Зачастую разговоры на таких советах выходили далеко за рамки военных планов. История страны, будущее казачества, взаимоотношения с сопредельными странами – что только не обсуждали.
Порой вспыхивали яростные споры, которые приходилось улаживать. А иногда полковников да генералов охватывало минорное настроение. Особенно из-за неподъемности задачи, которую мы на себя взвалили. И через сто лет народ на Руси не будет свободным. До отмены крепостного права – 88 лет. Но сколько еще лет крестьяне просуществуют с позорными выкупными платежами да четвертьвековыми рекрутскими наборами?
Непосильность задачи я понимал, разумеется, четче остальных. Казаки жили в черно-белом мире. Барей на осины да березы, народу – волю. Но как обходиться без дворян в неграмотной и огромной стране? Аристократия – это не только бесполезная жирующая прослойка народа. Это еще и офицеры, дипломаты, ученые, деятели искусства… Через несколько месяцев в составе войск генерала Бибикова из Санкт-Петербурга выедет подавлять пугачевское восстание крупнейший поэт екатерининской эпохи – Гавриил Державин. Тот самый, который «И, в гроб сходя, благословил». А благословил он не кого иного, как Пушкина. Тоже дворянина и крепостника.
Да, можно взрастить все нужные профессии из народа. Особенно из купцов и разночинцев. Александр Меншиков, второй человек в царствование Екатерины I и главный сподвижник Петра Великого, был конюхом и торговал пирогами. И ничего, вместе с Петром бил лучшего полководца Европы – Карла Двенадцатого.
Но будет ли у меня время вырастить всех этих Меншиковых? Или Европа, ужаснувшись русскому бунту – бессмысленному и беспощадному, – организует интервенцию и разорвет страну на части? Как это чуть не случилось во время гражданской войны 1917–1918 годов.
Если с беспощадностью я мало что мог сделать, то с бессмысленностью дела обстояли чуть лучше. План был. И заключался он в том, чтобы разделить дворянство. Это только на первый взгляд русская аристократия представляла собой сплоченную стаю волков вокруг трона. Среди них были и разорившиеся бароны да князья, и идеалисты, выступающие за отмену крепостного права, обиженные властью… Моя задача была привлечь хотя бы некоторых на свою сторону. И начать я решил с писем.
Пока полковники с генералами спорили, ругались, надувались чаем вприкуску с дорогим и дефицитнейшим сахаром из запасов Рейнсдорпа, я, обложившись придворными календарями – специальными изданиями, где публиковались списки высших военных и гражданских чинов, а также роспись дворцовых приемов, – выводил на бумаге послания и воззвания. Благо ямская почта в губернии продолжала работать, да и купцы обещали поспособствовать с передачей писем.
Первый, кому я написал, был Сумароков. Александр Петрович – один из первых профессиональных литераторов и драматургов, творивший почти во всех жанрах – от оды и трагедии до мадригалов и эпиграмм. Поставил кучу постановок на сцене императорского театра, знаком со многими писателями и поэтами – как в стране, так и за рубежом. Переписывается с Вольтером. Сейчас находится в опале. Екатерина запретила ему выезд из страны, не дает дворянства его бастардам от дочери собственного кучера. Да, вот такая затейливая судьба.
Сумароков – человек либеральных взглядов, имеет огромное влияние на все российские театральные труппы. А театр – это огромная сила. До кинематографа с радио – сто лет с гаком, книгопечатание и газеты наталкиваются на что? Правильно, на всеобщую неграмотность. А вот театр есть во многих губернских городах. И это средство пропаганды я игнорировать не могу.
Александру Петровичу я написал весьма яркое письмо. Рассказал жалостливую историю скитания по Руси, отречения и обетов. Расписал страдания и боль народа. Сердце Петра III не выдержало, и он возглавил восстание. «Я воскрес и пришел мстить». Я ничего не просил у Сумарокова и ни за что не агитировал. Лишь бросил первый камень в этот застоялый пруд столичной аристократии. Посмотрим, какие пойдут круги.
Второй камень я бросил в еще одного литератора, только иного пошиба. Письмо ушло одному из первых российских профессиональных журналистов – поручику Муромского пехотного полка Николаю Ивановичу Новикову. Выходец из семьи офицера, Новиков уже не служит, издает журнал «Живописец», в котором публикуются Радищев и другие светские либералы. Екатерина за обсуждение крестьянского вопроса уже запретила один журнал Новикова – «Трутень» (само название как бы с намеком). Такая же судьба постигнет и «Живописец». Кроме того, Николай Иванович – известный питерский масон. Входит в правление ложи наряду с Татищевым и Трубецкими. Через масонов можно влиять на аристократию не только в России, но и за рубежом. Это тайное общество еще долго будет вертеть властными кругами, хотя цели его так и останутся туманными.
Новикову я написал совсем иное письмо, чем Сумарокову. Холодное, лаконичное. Сообщил основные события в губернии – взятие крепостей, Оренбурга, казнь губернатора. Предложил всем верным сынам отечества склониться перед истинным императором страны и внуком Петра I (намекнул на сомнительные права немки Екатерины). В доказательство серьезности намерений приложил несколько отказных писем от графа Ефимовского и еще нескольких дворян. Мол, смотрите, терпение народа закончилось и только присягнувшие спасутся. И спасшиеся уже есть!
