садится реестр вести. Кому сколько выдали…
Только спустя шесть часов мы смогли закончить смотр и организацию казачьих полков. Лица – бородатые и безусые, со шрамами и с выбитыми глазами – шли нескончаемым потоком передо мной. Лысов официально встал на илицкий полк, получил к четырем сотням казаков еще две сотни татар Мустафанова и его самого в «товарищи головы». То есть в заместители. Полторы сотни киргизов-казахов хана, правда, без него самого, отправились к Чике-Зарубину и его пяти сотням яицких казаков. Товарищем стал неизвестный мне есаул по фамилии Речкин. Этот самый есаул к моменту выдачи жалованья полку где-то умудрился достать красный шейный платок и повязать его на манер пиратской банданы. А если учесть, что в ухе у него висело большое серебряное кольцо – я еле сдержался, чтобы не отвесить челюсть вниз.
– Молодец, казак! – хлопнул я Речкина по плечу. – Далеко пойдешь.
– С тобой, царь-батюшка, хоть на край света, – лихо ответил «пират».
После того, как чиковские получили жалованье, дружно проорали «бог и воля», на площади по десяткам выстроился оренбургский полк. Местных набралось всего две сотни, и пришлось им дать столько же башкир, а также пообещать, что все новые казаки в первую очередь будут верстаться к Мясникову. В последний полк – Пречистенский – собирали с бору по сосенке. Во-первых, казаки с Сакмарской линии, а также из крепостей. Во-вторых, иррегуляров из калмыков и киргизов-казахов из младших, неподчиненных Нур-Али Жузову. Итого набралось меньше четырех сотен.
– Останешься пока для оренбургских дел, – успокоил я Шигаева. – В губернии надо поддерживать порядок, а войск у Творогова поначалу много не будет.
– Тяжко будет, – вздохнул Максим Григорьевич, – людишки новые, непроверенные.
– Отдам тебе гвардейцев Мясникова. – Я оставался практически без личной охраны, но Оренбург того стоил. – Сделаешь их есаулами да хорунжими. И пошли сразу разъезды в сторону Казани, Яицкого городка и Уфы. Сегодня же!
– А нам что делать? – смотр закончился, и полковники с генералами столпились вокруг меня. – Куда нас пошлешь?
– Осадите, казаки! – укорил я военачальников. – Нам еще пешцев верстать.
Желудок жалобно заурчал. Харлова уже два раза присылала Машу звать обедать, но смотр затягивался. Полковники демонстрировали друг перед другом знание тонкостей и деталей амуниции и вооружений казаков, спорили и даже местничали. Приходилось ставить на место.
– Тимофей Иванович! – я обернулся к Подурову. – Собирай на площадь через два часа крестьян и офицеров. И не забудь есаулов, что мы отобрали из полков.
– А пленных солдат? – поинтересовался генерал. – Они так и сидят под караулом в казематах.
– Их тоже давай… – я тяжело вздохнул. Предстояло самое трудное. Создать пехотные полки.
– Чика, где часы? – я поманил Зарубина пальцем. – Заначил?
– Эх, царь-батюшка, – вздохнул полковник, – грех тебе так молвить. День и ночь за тебя стараюсь, утречком ныне по часам встаю.
Я лишь качаю головой, убираю золотую «луковицу» в карман.
– Найдешь мастеров-столяров мне, а также охотников местных. Промышляет же кто-то зверя здеся зимой?
– Промышляют, – соглашается Чика. – Все исполню!
Зайдя в дом, в жилую часть, я слышу крики на втором этаже. Мимо переглядывающихся постовых поднимаюсь по лестнице – в одной из комнат губернаторша в пышном синем платье хлещет по щекам плачущую Машу.
– Говорила я тебе? Говорила?!
Тут у меня крышу-то в конец и сносит. Наваливается все сразу – смерть в пещере, чужое тело, новая эпоха… Я хватаю губернаторшу за волосы, валю ее на пол. Она визжит, Мария плачет. Сбегаются дочери Елены Никаноровны, Харлова с братом Колей.
Я тащу за волосы воющую женщину вниз по лестнице, за нами бегут все остальные.
– Петр Федорович! – Харлова хватает меня за руку, я отталкиваю ее. Вот мы уже на первом этаже, а вот и подвал. Он почти точно такого же размера, как и в служебной части. Только вместо казны, как я правильно догадался, тут расположены какие-то хозяйственные службы. Постирочная, погреба с бочками…
– Вот, мадам, – я поднимаю орущую губернаторшу на ноги, сую ее головой в таз с теркой для белья, – тута твое место! Запомни как следует!
В буквальном смысле вожу лицом по стиральной доске. Тут уже все присутствующие просто повисают у меня на руках, умоляют отпустить Елену Никаноровну. Даю себя уговорить, отпихиваю рыдающую губернаторшу. К ней тут же подбегают дочери.
– Узнаю, что взялась за старое, – я специально не уточняю, что имею в виду, – пеняй на себя! Жить и есть будешь здесь. На чистую половину дома не заходить!
Не дожидаясь ответа, я разворачиваюсь, поднимаюсь по лестнице. Куда идти-то? Иду в гостиную, усаживаюсь за накрытый стол. Опять стоит бутылка с вином. На сей раз шампанское. Убираю со стола вниз, перевожу дух. Если каждый такой стресс запивать алкоголем, так и спиться можно. Мои мысли скакнули на казачков. Вот запретил я войскам злоупотреблять, а как дезинфицировать воду? Раньше добавил вина и порядок. Кочевники опять же кумыс пьют. Им-то поди запрети. Казаки и то через пень-колоду слушаются.
Тихонько заходит Харлова. Сегодня девушка опять надела траурное платье, да еще и черный платок накинула на плечи.