ми отмечаются генералы, я уже знал. Меня долго потом удивляло, зачем на такое служебное ничтожество, каким был я, напустили следователя в генеральском чине. А сам важный двухромбовик выглядел вполне интеллигентно, только резко скошенный подбородок не координировался с широким лицом и небольшими проницательными глазами.
Следователь жестом показал мне на стул, отпустил конвоира, положил на пустой стол лист бумаги и
неторопливо начал:
– Моя фамилия Сюганов. Ответьте честно – почему вас арестовали?
Я догадывался, что именно так он начнет допрос, – о подобных нехитрых приемах меня уже просветили в собачнике – и отпарировал:
– Скажите сами, гражданин Сюганов, и тогда я буду знать, в чем меня обвиняют.
– Я спрашиваю не о том, в чем вас будут обвинять, это уже мое, а не ваше дело. Я спрашиваю, не знаете ли за собой вины, за которую вас надо наказать? Какие чувствуете за собой грешки?
– Не знаю у себя таких грехов, которые требуют ареста.
– Безгрешны, короче? Банальный ответ. Имею сведения, что вы человек умный, а отвечаете достойно дебила или безграмотного мужика. И вообще учтите, знаю о вас хотя и не все, но многое. Хочу определить вашу искренность по тому, как соответствуют ваши признания всему, что уже знаю о вас.
Моя природная насмешливость сразу же подсказала мне, как в одной из любимых моих книг следователь говорил арестованному солдату: «Швейк, следователю известно о вас абсолютно все. Вам остается только показать, где, когда, с кем и что именно вы совершали». Но, конечно, в строгом кабинете с видом на Кремль я не осмелился щеголять рискованными литературными цитатами. Я молчал.
– Итак, запишем, – сказал Сюганов, не беря, однако, ручки, – что вы не совершали никаких проступков ни в Одессе, где раньше жили, ни в Ленинграде, где нынче живете, ни в Москве, где иногда бываете. И что арестовали вас беспричинно. Это будет правильный ответ?
Мне вообразилось, что он знает и о моем исключении из комсомола в Одессе, и о происшествии с кратковременной пропажей платины. Лучше уж мне самому признаться в этих случаях, чем выслушать от него, что пытался их скрыть.
– Нет, такой ответ будет неправилен. Правильным будет другое.
И я рассказал ему, как ученая идеологическая комиссия в Одесском университете нашла в одной моей лекции серьезные отклонения от марксизма-ленинизма, как меня горячо осуждали на комсомольском собрании, а потом исключили из комсомола и выгнали с преподавательской работы. И как в Ленинграде, куда я перебрался из Одессы, произошла неприятность с пропажей импортной платины, но все закончилось благополучно. Больше серьезных провинностей я за собой не знал.
– Так, так, – сказал Сюганов. – Идеальная биография – разок сболтнул что-то антипартийное, но мигом поправился, выронил из кармана государственное имущество, но тут же нашел. Хорошо подобранные пустячки. И ради выяснения этих пустячков вы бежали из Одессы в Ленинград, а нам пришлось этапировать вас из Ленинграда в Москву? Вы что – дураками нас считаете?
– Ничего более важного за собой я не знаю.
– Знаете. И мы знаем. Расскажите теперь, как вы готовили заговор против советской власти, как замышляли террористический акт против руководителей партии, как пытались осуществить свой гнусный замысел. Вот о чем говорите, а не прикрывайтесь вздором о своих комсомольских неурядицах.
– Ничего не было, что вы придумываете! – воскликнул я, не так ошеломленный, как возмущенный. – Все это поклеп! Абсурд и чепуха!
– Придумываю, поклеп, абсурд и чепуха? – зловеще переспросил он. – Я ведь не напрасно предупреждал, что все о вас знаем. Сейчас вы в этом убедитесь, а я отмечу, что сами не признались, а вас заставили признаться предъявленные вам факты. – Он взял ручку и придвинул к себе лист бумаги. – Называйте свое имя, отчество, фамилию, перечисляйте поименно всех своих близких и друзей.
Меня охватил страх. Я понимал, что все мои родные и большинство друзей Сюганову известны и без моих сообщений – аресту предшествовали какие-то тайные розыски. Но называть их имена в этом учреждении означало провоцировать скрытые дознания об их поведении. Великим облегчением для меня было то, что ни один из названных мною друзей, это я узнал уже после осуждения, не заинтересовал Сюганова. Их даже не вызвали для справок обо мне.
Сюганов аккуратно заполнил протокол допроса, откинулся на стуле и насмешливо посмотрел на меня.
– Знаете, о чем говорит продиктованный вами список? О том, что вы хитрый враг советской власти. Вы называли людей, стоящих вне подозрений, но утаили своих сообщников по антисоветскому заговору.
– Я никого не утаивал.
– Тогда ответьте: знаете ли Бугаевского Евгения Александровича?
– Знаю. Но мы живем с ним в разных городах. Он москвич. Мы редко встречаемся.
– Редкие встречи тоже форма конспирации. А Валериана Быховского знаете? Он ленинградец, как и вы.
– Знаю, что он друг Бугаевского, тот говорил о нем. Но сам я Быховского ни разу не видел.
