— Сажусь, — сказал Олег Петрович, усмехнувшись. — А здоровью-то не повредит?
— Не повредит. Мы немножко давайте… По обычаю. Для здоровья. — И откуда-то из-под дерева достал старик графинчик, уже не полный, и два стакана маленьких граненых.
— Представляете, — подмигнул Кирилл Афанасьевич с улыбочкой, аккуратно разливая, — соседи наши внизу, из подвала, люди не робкие, но очень боятся привидений. Бывшие уголовники в большинстве, урки бывшие, — неприязненно покачал он головой. — Они даже спят с зажженным светом! Верите?
— Верю, — сказал Олег Петрович и покосился едко на лампу огромную под абажуром.
Кирилл Афанасьевич тоже посмотрел на абажур, на Олега Петровича, усмехнулся и с удовольствием поднял стаканчик:
— Значит, за вашу молодость и вашу храбрость!
Олег Петрович побагровел и выпил молча.
— Когда-то в доме этом, — уже добродушно кивнул Кирилл Афанасьевич, несколько пожевав губами, словно закусывая водку, — давным-давно была тюрьма уездная. Потом, знаете, перестроили, перегородили, все двери новые, окна сделали венецианские. А я-то помню ве-ли-ко-лепно, как заходили с мешочком старые нищие. Заходили! Постучится, бывало, оглядит комнату: «Батюшка, а в этой камере я сидел». — И Кирилл Афанасьевич захихикал, захихикал очень противно, моргая от смеха и слез. — Понимаете?!
«Старый шут, — брезгливо понял наконец Олег Петрович. — Надо уматывать поскорей. Что за бред…» — И, принужденно пожав плечами, отодвинул пустой стаканчик.
— А я, знаете, из деревни родом, — усмехаясь, пояснил, раздумывая, Кирилл Афанасьевич непонятно к чему, поигрывая, постукивая опорожненным своим стаканом. — Я ведь высшую мою математику потом изучал, я все, знаете, ну абсолютно все пережил! Да-да. Я ж первого поколения интеллигент, не верите? А я еще на альфрейной работе в Петербурге преуспел, как?..
«К черту, надо домой уходить», — подумал Олег Петрович.
— Это с механизмами что-то, кажется?
— С механизмами, — захихикал от удовольствия Кирилл Афанасьевич, откидываясь на стуле, — с механизмами… Это стенная роспись церквей. — И, веселясь, похлопал себя по колену ладошкой. — У меня, знаете, и предприниматель был знаменитейший — Фома Родионыч Рольян! Молдаванин, черный такой как уголь, но элегантен! Ох, до чего элегантен, — замотал он головой. — Необыкновенно! А мы?.. — подмигнул он Олегу Петровичу. — Мы разве хуже? Мы в ногу с веком! Вот закройте, вы закройте глаза, вообразите. Бархатная черная шляпа! Перчатки тонкие у меня! Тросточка! Часы на цепке — часы швейцарские. И барышни вокруг — у-ух! А книжки? Пожалуйста, прошу вас, самые первые: «Приятный тон» и «Жизнь Христа» Ренана… Тс-с-с, — вдруг прошептал он, бледнея, выпрямляясь. — Вы слышите?! — прошептал он и обернулся.
«Сумасшедший», — похолодел Олег Петрович и тоже стремительно посмотрел туда, в углы, но не было там, конечно, никого… Справа был натюрморт с арбузом, очень плохой: рассыпался этот арбуз нарезанный, совсем переспелый, прямо куски из него вываливались, бело-розовые, грубые, мятые треугольники. А слева были картинки маленькие, три штуки — цветы не цветы, не понять.
— Простите, — пробормотал Кирилл Афанасьевич. — Я… — провел по лицу ладонью. — Вы не подумайте, что я ненормальный. — И снова, разлив по стаканам, выпил. — Вы слыхали когда-нибудь, молодой человек, вы, молодые люди, надежда мира, — сказал он медленно, наклоняясь через стол, — вы когда-нибудь думали, что отличает человека от любого животного на двух ногах?! А? Что такое «совесть»? — передразнил он явно кого-то. — «Стойкость духа»? Вы не думали, конечно? А вот у нас, в нашем проклятом доме, тридцать лет, представляете, тридцать лет существовал и существует… Нет, нет! — замахал он рукой. — Я вам попробую издалека. Вот я, к примеру, все отряхнул, все прошлое, я и сам боролся.
— С кем боролся?
— С Богом, с кем же еще. Я, знаете, шел всегда…
— В ногу с веком, — кивнул Олег Петрович.
— Мгу, — согласился рассеянно Кирилл Афанасьевич и вдруг сощурился. — У вас скептицизм модный?
— Не скептицизм, — пробормотал Олег Петрович («Господи, что тебе надо?»). — Кирилл Афанасьевич, простите, не сердитесь, это вон там цветы или не цветы слева?
— Как?
— Вот это, говорю, цветы или не цветы, я не понимаю.
— А… — обернулся Кирилл Афанасьевич к картинкам. — Это так. Это просто узоры на стеклах от мороза, просто узоры перерисовывал… А что?
— По-моему, здорово, — обрадовался Олег Петрович совершенно искренне и, отодвинув стул, обогнув Кирилла Афанасьевича, подошел поскорей к стене. Однако это действительно было стоящее: великолепные, стрельчатые, написанные масляными красками узоры на синих листах. И справа подписи как положено в уголочках: «Усть-Вымь, 49 г.».
— Так и называется?..
— Мгу. Усть-Вымь, — подтвердил Кирилл Афанасьевич. — Это в республике Коми. Ночью, видите, когда свет от фонаря снаружи в стекла?
