На противоположном, «вражеском» берегу разведчики построили самый доподлинный дзот, опоясали его проволочными заграждениями. В нем и сидел старший лейтенант Лысенко. У него были свисток и взрывпакеты.
По мокрой земле ползли с гребня лощины к речке разведчики. Романцов начал резать проволочные заграждения, поставленные на нашем берегу. Глухой удар о землю, тусклая вспышка взрывпакета.
— Немцы и финны обычно минируют свои проволочные заграждения, — сердито говорил Лысенко с того берега. — А вы, Романцов, даже не осмотрели, есть ли тут мины. Повторить!
Разведчики Романцова, барахтаясь в месиве кромешной тьмы, сделали проход в минном поле, перерезали «колючку», но Молибога сделал неосторожное движение и поднялся.
Раздался свисток.
— В пятидесяти метрах от финских позиций уцелеет лишь тот разведчик, который умеет ползать по-пластунски! — крикнул старший лейтенант. — Повторить!
Как-то раз, уже на берегу, Романцов неосторожно кашлянул.
Свисток!
— В самом яростном бою, — указал Лысенко, — бывают несколько секунд тишины. Если финский наблюдатель не увидит тебя ночью, то услышит твой кашель. Скверно! Повторить!
— Товарищ старший лейтенант, а если кашель одолевает?
— Зажми рот пилоткой, уткнись в землю и кашляй! Земля сожрет твой кашель. Повторить!
Молибога отчаянно бранился, а Тимур с уважением шептал: «Какой строгий начальник!» Клочков дерзко усмехался. Лишь Романцов покорно молчал.
Он замечал, что лучше всех ползал Клочков: быстро и бесшумно. А Тимур видел ночью, как сова. Молибога был упрямый, спокойный.
Частенько по ночам приходил в лес Шостак. Усевшись на пень у ручья, он внимательно смотрел, хотя почти ничего в темноте и не видел. Он слушал свистки старшего лейтенанта Лысенко, его сердитую ругань, а во время отдыха щедро угощал разведчиков папиросами.
— Помните, каждый из вас идет добровольно, — говорил он. — Кто не хочет, кто боится — расчет! Немедленно! По принуждению нельзя быть хорошим разведчиком!
— Наслыханы! — ворчал Молибога.
Тимур звонко говорил:
— Я сам хочу, начальник!
Клочков упрямо молчал, пристально глядя на багровеющий конец папиросы.
А по берегу быстро расхаживал Лысенко — высокий, костлявый — и вспоминал о том, как его разведчики хитро и дерзко брали «языков», а потом разучились делать это. Теперь старший лейтенант понимал, почему это случилось. Разведчики успокоились. Они повторяли свои приемы.
Обвязав конец веревки вокруг пояса, Романцов вошел в воду. Вода была такая холодная, что у него перехватило дыхание. Он поплыл на боку, плечом рассекая волны, сильными рывками двигаясь вперед. Он ничего не видел: мрак ночи заволакивал глаза.
Заломило ноги, это была ноющая, острая боль, словно кто-то пилил колени пилой.
Мелкая волна захлестнула его лицо.
Почувствовав, что ноги коснулись дна, он вышел на берег, отряхнулся. Лысенко стоял у дзота. Романцов не заговорил с ним. Онемевшими руками он привязал, туго натянув, веревку к дереву.
— Первым плывет Клочков. — скомандовал старший лейтенант, — потом Тимур! — Молибога может остаться. В разведке он будет на нашем берегу с ручным пулеметом.
— Уж плыть, так всем! Без выбора! — огрызнулся Молибога. — Погибну, так с вами. — прошептал он дрожащими губами.
— А зачем вы хотите плыть, Молибога? — спросил резко старший лейтенант.
— Господи боже, мало ли что случится… Это ж, товарищ лейтенант, — разведка! Бой! Дело темное, смертное… Риск! Не только пулей, — руками помогу, если что…
— Начинайте! — так же резко отрывисто сказал Лысенко.
Клочков быстро переплыл речку. Задыхаясь, шумно сопя, вытаращив глаза, он полез на берег. Однако, когда он повернулся к Романцову, вид у него был безразлично равнодушный, словно ему не стоило никакого труда пробыть так долго в воде.
— Холодно? — спросил Романцов.
— Как огнем жжет, — сказал Клочков, стуча зубами.
— Завтра поплывешь с автоматом и двумя гранатами.
— Понимаю, товарищ сержант!
Тяжелая волна подбросила Тимура и швырнула вниз, в ключом кипящую среди камней стремнину. Мелькнула поднятая рука.
«Зачем он выпустил веревку?» подумал испуганно Романцов и побежал по берегу.
Но Тимур уже выползал на лесок, держась за корни ивы. Он фырчал как кошка.
— Я еще поплыву, — решительно заявил он.
— Не разбил ноги?
— Ты скажи лейтенанту, не надо сердиться. Я еще поплыву!
К берегу подошел Молибога. Он для чего-то лег, поджал ноги, как жаба прыгнул, плюхнулся в мерную воду. Быстро перебирая руками по веревке, он единым махом добрался до противоположного берега. Вода бурлила между его ногами.
— Погибну, так с вами, — с добродушным возмущением ворчал он.
— Корова! — сердито проговорил Лысенко. — Неужели нельзя плыть бесшумно?
— Разрешите вести разведчиков в землянку, доварит старший лейтенант?
— Нельзя. На финском берегу нет для вас теплой землянки, — скрипуче сказал Лысенко. — Вы переплывете ручей, а затем, мокрые и озябшие, должны будете сделать проход в финской «колючке», снять финские мины. — Он говорил нарочно медленно, строго, он не разрешил разведчикам курить, а мог бы догадаться, что от крепчайшей махорки им было бы теплее. — Все? Нет, вы еще должны доползти бесшумно до финской траншеи. В это время десятки часовых будут чутко прислушиваться, зорко вглядываться в темноту. Услышат — и убьют! Увидят — тоже убьют! Сейчас сержант Романцов думает, что финский часовой стоит перед дзотом. А если он будет стоять за дзотом? Знает ли сержант Романцов, что нужно делать в этом случае? Лично я — не знаю! А если осколок шальной мины перерубит веревку? — голос старшего лейтенанта звучал сердито. — Не думайте, что я могу научить вас, как взять в плен финского часового. Повторяю: я не знаю, как сделать это, Пока у нас в руках лишь одна нить: овраг не простреливается огнем кинжальных пулеметов. Это узнал сержант Романцов. Это делает честь его сообразительности. — Он хвалил Романцова, а говорил сухо, брезгливо. — На беду, каждая разведка — цепь неожиданностей и случайностей. Иногда трагических! Я могу подготовить вас к тому, чтобы вы не боялись случайностей. Разве этого мало? — Лысенко поднял руку, — Внимание! Финский часовой убил Романцова. Кто командует группой?
— Я! — с отчаянием крикнул дрожащий от озноба Клочков.
Старший лейтенант улыбнулся. Стоящий вплотную к нему Романцов с изумлением увидел: улыбка была добрая, восхищенная.
— В землянку бегом! — приказал он.
Через несколько дней Романцов написал в дневнике: «Клочков плыл, держась за веревку правой рукою, а левой волочил по воде брезентовый мешок с автоматом и гранатами, Вдруг старший лейтенант выхватил нож и перерубил веревку. Вода мгновенно сожрала Клочкова, Я побежал, но Лысенко схватил за плечо.
— Стой! — зашипел он. — На тебя бегут пять финнов!
Клочков вылез лишь у сухой березы: сто метров ниже по течению. Он ушиб о камень ногу, но не потерял мешок с оружием…
— А если бы Клочков утонул? — спросил я Лысенко.
— Здесь не танцкласс, — грубо перебил он меня, — а я не учитель танцев. Я — разведчик! Для солдата — высшая честь быть разведчиком! Я — солдат, и если бы моя рана затянулась, я пошел бы с вами в разведку! Я живу мечтой о бое! И хочу, чтобы мои солдаты были победителями! Я жестокий командир. Пусть! Но я люблю вас, Романцов, и не хочу, чтобы финны убили вас, как кролика. Нельзя словами сделать из вас разведчика. Я буду беспощаден! Кровавые мозоли покрывают ваши руки и ноги. Вы дрожите от холода, жидкая грязь облепила вас до ноздрей. Гордитесь этим! Иного пути нет. Это — великая школа разведчика!..»
Деловой разговор был окончен. Надев шинель, капитан Шостак передохнул, тихо, словно говоря с самим собою, сказал:
— Товарищи, вы идете на трудное дело. Берегите себя. Помните: полк от майора до бойца, не говоря уж обо мне, — душевно с вами. А на всякий случай… Три группы бойцов будут на берегу. Они всегда помогут!
Капитан устало опустил седую голову.
Романцов проводил его до штаба батальона.
В лесу от весеннего паводка, преисполненный веселья, ревел ручей.
Бесплодная, жаждущая посева земля была распростерта во мраке ночи. С грустью и сожалением смотрел на эту землю взволнованный беседой с Шостаком Романцов. Он вообразил, как прорастающее зерно приподнимает камень, как щедро цветут вереск и птичья гречиха, Как ветер раскачивает вершины светолюбивых берез.
Он выпрямился и глядя на далекий лес, медленно произнес:
Нас водила молодость
И сабельный поход.
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед.
Боевые лошади
Уносили нас.
На широкой площади
Убивали нас…
Пела наша молодость.
Как весной вода…
У печки на обломке камня Тимур точил кинжал. Клочков, налегая грудью на стол, писал письмо. Он даже не оглянулся на вошедшего Романцова. Через минуту он подал письмо Романцову.
«Милая мама! Завтра я иду в разведку. Может быть, я не вернусь. Если это случится, то знай — я погиб честно. Я все забыл, что было до войны. Того Вальки, из-за которого ты страдала и плакала, — больше нет. Я честный красноармеец. Мой командир, сержант Романцов, пусть подтвердит эти слова.
С надеждой и ожиданием смотрел на Романцова Клочков. Сергей пожалел, что ему не сорок лет, как Шостаку, что он не умеет говорить так задушевно и просто, как Шостак. Но, может быть, и не надо было ничего говорить? Он обнял Клочкова.
— Я хочу, — мерно сказал Клочков, — чтобы все забыли после этого поиска, что я — вор!
Тимур точил кинжал, пробовал лезвие на ноготь и радовался как ребенок, которому сказали, что завтра — праздник.
Романцов осторожно выполз на бруствер финской траншеи. Внезапно всплыла перед ним в ночной мгле четвертая, дополнительная линия проволочных заграждений. Он увидел висящий на колючке фугас. Осторожно вытащив ножницы, он перерезал проволоку и бережно опустил фугас на землю.