Я знал, что ничто из присланного Новикову не пойдет в журналы и газеты – цензура бдит. Но то, что новости в моей интерпретации разойдутся по Питеру и Москве – даже не сомневался. Через Новикова и масонов все уйдет и за границу. В том числе и в сопредельные королевские дворы. А у тех ой какие большие счеты к Екатерине!
Наконец, последнее письмо я пишу своему «сыну». Нет, ну а чего стесняться? Павел I ненавидит свою мать. А также всех ее фаворитов. Разумеется, письмо не дойдет до царевича. Скорее всего попадет, графу Панину, а потом и Екатерине. Ну так и отлично! Во-первых, «сынок» в пересказе что-нибудь наверняка да услышит. Это посеет у него сомнения, начнутся скандалы. Во-вторых, с панинскими мне и так надо налаживать контакт. Это нынче главная оппозиция при дворе. Их называют «гатчинскими» и сильно травят. Представляют (и не без основания) эдакими ать-два-марш солдафонами-пруссаками, которых необходимо лишить власти и наследства. Надо и дальше вбивать клин, обострять противоречия.
Павлу пишу проникновенное письмо в стиле «блудный отец – сыну». Винюсь, что долго не связывался, расписываю, как тоскую по своему ребенку, которого угнетает мать, покушавшаяся на мужа. Коротко живописую свое придуманное спасение, напускаю много тумана. Как конкретно убивали Петра III в Ропше, я не знал – в мое время ходило много версий. Поэтому больше мистицизма, божественного вмешательства. Пусть сынок порасспрашивает мамулю, как именно Орловы вливали в папашу отравленное вино, а та освежит неприятные детали у любовничков. Опять пойдут слухи. Это-то мне и надо!
На третий день похода показались густые еловые леса. Хлопуша повернулся к проводнику из башкирцев:
– Точно ведаешь, где завод? Не заплутали?
– Бачка-воевода, не сумлевайся. Вон вишь дымы?
В глубине леса, справа от дороги, сквозь чащу понемногу стали видны густые клубы черного дыма. Отряд свернул туда.
Просторная поляна сплошь завалена огромными бревнами и саженными поленьями.
– Ухаль жгут, – пояснил башкир, направляя коня к небольшой, вросшей в землю избушке. – Эй, отворяй!
Пока ждали, Хлопуша осмотрел поляну. В ее центре высился большой холм. От плоской маковки до основания склоны его были засыпаны землей, перекрыты дерном. Из вершины холма, как из печи, валил густой смолистый дым. Весь снег на поляне был серый.
Возле дымящегося холма копошились чернолицые, чернорукие, как трубочисты, люди, среди них бабы и подростки.
– Ета углежоги… – кивнул башкирец. – А ета их голова.
Из избушки вышел пожилой мужчина с воспаленными, гноящимися глазами. Одет он был в валенки и грязный тулуп.
– Чаво надоть? Вы чьих будете? – закричал он, закашлявшись.
– Воевода его амператорского величества Петра Третьего, Афанасий Тимофеевич Соколов, – громко, на всю поляну произнес Хлопуша.
Весь отряд недоуменно уставился на мужчину. Никто не знал его настоящего имени.
– Петра… – протянул старик, сплевывая черную слюну. – Слыхали, слыхали. И почто к нам приехали?
– Заводик ваш забирать от кровопийц Демидовых.
Вокруг отряда собрались углежоги, включая баб и детей. Как только они услышали слова Хлопуши, тут же разразились криками:
– Так им и надо, аспидам!
– Бей иродов, а поперву управляющего!
– Мы с вами пойдем! Сочтемся с антихристами за все наши мучения.
Толпа начала напирать, казаки подняли плетки.
– А ну осади! – закричал Хлопуша. – Кто проводником пойдет? Давай вперед шагай!
– Рады служить надеже-государю! – поклонился в ноги голова углежогов. – Видно, и на нас оглянулся Господь – царя послал… Я пойду вожжой, за мной поспешайте!
Как ни поспешал отряд Хлопуши, к частоколу демидовского завода подошли уже под вечер. И там их ждали. На башенках горели факелы, на валу стояли люди с ружьями, урядники строили в шеренги старых солдат. Лаяли собаки, бил колокол заводской церкви.
На валу выкатили даже несколько старых пушек, затлели фитили. А толпа Хлопуши уже подступала к воротам. С башен и через щели тына раздалось несколько выстрелов.
– Не стреляй, не стреляй в своих! – заорали из толпы казаки, а за ними и углежоги.
Хлопуша приподнялся в седле и, потрясая указом, гулким голосом закричал:
– Отворяй ворота! По приказу батюшки-царя! Мы слуги царские.
– Ребята, слыхали? – старые солдаты переглянулись. – От самого царя это, от батюшки. А нам брякали – орда!
Урядники и управляющие закричали на стражников:
– Ах вы изменники! Нет никакого царя, есть амператрица Екатерина Алексевна! Стреляй в бунтовщиков!
Многие из заводских людей уже вскарабкались на тын, чтоб лично досмотреть царское посольство. А вверху, увидав с башен подкативших из лесу углежогов, кричали: