тна. Райчо уже не понимал, сколько времени, куда и зачем он плывет. Казалось, что никогда не было ни родного дома над речкой, ни Рущука, а есть, были и будут бесконечно-мучительные движения ноющего от усталости тела.
Но вот впереди всплеснулось, обдало брызгами, блеснули сквозь нависшие волосы глаза. Кто-то крепко подхватил Райчо и потащил, по телу хлестнули стебли камыша, донесся приглушенный голос:
— Чего там, Гришка?
Над самым ухом пророкотало:
— Мальчонка. Совсем выдохся.
— Откуда же он?
— А кто его знает, может, с берега свалился или лодка опрокинулась. Вот и несло. Река-то шибко крутит.
Райчо положили на холодную от росы траву. Тело сотрясала сильная дрожь. Перед глазами появились бородатые лица. Райчо казалось, что он быстро говорит, кричит, а по щеке похлопали ладонью.
— Эй, парень, немой, что ли?
— Чего немой? Закоченел. Вишь, рот в куриную гузку свело. На тот берег показывает.
— А это что за штуковины?
Послышались глухие щелчки.
— Тыквы пустые сушеные… Э-э, брат, да неужто ты с того берега?
— Шутка, годок. Ширина реки почитай версты две будет. Утоп бы.
— Тыквами обвязался, вот и не утоп. Хитер парень. Федька, я оденусь, а ты положи его на шинель, растирай. Да только не жми, это ведь дите, а не конь.
— Братко… аз българин… българин… от Рущука съм… переплувах Дунава… да дойда при вас… да ви кажа нещо…
— Слышь, Гришка, ожил, залопотал…
Вдруг оба вскочили, щелкнули взведенные курки.
— Стой! Кто идет?
— Свои. Гусарского полка подпоручик Усть-Уйский.
Звякнула сабля. Перед Райчо появилось усатое скуластое лицо. На голове была высокая шапка с кивером, на груди блеснули толстые шнуры. Райчо снова стал протискивать сквозь чечетку зубов слова:
— Заведете… при вашите офицери, ще им кажа нещо…
— Я и есть русский офицер.
…Потом была теплая колючая тьма, покачивало, пахло лошадью. И внезапная мысль обожгла Райчо: «А вдруг сейчас турки уже плывут через Дунай?» Он начал выбиваться из шершавой темноты, над головой послышалось нараспев:
— Ваш скородь, брыкается, лопочет что-то…
— Держи крепче. До лагеря недалеко.
Втащили в палатку, зажгли фонарь. Скуластый офицер крикнул:
— Акимыч, вздуй костер, чай вскипяти.
За палаткой трепыхалось пламя костра. Потом, откинув полог, вошел солдат тоже со шнурами на груди. В одной руке он держал разрисованную цветами кружку, в другой — закопченный медный чайник.
— Сахару положил?
— Так точно, целых четыре куска. — Солдат достал из кармана сверток и спросил: — Ваш скородь, а вот это они едят? Сало, еще домашнее… свиное же…
— Давай, как раз пойдет.
Подпоручик усадил Райчо на чурбак перед столиком, налил кружку.
— Пей да сала, сала побольше ешь, сил набирайся.
Райчо, обжигаясь, кашляя, глотал что-то очень горячее, сладкое, душистое, перехватывающее дыхание, и с каждым глотком на душе становилось теплее и веселее.
Донесся топот копыт, что-то звякнуло, в палатку вошел черноусый солдат.
— Так что, ваш скородь, их выскородь дежурный адъютант приказали перебежчика срочно доставить прямо к светлейшему.
Встав и застегиваясь, подпоручик проворчал:
— Перебежчик? Он не перебежчик, герой, патриот!
Он помог Райчо подоткнуть повыше полы шинели, на руках вынес из палатки и усадил в седло.
Приехали в Журжево к двухэтажному дому, в котором светились окна. Райчо прошлепал босыми ногами по чистому дощатому полу, поддерживая полы шинели. Поручик ввел его в освещенную комнату и доложил генералу в очках. Тот сел на стул и поманил Райчо к себе.
— Слушаю вас, юноша.
И Райчо выпалил:
— Ваше височество, турците се готовят да минать Дунава и да ви нападнат тук в Влашко. Тая нощь переплувах Дунава за да дойда и ви сообща.
— У Влашко, значит, — произнес генерал, встал, опершись о колени, подошел к столу, возле которого стояло несколько офицеров, и посмотрел по карте. Один из офицеров стал расспрашивать Райчо по-болгарски.
Поправив очки, князь Горчаков произнес:
— Та-ак, Омер-паша… две орды, значит, четыре или шесть пехотных или две-три кавалерийских дивизии за Рущуком в долине Лома. Место для сосредоточения выбрано правильно, не просматривается нами. Вполне возможен удар оттуда. — И повернулся к Райчо — Ну, спасибо, герой, благодарю и о награде не забуду. — И повернулся к офицеру:
— Афанасий Никитич, передаю гостя под вашу опеку. Завтра его полностью экипировать от исподнего до шинели и шапки. Да сшить по кости, не ходить же ему этаким шиликуном.
Наверно Райчо проспал бы целые сутки, но его разбудил незнакомый бородатый солдат, помог умыться во дворе, надел на Райчо длинную белую рубаху, подпоясав ее Райчиным каишем, на котором болтались веревочки от кратунок, их наверно срезали казаки. Напоил чаем и, взяв за руку, повел по улице. Встречные солдаты с хохотом останавливались:
— Трифон, что это у тебя за кикимора?
А дядька Трифон степенно отвечал:
— Не кикимора, а настоящий герой. А почему — того знать вам не положено.
Вошли в дом, где было душно и пахло паленой шерстью. Потный человек в расстегнутой рубахе, не дослушав Трифона, стал вертеть Райчо так и сяк, обмеряя пестрой ленточкой. Во дворе под навесом на низеньких табуретках работали сапожники, они перестали стучать молотками, сгрудились вокруг Райчо, с любопытством рассматривая его.
Потом вместе с солдатами Райчо ел из медного котелка странную чорбу — похлебку, состоящую из лохмотьев разваренной капусты с кусочком мяса, куда дядька Трифон набросал темно-коричневых, как дубовая кора, сухарей, раскрошив их на ладони рукояткой ножа. Потом вместе со всеми Райчо тщательно вымыл котелок, деревянную ложку и протянул их Трифону, но тот оттолкнул его руку:
— Теперича это твое, Рач, записано каптенармусом в ведомости. Солдат без котелка и ложки, как и без ружья, не солдат.
На следующее утро на Райчо надели холщовые штаны и рубаху, затем суконные шаровары, ноги обмотали холщовыми тряпками и засунули в сапоги, черные, блестящие и тяжелые, облачили в мундир и прихлобучили фуражкой. Все вертели Райчо и одобрительно шлепали по спине и плечам, так, что Райчо закашлялся. Тогда солдаты спохватились, втащили Райчо в какой-то дом, содрали с него одежду, сами разделись догола и впихнули Райчо в настоящий кромешный ад. В горячем тумане грешники стонали и истязали себя пучками березовых веток. От жары перехватывало дыхание, где-то в углу зловеще трепыхалось пламя.
Над Райчо проделали такую же экзекуцию. И, когда он, шатаясь, чувствуя себя пустым и легким, как бычий пузырь, вышел из бани, ему дали выпить целый ковш чего-то кислого, бьющего в нос и отдающего вкусом черных сухарей. Есть Райчо уже не мог, едва добравшись до постели, он рухнул в нее, и дядька Трифон, стаскивая с него сапоги, говорил:
— Сразу надо было бы в баньку, а то кашлять начал. К утру все пройдет, а через ноздри оса пролетит — не застрянет.
…Снилась гроза, грохотало, потом обрушился ливень, капли были крупными, с кулак величиной, они подпрыгивали и сверкали… Откуда-то вдруг прибежал пес Перун, прижался мордой и заговорил человеческим голосом:
— Да вставай ты, чертушко! Глянь, что натворил. Подъем! — Дядька Трифон посадил Райчо и потер ему уши. — Одевайся, живо!
В окне багрово полыхнуло, вздрогнула земля, взлетела к потолку занавеска, судорожный гром ударил в уши, где-то зазвенело разбитое стекло. А дождь или град сыпал и сыпал. Тряхнув головой, Райчо пробормотал:
— Мълния… гръм…дъждь, като кокошо яйце…
И подумал, что это очень плохо, наливается виноград, яблоки, сливы, и все побьет таким градом.
— Какая молния, гром, град?! — закричал в лицо дядька Трифон. — То батареи бьют. Турок в Дунае топим. А донцы на лодках их понтоны в клещи взяли. На рожон турок прет! Пошли!
Они бежали по улице к Дунаю, где то в одном, то в другом месте полыхало и громыхало. С шипением, оставляя за собой искры, летели в темноту чугунные бомбы и лопались на острове багровыми пятнами. Там же в темноте, отражаясь в воде, что-то ярко горело и мелькали огоньки ружейных выстрелов.
— Давай на горку! — запыхавшись, крикнул Трифон и потащил Райчо за собой. На горке у орудий суетились солдаты и что-то забивали в их дула длинными шестами, потом отбегали и вытягивались. Доносился протяжный крик: «Ого-онь! Пли!»
Солдаты опускали длинные палки с пламенем на конце к пушкам. Взлетали яркие фонтанчики огня, раздавалось короткое шипение, сверкало пламя, грохот бил в грудь, живот, уши. Пушки отскакивали назад. Солдаты дружно бросались к колесам и катили пушки на место.
Офицер закричал:
— Гнатюк, почему посторонние на огневой позиции? Гони прочь!
— Мы не посторонние, ваш скородь! — крикнул дядька Трифон. — Это тот самый болгарский мальчонка!..
Раздалось нарастающее шипение, Трифон что есть силы ударил Райчо в спину и прижал его голову к траве. Подпрыгнула земля, громыхнуло, разноголосо просвистело над головой. Трифон простонал:
— Вот старый дурень. Господи, казни меня грешного, но обереги мальчонку. Бежим, пока турок пушки заряжает!
На том берегу сверкнуло, снова нарастающий вой, почва бьет в грудь и живот, опять свист осколков и бормотание Трифона.
— Господи, обереги мальчонку. Я, старый пень, виноват, грешен!
К рассвету пальба прекратилась. Потеряв Трифона, Райчо носился по берегу, падая в грязь, помогал вытаскивать лодки.
Прискакал на коне казак крича:
— Братцы, годки, не видали тут болгарского мальчонку? Николкой кличут! А ну, давай до самого главнокомандующего! Мигом! Да постой! Марш в лодку, отмойся!
Лошадиная шея была теплой, грива щекотала лицо. На скаку казак крикнул кому-то:
— Эй, станичник, найди дядьку Трифона, скажи, цел мальчонка, а то весь извелся старый, избегался, вот-вот сердцем зайдется!
В комнате было много генералов и офицеров. Все громко и весело разговаривали. Увидев Райчо, все смолкли. Тот робко потоптался на пороге. Князь Горчаков усмехнулся: