Но это прошлое, это прошлое, слава богу, и было слишком давно.
Когда Вика появилась, моя Виктория, я только начал по-настоящему работать маслом, только-только перешел на новый материал и на другое, бо́льшее пространство. А дело, понятно, ни в каком не в пространстве и не в материале. В чем было дело?..
Кто это говорил об искренности? Незачем да и никогда не нужно никому вставать на ходули. Потому что и на таких ходулях передвигаться придется с помощью собственных ног.
Может, «второе зрение», что ли, выявляется при самом сильном, наверно, прорыве чувств?.. Тогда и возникала как будто новая для меня трансформация мира: выражение одновременное конкретного и необычного, которое стоит, находится обязательно за конкретным! И оно выглядит естественно, если только не головное, а когда именно идет «осмысление чувством», что ли… Нет, не могу я объяснять рационально.
А все равно, все равно, если б не Вика, я бы не выдержал никогда напряжения собственной жизни. Любимая ты моя, моя Победа, кем бы я был, если бы не было тебя в нашем мире?.. Старым нищим, бывшим учителем рисования.
Два дня бродил я по улицам, спускался к пруду по узкой каменной лесенке с железными перильцами и сидел там, неподалеку от моста, смотрел на воду, затянутую лягушачьей бледно-зеленой ряской, поглядывал на тот берег с кирпичными одноэтажными, двухэтажными старыми домами или смотрел на людей, проходивших по деревянному мосту, и понимал, что вот тот старик или вон та бабка с палкой, они все моложе меня. Что-то со мной происходило.
В музее мне дали адреса, с кем можно здесь поговорить, но я медлил. Спрашивал о портрете с выставки, но был это, по их мнению, не автопортрет Худякова. Расспрашивал и случайных людей, многие видели его когда-то в городе, однако на вопросы ответить не могли: какое было у него лицо конкретно — конкретно! — какой цвет глаз?..
И еще говорили, что и после войны ходил он по деревням в самый голод. «Колядовал». Была коляска у него с куклами, все на крючках там, держалках, приспособлено аккуратно, представления устраивал для малых детей, с песнями. Все куклы у него подплясывали, и была всякая музычка.
Но ведь слово это, «колядовал», имело еще когда-то и переносный смысл. Может, спрашивал я, он и милостыню просил?.. Нет, отвечали мне, ему всегда люди подавали сами.
Господи, господи, почему ж на картинах его у детей такие застывшие лица?!. Вот я, например, детей не люблю, а он любил их всю свою жизнь! У меня душа исстрадалась вся из-за такого человека…
Вечером пошел я наконец по адресу — к его крестнице.
Я шел в сумерках по чужим малолюдным улицам маленького города, где светились изредка витрины магазинов. Витрины тоже были не ахти какие. В магазинчике «Одежда» на противоположной стороне на углу стояли за стеклом не манекены в платьях, а юбки зеленые, клешем, на женских белых ногах.
Я начал переходить перекресток, когда краем глаза почувствовал там, справа, перемещение, и опять, внимательней посмотрел в сторону магазинчика. За стеклом освещенной витрины двигались высокие белые ноги в юбках, подплясывали нарисованными туфлями на тонких каблуках.
Я стоял теперь неподвижно на мостовой лицом к магазинчику, но сзади к моей спине приблизился, притормозив, грузовик, светя фарами, и тут перед собой на дороге я увидел не одну собственную тень, а две четкие тени… Тогда машинально я шагнул в сторону светящейся витрины, но грузовик, засигналив, тотчас медленно пошел за мной, и две мои точные тени тоже сдвинулись, вытягиваясь, расходясь от меня под углом.
Очень встрепанный внутренне я разыскал наконец дом, достучался и долго объяснял на пороге, — женщина была еще не старая, разве что немного меня постарше, все-таки впустила и пригласила в комнаты; правда, смотрела странно. Хотя — если меня опасалась — она была вовсе не одна, я слышал ясно какое-то движение в комнатах рядом, да и дети то и дело заглядывали в приоткрытую дверь, были это две девочки беленькие, первая повыше ростом, другая совсем маленькая, и хозяйка объяснила, что девочки — ее внучки.
Я рассматривал за обеденным круглым столом, накрытым вышитой скатертью, принесенные ею листки. После смерти его, оказывается, остались корзины, полные записей, но все растащили и дети порвали, разве что часть удалось передать в архив, вот и еще отыскала, но это уже обрывки. Я смотрел на старинный, удивительный, ясный его почерк, писал он даже с ятями еще, с ерами, потом попросил позволения сфотографировать листочки. И она позволила.
— У него тоже был фотоаппарат, — с запинкой сказала она. — Хороший. Скажите, — спросила вдруг хозяйка, когда застегнул я, наконец, чехол «Зенита», — вы любите кожаные кепки? Он носил всегда кожаную кепку.
— Интересно, — пробормотал я, потому что испытывал почему-то все большее стеснение. — Это интересно… Но я вот видел портрет на выставке. Это он или кто? Расскажите, пожалуйста, какое у него лицо было, глаза?
— Глаза?.. — переспросила она и вдруг заплакала. — Да как у вас у него были глаза! Я обомлела, как вошли: крестного глаза…
(Вероятно, начало монолога в пьесе)
Когда я вижу, как во время празднеств или похорон украшают стены гирляндами живых цветов или ветками деревьев, лиственных и хвойных, то мне кажутся нынешние люди очень похожими на дикарей, которые видят украсу жилища в черепах и отрубленных членах тела себе подобных — отрубленные пальцы, отрубленные руки, отрубленные ноги.
В уездное ОНО
от гр-на д. Гурдовки Верхне-Унженской волости
С. А. Худякова-Самойлова
Заявление
Я художник по специальности, имею много незавершенных работ и проектов, но время мое вот уже столько лет уходит на ломовую работу для пропитания семьи — старых и малых. И прошу: не найдете ли возможным выдать мне взаймы некоторую сумму рублей, чем помогли бы заняться мне специальностью. В лесорабочие и служащие не поступаю, потому что хоть зиму удерживаю для искусства. А искусство оставить не могу — в вопросе совести и чувств.
(По-видимому, это диалоги из пьесы)
— Я был Бессчастный Марко. Столько лет жил одиноко и был верен Тебе, Возлюбленная, искал Тебя и не находил. А теперь стал Счастливым!
— Пойдем в твой мир, Марко. И вместе с моим произойдет третий мир, и это будет общим полным миром нашей жизни!
Остальные снимки у А. Т-ова оказались отснятыми на один и тот же кадр — он не заметил второпях, как у него заело пленку.
Я стоял в зарослях, в овраге, за деревом и слушал, как они поют. Там была большая толпа: женщины стояли на поляне и пели. Я видел головы их в белых платках на солнце, видел спины — больше почему-то в красных кофточках, видел их цветы, гирлянды. Я бы в это просто не поверил, если бы не видел сам. Но ближе к ним стеснялся я, не решался выйти. Что это был за праздник? Было сегодня воскресенье, но что они поют?..
Наверху, в деревне, мне показали тропку, по которой спускаться сюда, вниз, к «Семкину ключу». Говорили, что здесь он сидел часто, да и сам ключ был его находкой. «Вы умойтесь, — мне говорили, — вы попейте Семкиной воды, она — целебная…»
Сюда, в Гурдовку, я ехал на попутке, и пожилая женщина-агроном, сама родом из этой же деревни, рассказывала, что Семена Александровича хоронили десять тысяч человек. Целых пять километров до большого кладбища толпа несла его на руках, из всех деревень шли люди, со всего района. Даже говорили некоторые — не десять было, а все тридцать тысяч! Нашего Семена Александровича хоронили как Пушкина…
«В войну, когда девчонкой была, — рассказывала она, — все к нему ходили. «Семен да Семен!..» А к кому было ходить? Он детей лечил, у него обо всем все спрашивали. Помню, бабка к нему пришла. «Семен, скажи правду мне, Семен, придет дочка, вернется или нет?» А он ей — иди да иди, в спину ее выталкивает, иди, говорит, отсюда. Она вышла и плачет, а по дороге в шинели дочка ее на костылях идет.
А вот рисовал ли?.. Нет, больше, говорят, не стал рисовать. Зачем?.. И куколок, говорят, разбил скульптурных, перед тем как война началась, и закопал, как мертвых, в землю. А которые у нас находят, все это другие, это те, что дети, наверно, потом растащили и поразбивали из ящика его для колядок».
Я повернул назад по тропке и вышел к берегу реки. Отсюда не слышно больше было, как поют возле Семкина ключа на поляне. Я сидел на берегу реки, здесь был такой покой — быстрая, блестящая вода в зеленых ярких берегах, — и ожидал, когда они окончат петь, все стесняясь выйти к ним на поляну.
Что когда-то говорил он о жизни? Жизнь она и есть любовь, а любовь это действие. Вот, он говорил, цель…
Потом я увидел, как оттуда, по тропке в соседние деревни идут вдоль реки женщины. Они проходили, здоровались со мной, и я встал, тоже поклонился им. Лица у женщин были хорошие. На их белых платках и нарядных кофточках видны мне были брызги воды.
— Что ж ты раньше не приходил, милый? Мужиков-то у нас мало. Попел бы с нами, — заулыбались мне оставшиеся у ключа, когда я вышел наконец на поляну.
Мне дали литровую стеклянную банку, и я тоже выпил чистейшей, но вовсе почему-то не ледяной воды. Ее и правда хотелось пить все время, умываться ею с удовольствием под летним солнцем на зеленой поляне. А одна, смешливая, даже обрызгала меня всего, окуная в воду пучок веток с намокшими листьями.
— Не-ет, ты не вытирайся, ты не вытирайся! Семена вода и мужчине очень полезная.
Потом я долго сидел и слушал, когда, и кого, и чем вылечивал он. Что было тут истиной, а во что хотелось верить, — разве это можно отличить?.. Двадцать лет исполнилось сегодня, как он умер. И протяжный, приглушенный голос смешливой женщины с пучком веток, что «вся когда-то одеревенела», у меня до сих пор в ушах: