- Ухтомского ведут, - шептали некоторые, угадывая в сумерках знакомую фигуру машиниста. - Крылова тоже ведут... и этих, пятерых... с тормозного завода.
Видел все это из своего окна и Ларион Иванович. Он молча схватил шапку и пошел.
- Куда ты? Куда? Не суйся, - кричала, как обезумевшая, жена. - Федю неведомо куда девали. Теперь ты уйдешь!
Она бросилась на скамейку и завопила громко и с надрывом, по-старинному, несколько нараспев, как не плакали бабы, может быть, уже лет двести. Но Девяткин был неумолим. Он ничего не ответил и вышел за ворота. До бань было всего три дома, а там начинался лес. У этого леса и остановились солдаты. Начальник приказал повернуть всех приведенных лицом к роще. Но Ухтомский отказался.
- Я не боюсь смерти, - сказал он спокойно.
Тогда ему хотели завязать глаза, но он и от этого отказался.
- Поезд с дружинниками ушел из ваших рук только благодаря мне. Я знал, на что иду, и знал вперед, что вы меня расстреляете, если попадусь вам. Кого было нужно спасти, все спасены, и вам не достать их. Мое дело сделано честно. Теперь делайте ваше дело. Командуйте, господин офицер. Не томите.
Девяткин закрыл лицо руками и бросился бежать обратно к дому. Зубы его стучали, язык онемел. В это время раздался залп, а через несколько секунд второй, а еще через две-три секунды одинокий револьверный выстрел.
Очевидно, кого-то добивали.
На третий день два воза с трупами остановились у кладбища, окруженные полицией, жандармами и солдатами.
Широкая и просторная братская могила была уже заготовлена. Убитых брали с воза за ноги, за головы и подносили к яме; здесь принимали их другие, стоявшие в глубине ямы, и укладывали рядами.
Девяткин стоял среди зрителей. Здесь были не только просто любопытствующие, но и близкие, друзья убитых, поневоле молчаливые и внешне покорные. Молчание стояло жуткое и торжественное. Мимо них проносили труп за трупом. Вдруг Ларион Иванович похолодел и задрожал мелкой дрожью, как в лихорадке, так что зубы его не попадали один на другой. Он увидел Федю с штыковою раной в горло и в живот, с запекшейся кровью.
"За что?" - хотел крикнуть Ларион Иванович, но голос его оборвался: отчаянная боль защемила горло. Он побледнел и зашатался.
А Федю принесли с воза к яме и там приняли его, как и всех прочих, и уложили в очередь.
- Следующего! Давай дальше! - торопили могильщики. - Не задерживай зря.
VII
Миновали тяжелые, кровавые дни.
Карательный отряд, очистив революционные гнезда до самой Коломны, возвратился в Москву. На каждой из станций, где он действовал, служили благодарственные молебны за помощь в подавлении крамолы, а начальник отряда произносил перед местными крестьянами торжественные речи.
- Я послан самим царем восстановить спокойствие и порядок. И я их восстановил. Не все главари пойманы, многие убежали и временно скрылись. Но им не убежать и не скрыться от законного возмездия! Царь надеется на вас, что вы сами не дадите еще раз завладеть собою кучке бунтовщиков. И если эти ораторы снова вернутся сюда, то убивайте их чем попало - топором, дубиной, ножом! Знайте, что за это в ответе не будете. А сами не сладите, известите нас, и мы снова придем!
Народ стоял с непокрытыми головами, покорно выслушивал речь и молчал.
После тяжелого сердечного припадка на братской могиле Ларион Иванович провалялся несколько дней, а затем должен был уехать в Москву, так как там начинались снова дела и его потребовали на службу. Он никому ничего не рассказывал о себе, говорил только об общем и то неохотно; ссылался на болезнь сердца и старался молчать.
Все, чему он был свидетелем, так ошеломило его, что он только в молчании стал видеть единственный выход из положения.
"Молчать и терпеть, - решал он тысячи раз. - И больше ничего: терпеть и молчать".
Однажды его и еще нескольких старших официантов вызвали в правление и объявили, что на завтра в заказном зале ресторана назначен торжественный ужин, что будет немало знати и что служителей к столу можно поставить только самых верных, испытанных, облеченных безусловным доверием. Все они ответили, что ручаются за порядок, что хозяева и гости могут быть совершенно спокойны и что достоинство ресторана, где они давно работают, будет, конечно, соблюдено.
Их поблагодарили за верность и стали готовиться. К назначенному сроку в зале был сервирован большой стол, поставленный так называемым "покоем", то есть в виде буквы П. Белоснежные скатерти, старинный фарфор, хрусталь баккара, серебряные приборы и зелень в вазах, оранжерейные цветы и фрукты на золочено-бронзовых колонках с хрустальными широкими кругами в три яруса - все сияло в ожидании гостей.
У официантов имелось в обиходе два костюма; либо фрак для парадных случаев, либо к обычной ежедневной работе белая полотняная рубашка-косоворотка с цветным поясом и одинаковые с рубашкой белые панталоны; такой костюм предпочитался за его гигиеничность, но для парада он, конечно, не шел, и все были удивлены, когда вышло распоряжение служить за ужином "в белье", как назывался на ресторанном языке будничный костюм.
Еще более удивило всех официантов, когда при входе в зал для службы какие-то посторонние люди в самых дверях оглаживали каждого из них по бокам ладонями, ощупывали карманы и только после этого пропускали в зал, откуда уже обратно выхода им не было. Все это казалось не только странным и непонятным, но и обидным, но все подчинились молча и беспрекословно.
Вскоре после этого начался съезд, и зал наполнился избранной публикой: мундиры и эполеты, аксельбанты и шпоры, несколько нарядных дам, несколько генералов и один гусар в лаковых ботфортах, в малиновых рейтузах, туго натянутых на тело, как новые перчатки, и в очень коротенькой темно-зеленой венгерке, расшитой серебряными шнурами сзади и спереди. Гусар был невысокого роста, но крепкий и жилистый и не в меру подвижной, почти вертлявый.
Его курточка была настолько коротка, что доходила только до бедер, а ниже, словно напоказ, выставлялись все его формы, обтянутые тонким малиновым сукном, и было забавно глядеть на него, особенно сзади, когда он оживленно вертелся перед дамами, считая себя, вероятно, обворожительным и неотразимым в этих малиновых рейтузах.
После продолжительной и веселой закуски, где пили водку и херес, чокались, поздравляя друг друга, заедали водку жареными горячими пирожками, зернистой икрой, сочными балыками, паштетами и майонезами; после многочисленных опустошенных бутылок и графинов сели, наконец, за стол. Каждому официанту была отведена для работы определенная часть зала. На долю Девяткина достался тот угол стола, за которым поместился вертлявый гусар.
- А! Вот прекрасно! - говорил тот, усаживаясь на дубовом стуле, туго обтянутом толстой свиной кожей, с тиснеными узорами. - Я сейчас чувствую себя точно в седле. Превосходно! Восхитительно!.. А я в седле провел полжизни и терпеть не могу мягкой шелковой мебели.
- Ха-ха! Вот истинный вояка! - смеялись соседи. - Даже за ужином хочет чувствовать себя, как в седле.
- Да, да! - горячо и вместе шутливо подтверждал тот. - Гусар - и седло! Гусар - и война! Вот наша жизнь, да, да!.. Гусар и прекрасные женщины вот наша радость! Гусар и вино - вот наше удовольствие! За ваше здоровье, дорогие друзья и приятные соседи! И за милых наших дам, которые, к сожалению, сидят далеко от нас. И за них, прекрасных и обворожительных!.. Это, знаете, врожденная, фамильная моя слабость: женщины. Мой отец и мой дед...
Вокруг улыбались и смеялись, считая его за весельчака и затейника, за милого, компанейского малого и ожидая от него в этот вечер еще много шуток, приятных и остроумных.
Он чокался с соседями, неустанно наливал и пил и как-то по-особенному сидел на своем стуле, будто и в самом деле в кавалерийском седле, когда конь под ним мчится галопом. Он то и дело вскакивал со своего стула, не отодвигая его, посылал кому-нибудь веселые краткие реплики и вдруг садился снова, неожиданно и сильно, точно утрамбовывал упругую кожу стула своими тугими и крепкими ляжками.
Сейчас же после первого блюда кто-то громко застучал вилкою по тарелке, призывая шумливое общество к тишине и вниманию. Сразу все стихло, точно замерло.
Все глаза обратились в сторону генерала, поднявшегося со своего места с бокалом в руке.
- Его превосходительство, - зашептали вокруг, - его превосходительство желает говорить!..
Внятно и громко генерал проговорил:
- За священную особу обожаемого монарха, за здоровье его величества государя императора!
Восторженным ревом ответило общество, и громогласное "ура" раскатилось по залу.
Когда снова все смолкло, начал говорить полковник. Он говорил о том, как все они, верные солдаты, исполнили свято свой долг, и в лице присутствующих он поздравляет с победой всех, кто своими трудами содействовал подавлению революции, которую он сравнивал с ядовитой змеей, ныне раздавленной раз и навсегда. Его речь иногда прерывалась взрывом аплодисментов, а когда он кончил, опять закричали "ура"! Все встали и хотя нестройно, но громко пропели "Боже, царя храни". Затем официанты начали подавать разварную осетрину под белым соусом, с шампиньонами, и наливать в фужеры золотистое шабли. Потом подавали котлеты-марешаль с трюфелями, спаржу и артишоки.
Разговоры мало-помалу сделались общими. Начались воспоминания о только что пережитых победах. Сами того не замечая, стали с увлечением похваляться тем, что были не только тверды, но и, в разгаре борьбы, жестоки.
- Браво! Браво! - прислушиваясь к какому-нибудь рассказу, вскакивал вдруг вертлявый гусар. - От души приветствую и поздравляю!
И он изо всей силы, точно молот на наковальню, опускался на стул. А вскоре опять вскакивал, и еще кого-нибудь поздравлял и приветствовал, и кричал ему "браво".
Было шумно и весело. Но победители, разгоряченные успехами и вином, друг другу во всем сочувствующие, радостные и властные, позабыли, что, кроме них самих, в зале находятся иные люди - в белых рубашках, подпоясанные цветными поясками, бесшумно скользящие по паркету с блюдами и подносами; они подают гостям нечто пышное, горячее и душистое и убирают обратно сальную грязь и остывшие объедки. Гости не замечали тех, которые находились среди них и слышали каждое сказанное ими слово. Эти люди безмолвны, однако уши их не заложены, глаза их не слепы, и неизвестно, как