– Очень интересно – не видели. А Бугаевского видели в апреле этого года, не так ли?
– В апреле я проезжал через Москву в командировку на Украину, в Изюм, на завод оптического стекла. Задержался в Москве, зашел к Бугаевскому, посидели, поговорили...
– Задержался, зашел, поговорили?.. О чем поговорили?
– Обычные наши разговоры – о поэзии, о философии. Он говорил, что учение Ницше переживает новый подъем в связи с приходом к власти Гитлера. Я доказывал, что в философии Ницше нет истинной философии, только художественная болтовня и средневековая мистика.
– Философия, мистика, поэзия?.. А не в результате ли этого апрельского философского разговора ваш друг, а точней – соучастник Евгений Бугаевский пытался во время демонстрации 1 Мая на Красной площади прорваться из своего ряда к мавзолею, на котором стояли руководители партии и правительства? Вы уверены, что не разрабатывали в вашей философской беседе план террористического акта во время праздничного прохождения мимо мавзолея?
Меньше всего я был готов услышать о таком поступке Евгения. Что он способен на разные экстравагантности, все его знакомые знали. Но больше, чем на шалости, его не хватало. Вырываться из рядов поближе к мавзолею – этого к простым шалостям не отнести, каждый проходящий ряд отгораживался от другого цепочкой солдат.
– Вы не отвечаете на мой вопрос, – напомнил Сюганов.
– Я не знаю, почему Бугаевский выскочил из ряда. Он склонен к эпилептическим припадкам, никогда не расстается с люминалом. Уверен, что его поведение на Красной площади не имеет отношения к нашим разговорам.
– Тогда я зачитаю вам кое-что из его признаний после ареста. – Сюганов вынул из ящика стола несколько листов исписанной бумаги и громко прочитал: «Вопрос: Ваши друзья знали о ваших антисоветских настроениях, Бугаевский? Ответ: Я ни от кого не скрывал, что против советской власти, против диктатуры пролетариата, против единодержавия наших вождей. Вопрос: Почему не выдавали вас? Ответ: Они разделяли мои антисоветские настроения...» Сюганов положил бумагу в стол. – И среди многих друзей он называет и вас с Быховским. Будете теперь отрицать, что вы единомышленники и совместно разрабатывали антисоветский заговор?
– Все это измышления! Уверен, что и Бугаевский в своих показаниях не нес ахинеи о заговоре. Что он щеголяет вольными мыслями, все знали, но никогда их не принимали всерьез. Я его эскапады считал следствием болезни.
– Болезнь не помешала ему стать в двадцать лет доцентом Института экономики Наркомснаба – по рекомендации известного экономиста-антимарксиста и антисоветчика Рубина. Вы да он были из самых молодых наших доцентов. Вас, очевидно, тоже кто-то выталкивал наверх, и, не сомневаюсь, в антисоветских целях. Честно признайтесь – кто?
– Гражданин следователь, если у вас имеются данные против меня, назовите их. Пока вы ведете со мной бездоказательные разговоры.
– Завтра вам предъявят официальное обвинение. Очень жаль, что вы не захотели до него чистосердечно покаяться в своей борьбе против партии и правительства. Теперь скажите, как чувствуете себя в камере? На что жалуетесь? Еды хватает?
– В камере плохо – душно, жарко. Нельзя ли помыться в бане, сменить белье?
– Из камеры предварительного заключения в баню не водят, белье здесь не меняют, прогулок не дают. Все это будет, когда переведут в нормальные тюремные условия.
– Когда переведете меня в нормальную тюрьму?
– Зависит от вас. Признавайтесь в преступных замыслах против советской власти – изменим условия. Даже книги из библиотеки разрешим.
– Я признался во всем, в чем чувствую себя виноватым.
– Глупо ведете себя. Подумайте на досуге.
Конвойный отвел меня в прежнюю камеру. Досуга не было. Меня терзали жгучие мысли. Я задыхался от внутреннего жара. Два вопроса мучили меня – не распутав их, я не мог понять, что ожидает меня завтра и что я должен делать сегодня. Первый – почему Евгений учинил дебош на Красной площади? Он был талантливый сумасброд, скор на рискованные проказы, как-то сказал мне с сомнением: «Ламброзо пишет, что гениальность сродни безумию. Что я гениален, у меня давно нет сомнения. Но достаточно ли я безумен для подлинной гениальности? В этом я пока не уверен»! Он, конечно, мог решиться на глупый поступок, чтобы уверить самого себя в своей необычайности. Но не на Красной же площади перед мавзолеем и трибунами! Это не могло способствовать признанию гениальности в научном творчестве. Должна была быть совсем не политическая причина его неожиданному буйству, – собственным размышлением я постичь ее не мог.
...Прошло много лет, когда, уже освобожденный, я воротился в Москву и от родных Бугаевского узнал, что же реально происходило на Красной площади. Все оказалось сценой из опереттки, а не попыткой террористического акта. При вступлении на Красную площадь колонны из разных районов столицы смыкаются, только цепочка солдат разделяет их. И Евгений, патологически ревнивый, увидел, что в крайней колонне, шествовавшей впритык к мавзолею, его юная жена Мара, студентка музыкального училища, идет обнявшись со своим соседом, тоже студентом. Он гневно закричал на нее, он