— Представляю, — кивнул Олег Петрович, — представляю. — И поглядел опять. — Очень хорошо.
У Кирилла Афанасьевича зашевелились брови и пошевелилась борода, он исподлобья, быстро посмотрел на Олега Петровича и — поверил.
— Если хотите, я вам еще покажу, пожалуйста. — Перегнулся к тумбочке, вытащил из какого-то хаоса картонную папку и, засопев, положил ее на стол, наконец развязал тесемки. — Поглядите.
Олег Петрович поглядел: это была целая стопка точно таких же синих и старых твердых листков, как на стене, но почему-то все с таблицей умножения: 3×1=3, 3×2=6, 3×3=9 и т. д. — явно четвертушки обложек от школьных тетрадей, они рассыпались, как карты, и Кирилл Афанасьевич послюнявил палец.
— Вот, к примеру. — Он старательно перевернул листок.
На крохотном синем листке было написано маслом огромное небо: над тонкой полоской земли колоссальное, необъятное, удивительное небо и красные вверх столбы света от фонарей. «Усть-Вымь» — было проставлено на листке.
«Усть-Вымь», — перевернул он второй листок с небом, потом третий с небом, с красным косым закатом во все бесконечное небо — языками громадного пламени.
— Как вбегали они в барак, — поднял он на Олега Петровича голубенькие под белыми бровями глаза, — так и кричали мне, души простецкие, усмехаясь: «Семенов, эй, Семенов, художничек, выйди погляди-ка!» — а я накину ватник и выбегал, и смотрел вверх. Не колючка и не вышки — только небо! Только небо… А потом уж писал у себя в закутке. Я ж там был не на общих, а в КВЧ. Это культурно-воспитательная часть.
Олег Петрович осторожно перевернул другой листок. Здесь под небом была хорошая изба деревенская, ярко горели окна, а из трубы шел белый веселый дым.
— Да вы присядьте, вы присядьте, — вдруг ухмыльнулся Кирилл Афанасьевич, глянув сбоку ему в лицо. — Вы не спешите. Я ведь уже заметил, что вы такой деликатнейший человек… Вы не бегите.
И Олег Петрович снова сел.
— Потому что, — кивнул ему Кирилл Афанасьевич, — как считает, например, Иван Сергеич, если хорошо беседуешь вдвоем, то это не двое говорят, это восемь человек! Нет, нет!.. Успокойтесь, в научном смысле. — Он вытер ладошкой губы. — Первый, знаете, только приспосабливается, опускается до уровня собеседника, как Иван Сергеич говорит. Второй одновременно… Э-э… — И махнул рукой. — Второй, третий, пятый, восьмой… Тридцать лет — вот вы представьте только! — тридцать лет он как попал сюда, Иван Сергеич, так и существует здесь, существует с Верой Павловной — тихо, скромно, благородно, петербуржски, все понимающе, ни в чем не изменяясь!.. Что? А я, знаете, математик, я психологией ис-тин-ной морали не занимался…
— Ясно, — понял наконец Олег Петрович и выпил спокойно остаток водки. — Так вы за это его и ненавидите?
— Господи! — выпучил глаза Кирилл Афанасьевич. — Господь с вами! — Он даже руками на него замахал. — Наоборот! Я… я очень ценю! Когда он приходит… Это самый хороший человек, какие только есть на белом свете. А вы как скажете, молодежь?
— Не знаю, — пожал плечами Олег Петрович. — Абстрактной нравственности не бывает.
— Зачем же так, — покачал головой Кирилл Афанасьевич и опустил глаза, виновато потрогал бороду. — У каждого своя судьба… Не нужно так. — Он закусил губу и замолчал. Посмотрел рассеянно на картинку с избой под небом, потом приблизил ее, прищурился. — Ишь, все ж таки смешной домик, действительно… Как это у них говорится, помните?.. «Нарисуем — будем жить»?.. А я… Я в нем родился.
Кирилл Афанасьевич вдруг отодвинул в сторону все картинки и протянул поспешно через стол руку.
— Я вам сейчас коллекцию покажу, хотите?! Старинных наших инструментов! И сыграю… А?.. Таких вы еще не видели никогда! Ведь вы горожанин… У меня и жена, знаете, была коренная этакая горожанка, ох, красивая была украинка, из самой Полтавы, никак такого не понимала…
И Кирилл Афанасьевич быстро-быстро почти побежал к кровати, взял откуда-то большой инструмент треугольный, вернулся с ним и, сев на стул, приготовился, устроив осторожно инструмент на коленях.
— Вот видите, это вот и есть гусли, ку-сле, двадцать восемь струн. Сейчас я сыграю вам старинные народные песни! Я их Ивану Сергеичу всегда играю. Вы не знаете, что он еще говорил, а? Когда, мол, глядишь с удовольствием в зеркало…
— Да я это знаю, знаю, извините. — И Олег Петрович уже решительно встал. — Я только думал, что это играет арфа. Я ведь, Кирилл Афанасьевич, не деревенский, — усмехнулся он с трудом, — и… вообще… Мне надо лекцию готовить. Извините меня, спокойной ночи… — Олег Петрович вышел наконец в коридор, притворил поплотнее дверь.
Так и остался Кирилл Афанасьевич со своими гуслями на коленях, в черной своей ермолке на белой голове, закрыл глаза. Потом начал медленно перебирать струны, медленно, тихонько. Поднял бороду к потолку, вспоминая слова, а затем поймал мелодию и дребезжащим голосом все-таки запел:
Ой пэш коршта
Мыйын чонем…
Потому что он был мариец и пел песню на давно им забытом марийском языке:
Ой пэш коршта мыйын чонем.