– Это ты, царь-батюшка, лепо придумал… – Федор дыхнул в меня табаком из трубки во рту. – Пушкарская засада!
Я достал из-за пояса подзорную трубу Подурова. Глянул в нее, пытаясь разглядеть премьермайора, но того заслоняли штыки солдат. Бодро идут. Только и видно пар от дыхания. С утра 12 октября слегка подморозило. Температура опустилась ниже нуля.
– А еще лепше вчерась было. – Федор все никак не мог успокоиться. – Как благодатно, душевно. Не зря поп наш, Сильвестр, благословил указ твой…
Я раздраженно покосился на Чумакова. Сзади зашевелились посыльные. У нас тут бой вот-вот начнется, а полковника на умиление пробило.
Впрочем, сцена с чтением указа и вправду вышла на загляденье. Мясников не только поставил на пригорок парадное кресло с ковром, но и позади его выстроил десяток нарядных казаков с саблями наголо. Несколько башкир начали бить в огромный барабан. Атмосфера стала напряженной, народ собирался вокруг пригорка, теснясь и толкаясь. Вперед вышел Почиталин в красном кафтане. Развернул указ, откашлялся. Громким, поставленным голосом зачитал документ. Тишина стояла такая, что пролетевшую муху можно было услышать. Как только Ваня закончил, я встал с кресла и зычно крикнул:
– Люба вам моя воля?!
Что тут произошло с народом – трудно описать. Поднялся неистовый крик. Казаки рванули вперед и подняли меня на руки. Начали носить по лагерю, вопя благим матом. Все орали «любо, воля!», и так продолжалось целый час. Наконец, меня вернули обратно, где седой, с длинной бородой священник в черной рясе c массивным медным крестом на груди прочитал молитву и благословил.
– Не пора ли палить, царь-батюшка?
– Не пора…
– Эх… Душа горит, такое дело затеяли… Дать волю народу! Вот бы по чарочке.
– Про сухой закон слыхал? – я убрал подзорную трубу за пояс – солдат уже было хорошо видно и без прибора.
Вчера я выполнил обещание и дал команду разбить бочки с вином. Присутствовал лично, пока грустный Шигаев опустошал емкости на землю.
– Слыхал, как не слыхать… – Чумаков тяжело вздохнул, почесался.
– А ну пригнитесь там! – я шикнул на соседних пушкарей, что слишком явно выглядывали из-за укрытия.
– А что Сильвестр? – поинтересовался Федор. – Больно грозен был вчера поп. Такой праздник, а он в сердцах…
– Не твоего ума дело, – обрезал я полковника. Чумаков засопел, обиделся.
Сильвестр и вправду был грозен. После объявления указа явился незваным в шатер. Пенял мне, что не может благословлять убийство. Пусть и дворян-мироедов. Цитировал Писание, заповеди. Пришлось тоже включить богословский режим. Писание я знал неплохо и сразил Сильвестра цитатой из Второзакония: «Когда ты выйдешь на войну против врага твоего… то не бойся, ибо с тобой Господь Бог твой». Священник покачал головой, трубным голосом вопросил:
– Откель знаешь Ветхий Завет, царь-батюшка?
– Учителя хорошие были… – ответил я уклончиво. Перевел разговор на самого попа. К моему удивлению, он оказался из старообрядцев. Крестился двуперстно, клял и ругал никониан.
– Ты, Петр Федорович, был добр к нашей вере, разрешил открыть храмы на Москве – мы тебе отслужим. Проси, что хошь.
Я засмеялся. Что можно попросить у раскольников? Они сидят по скитам в тайге, прячутся от властей. Хоть Петр III до своего убийства и успел слегка ослабить гнет на староверов, в России все делается по пословице «Жалует царь, да не жалует псарь». Внезапно мне пришла в голову одна светлая мысль.
– Прости, отче, – я оборвал смех. – Пошли весть по скитам оренбургским да енисейским. Нужно мне человек сто мужчин вашего уклада, верующих, семейных.
– Зачем? – священник удивленно на меня посмотрел. – Нам заповедовано оружие в руки брать.
– Не придется им воевать. Работа для них будет. За оплату. Как соберутся – расскажу.
Сильвестр тяжело вздохнул, посмотрел на меня испытующе, потом все-таки согласно кивнул.
– Пли!
Чумаков вздрогнул и неловко ткнул палкой в запальное отверстие. Пушка рыкнула, из дула вылетело пламя. Певучая картечь хлестнула по солдатским рядам, десятки пехотинцев с криками повалились на землю. Выстрелили и соседние пушки. Все заволокло пороховым дымом, но порывистый ветер тут же его унес. Я увидел, как на дороге образовался ад. Оторванные руки, кровь… Фузилеры дали нестройный ответный залп куда-то в нашу сторону, засвистели пули.
– Картузы с порохом неси, банник давай! – вокруг началась суета.
Пушку откатили, начали заряжать.
Я смотрел не отрываясь. Русские люди убивают русских! На той стороне бегали офицеры, махали шпагами. Наконец ступор прошел.
– Коня мне! – я выскочил из полуразрушенного дома, нашел взглядом Ивана. Ко мне уже подводили вороную лошадь.
– Федор, не забудь, – крикнул я в сторону батареи, – еще один выстрел и все!
– Помню, царь-батюшка! – откликнулся Чумаков.
Я хлестнул плеткой по крупу коня, и тот сразу взял в галоп. За ночь я уже совсем свыкся с новым телом, приступы слабости прошли. Утренняя зарядка в шатре и обливание холодной водой тоже внесли свою лепту – чувствовал я себя отлично. Тело буквально слилось со скачущей лошадью, и через минуту я уже был среди казаков.
– Господа станичники! – я прокричал всадникам, что клубились позади менного двора. – Айда, покажем дворянчикам, где раки зимуют. За народ и волю!
Наездники заорали, потрясая пиками, и по сотням взяли в разгон. Один отряд, из самых опытных яицких казаков помчался прямо по дороге. Еще десять сотен сборной солянки, включая башкир, киргизов, начали по полю охватывать менный двор с двух сторон. Я тоже дал шенкелей лошади и, окруженный дюжиной телохранителей, включая Мясникова, поскакал за первым отрядом.
Раздался еще один залп пушек, новые крики, выстрелы. Когда мы вынеслись на открытое пространство, все уже почти закончилось. Побитые оренбургские солдаты, не слушая офицеров и не желая выстраивать каре, побежали. Первые ряды легли под пиками казаков, вторые погибли от выстрелов из ружей.
Бой барабанов прекратился, флаги валялись на земле. Второй удар казаков и союзных башкир с обеих сторон дороги почти полностью уничтожил отряд Наумова. Лишь с полсотни человек улепетывали к Яицким воротам Оренбурга.
– Вперед, вперед! – закричал я, размахивая подзорной трубой.
Пугачевцы пришпорили лошадей и погнались за остатками гарнизонных солдат. И тут случилось чудо. На которое я, впрочем, рассчитывал. Бахнули пушки бастионов, мимо нас пронеслись первые ядра. Яицкие ворота слегка приоткрылись – впустить скачущих офицеров. Но бегущие вслед солдаты вцепились в створки и не дали их закрыть. Сразу с десяток выживших пехотинцев начали протискиваться внутрь. А тут подоспели и мои казачки. Они с ходу выпалили в щель и, видимо, попали. Створки начали раскрываться. Только бы бастионные пушки не выстрелили картечью!
– Быстрее! Еще быстрее! – орал я как сумасшедший, подгоняя казаков. Башкиры уже кружили под бастионом, стреляя из луков по бойницам. Сколько длится перезарядка пушки? Две минуты, три?
Ворота уже были полностью распахнуты, и там шла резня. Все новые отряды казаков врывались внутрь, били горстки гарнизонных солдат пиками, саблями. Те отмахивались ружьями со штыками.
– Тимофей! – крикнул я Мясников, доставая из-за пояса пистолет. – Вперед!
Мы с трудом пробили пробку из станичников в воротах, я пришпорил вороного и пошел на таран. Несколько солдат в зеленых мундирах еще отбивались, отходя по стиснутой домами улочке. Я выпалил из одного пистолета, из второго. Отпрянул от удара штыком. Казаки уже растекались по городу, лезли на валы и в бастион по внутренним лестницам. Пару раз ударила пушка, раздались новые крики: «Бей барей!» «Никакого пардону!»
Город пал.
Граф Чернышев, пятидесятилетний генераланшеф и глава военного ведомства Российской империи, шел прихрамывая по анфиладе, которая соединяла здание Эрмитажа с Зимним дворцом. Лакеи, потряхивая париками, открывали двери, гвардейцы – брали на караул.
Эрмитаж был сооружен французским зодчим Деламотом больше десяти лет назад, и в нем находился придворный театр, а также картинная галерея, основание которой положил еще Петр I. Здесь Екатерина II любила собирать самых близких придворных на интимные вечера. Заканчивался спектакль – разряженные генералы, фавориты, чиновники шли играть в фанты, жмурки и даже прятки. Императрица была первая выдумщица и затейница.
– Ваше величество!
Граф поклонился в сторону Екатерины, сидевшей за карточным столиком, краем глаза оценил батальную диспозицию. Присутствовал новый фаворит императрицы, разодетый камергер Александр Васильчиков, а также две фрейлины – Александра Браницкая и Анна Протасова. Вся четверка играла в вист. На сукне лежали золотые фишки – именно ими велся счет робберов.
– Захар Григорьевич, подходи ближе, не чинись, – позвала Екатерина генерала. – Сашенька, эль жю мал[1], наша пара терпит фиаско. Спасайте!
Императрица потрепала-погладила по вихрам розовощекого пажа, стоящего за ее креслом.
– Матушка, Екатерина Алексеевна! Дозволь конфидентно доложить… – Чернышев еще раз поклонился. – Срочное известие от оренбургского губернатора Рейнсдорпа.
Екатерина неприязненно поджала губы, встала, зашелестев юбками.
– Обождите нас, мы недолго.
В соседнем с салоном зале императрица села в красное кресло, обмахнулась веером.
– Что там у тебя?
– Смута, государыня. Рейнсдорп докладывает, что восемнадцатого сентября вор и бродяга Емель-ка Пугачев объявил себя Петром Третьим. Взбаламутил казаков и подступил с ними к Яицкому городку, но комендантом Симоновым был прогнан.
– Что-то мой супруг стал часто воскресать, – проговорила Екатерина, нахмурившись. – Мало нам турецких дел и гатчинских дрязг…
Чернышев стушевался. Генерал не хотел влезать в ссору между императрицей и ее нелюбимым сыном Павлом Петровичем.
– Продолжай, Захар Григорьевич… – Екатерина тонко уловила напряжение, охватившее Чернышева, располагающе улыбнулась.