Никакого времени собрать и обучить пехотные полки Кар мне не дал. Уже 29 октября, почти на неделю раньше, чем в истории настоящего Емельяна Пугачева, генерал выдвинулся из Кичуевского фельдшанца – будущего Альметьевска – в сторону крепости Бугульма. Там он соединился с войсками полковника Чернышева, который следовал из Симбирска. И это тоже была новость. Крайне неприятная. Ведь Пугачеву удалось разбить правительственные части по частям. Полковника Чернышева у Оренбурга. Кара возле деревни Юзеевая. Точнее полной победы над генерал-майором не случилось – пугачевцы, убив и ранив 123 человека, заставили Кара отступить обратно в фельдшанец. Теперь же все выходило совсем иначе. И совсем не по тому сценарию, что я себе представлял. Похоже, взятие Оренбурга сильно поменяло основную историческую последовательность.
Состав выдвинувшихся на меня войск не был секретом. От самого Альметьевска правительственные войска сопровождали пикеты верных мне башкиров и казаков. Они же доставляли в Оренбург «языков» и перебежчиков. Полковник Чернышев привел к Бугульме две тысячи человек при двенадцати орудиях. Из них тысяча – солдаты Симбирского пехотного полка. Еще десять сотен конных казаков и калмыков. У Кара ситуация была похуже. Его пехота представляла собой сборную солянку из гарнизонных рот, которые он забрал из Казани, снял из крепостей Верхнеяицкой линии. Так называемые легкие полевые команды. Кроме того, у него было два полубатальона Томского полка и второго гренадерского. А также с тысячу конных – дворянское ополчение плюс татары и мещеряки. Артиллерии у Кара считай не было – лишь три старые трехфунтовые пушки.
Чем располагал я? Два казачьих полка – Лысова и Шигаева – ушли к уральским заводам, крепостям Оренбургской линии и брать Яицкий городок. Остались разросшиеся полки Чики-Зарубина и Мясникова. Почти по тысяче человек каждый.
Их я сразу отправил к Юзеевой тревожить наступающего противники.
– В бой вступать запрещаю! – инструктировал я полковников на военном совете. – Токмо комариная стратегия.
– Это как? – удивился Мясников.
– Укусил, улетел. Тревожьте арьергарды Кара, кусайте его с боков и за задницу. Уразумели?
– Царь-батюшка! Бога ради дай с собой новоманерные пушки, – взмолился Овчинников. – Мы Кару такую баню устроим…
– Кару Господню, – пошутил Подуров.
Полковники и генералы засмеялись.
– Только пять штук, – принял решение я. Слишком велик был риск потерять пушки. А пудовых единорогов на санях у меня было мало. Лишь пятнадцать штук. Кузнецы клялись за неделю сделать еще десяток, но в этом были серьезные сомнения.
Кроме казачьих частей, у меня были также два пехотных полка, которые за три недели строевой научились худо-бедно ходить в ногу и стрелять залпом. Штыковая была под большим вопросом. Энтузиазма больше мастерства. Плюс в день, когда Овчинников с конными полками отбыл к Юзеевой, вернулся Хлопуша. Он привез семь пушек, из них три – пудовых единорога. И привел пятьсот рабочих и заводских солдат. В основном инвалидов, то есть старослужащих.
– Второй завод порушили ироды, – пожаловался Хлопуша, когда мы вышли на площадь инспектировать выстроившихся рабочих.
– Белорецкий? – я потер виски. В голове поселилась головная боль.
– Его. Только подошли – зарево. Запалили лиходеи посад вокруг цехов, а там и здания занялись.
Черт! На это я не рассчитывал.
– Кто запалил? Заводские?
– Поди дознайся. Может, и управляющий, а может, и заводские. Многие под хмельком были.
– Вот что, Хлопуша, – я схватил с балясины крыльца снега, протер им лицо. Головная боль слегка унялась. Внизу, на площади люди строились поротно под хриплые команды унтер-офицеров, рядом гарцевал на лошади срочно вызванный Ефимовский. Я заглянул за входную дверь – никого. Рядом тоже пусто.
– Будет тебе дело тяжелое и опасное.
– Я за тебя, царь-батюшка, хоть в пекло адово пойду.
– В пекло не надо. Надо в Казань. Какиминибудь окольными дорогами.
– Это нам по силам, – Хлопушка повел огромными плечами.
– Возьмешь у Васьки Птичника пяток голубей, спрячешь их в каком-нибудь ларе. Я тебе дам золота и рисовой бумаги.
– Зачем? – удивился каторжник.
– Мне нужно знать, что происходит в городе. Какие войска квартируются, какие укрепления строятся. Все самое важное. Уразумел?
– Нет, царь-батюшка. Ну приехал я туда, может, и местечко в слободе нашел – старые дружки поди остались. А дальше што?
– Ты пока на заводы ездил, писать выучился?
– Сержант Неплюев крепко учил, троху могу уже буковки писать. Кривые токмо.
– Сойдет. Пишешь мне письмецо, вкладываешь в берестяную облатку на спине голубя. И шлешь. Тишком!
– Неужель долетит?
– Даже не сумлевайся.
– А ежели поймают? Письмецо-то в чужие руки попадет.
– На сей случай есть вот такой шифр, – я подаю Хлопуше одну из двух матриц, вырезанных мной из плотной бумаги. Объясняю, что матрица накладывается на письмо, в проемах пишутся буквы послания. Потом оставшиеся промежутки заполняются другими буквами от балды. Шифр примитивный, но для этого времени – вполне рабочий. А главное доступный даже таким малограмотным людям, как Хлопуша.
– Ох, грехи мои великие, справлюсь ли я?
– Должен. – Я спустился с крыльца, направился к новому полку. – Пришли мне Неплюева да того капрала, что с валов убег… как его?
– Долгопят. – Хлопуша направился вслед за мной.
– Точно. Будет им дело в новом полку.
Деваться было некуда – в ход шло все, включая последних офицеров и унтеров, что были в запасе.
– А назовем его как?
– Кого?
– Да полк.
– Первый заводской.
– Господа! – генерал Кар стоял по колено в снегу, рассматривал в подзорную трубу две сопки справа от дороги. Рядом бродили, кутаясь в шубы, Фрейман и Чернышев. – Нет, это совершенно невозможно! Что за варварская тактика?
На возвышенностях возле пушек копошились люди.
– Не угодно ли, – задыхаясь, сказал Кар. – Пять! И так далеко ставят, подлецы!.. Наши до них, чего доброго, и не до…
Он не докончил фразы, на правом фланге разорвалась граната, пущенная пугачевцами из единорога. Она повалила сразу шестерых солдат – троих насмерть. Снег окрасился в красное.
– Видали, каковы? – крикнул Кар стоявшему рядом с ним Фрейману и послал к месту поражения своего лекаря.
Воинские части Кара стали поспешно выходить за пределы дороги, строиться к обороне. Расставили по удобным местам свои пушки. Началась артиллерийская перестрелка. Ядра и гранаты пугачевцев ложились как по заказу, бунтовщики стреляли метко. У пушек же Кара были все недолеты. И лишь единственный единорог действовал прилично, но и он вскоре перевернулся вверх колесами: в его лафет брякнуло двенадцатифунтовое ядро. Потери в солдатах тоже росли. Вот новобранец уронил ружье, перегнулся вдвое, с глухим стоном ткнулся головою в снег. Здесь, в длинной шеренге, тоже упал солдат, еще один упал, еще… словно в огромной, поставленной на ребро гребенке валились зубья. С воем летит граната; пехотинцы, спасаясь от смерти, валятся плашмя. Взрыв. Осколки ранят лошадь, солдата и лекаря, что подле саней делал перевязку.
– Анафемы! – рассвирепел Кар. – Какие же это к дьяволу мужики?.. Неужель мужики столь искусно артиллерией управлять могут? Прямо с саней палят. А где же наши конники, где татары и мещеряки? Чернышев, я вас спрашиваю! Где ваши калмыки?
– Отказываются идти в бой, ваше сиятельство! – потупился полковник. – Уже пытались наскоком сбить казачков. Только за пушками погнались, те тикать. У них тройки – поди нагони сразу. А за следующей сопкой – казачки да башкиры с киргизами. Наши говорят, там их несколько тысяч. Да на свежих лошадях.
– Что?.. – заорал Кар, размахивая подзорной трубой. – Я их расстрелять прикажу!
– Нас и так расстреляют… – огрызнулся Чернышев. – Ежели мы тут стоять дале будем.
Сразу два ядра пропахали целую просеку в рядах Томского полка. Раздались крики, стоны.
Кар, проклиная изменивших ему конников, направился к возку за меховой шапкой: морозом под треуголкой сильно прихватило уши. А молодой офицерик из симбирцев, отобрав, по приказу Фреймана, с полсотни лучших стрелков, побежал с ними далеко вперед и, прячась за пригорками и чахлыми деревцами, открыли меткую ружейную стрельбу по пугачевцам. Но те уже сворачивались и уезжали к следующей сопке.
– Плохие новости, государыня!
В Белом зале Зимнего дворца гремел оркестр преображенцев: там шли танцы. В Золотой гостиной, где присутствовала Екатерина и с десяток придворных чиновников, несколько актеров и актрис императорского театра разыгрывали сценку. Сатиры спасали от Фавна критскую царевну Ариадну.
Императрица сидела в удобном кресле, в некотором отдалении от сцены. Позади нее стояли два пажа. Под ногами ее лежала гобеленовая подушка.
– Ах, это ты, Степан… – Екатерина резко сложила веер, холодно взглянула на подошедшего Шешковского. – Почему в такой час неурочный?
Обер-секретарь, худощавый мужчина с острыми чертами лица, не зная, что ответить, лишь еще раз поклонился.
– Ну что у тебя там? – императрица потянулась к табакерке. Взяла понюшку, изящно чихнула и тотчас отерла нежнейшим, невесомым платочком свой, римского склада, нос. – Господа! Прошу вас.
Свита сделала несколько шагов назад, пажи тоже отступили.
– Плохие известия, ваше величество, – тихо произнес Шешковский. – Оренбург пал.
Екатерина резко сжала веер, тот громко хрустнул в ее руках. Чиновники и придворные обеспокоенно посмотрели на императрицу.
– Как сие могло случиться?!
– Брант докладывает, что бунтовщикам удалось ворваться в город через Яицкие ворота. – Обер-секретарь открыл папку, достал письмо. – И это еще не все худые известия.
– Что может быть хуже сего позора? – Екатерина выхватила послание из рук Шешковского. Принялась читать.
– Рейнсдорп повешен? О, майн гот!