— Чему?
— Ну, как вы не понимаете! Радуйся, что здесь похоронены герои. Радуйся, что ты жив. Как замечательно, не правда ли?
Теперь он мог говорить с нею о самом сокровенном, самом волнующем. Он рассказал Кате о Курослепове, о березах, растущих на склоне оврага, о Тимуре Баймагомбетове.
— Как много мне надо сделать, чтобы стать хоть капельку похожим на Ивана Потапыча!
Ему показалось, что Катя улыбнулась. Она выпрямилась и как-то совсем по-мужски, искоса взглянув на него, сказала:
— Лучше дружбы нет ничего на свете! Я это поняла лишь теперь, когда узнала, что не вернется с фронта один ополченец…
Она долго молчала, и Романцов не решался заговорить с нею.
— Катя! — наконец сказал он робко и тихо. — А если бы мы с вами стали дружить?
Губы Кати страдальчески дрогнули.
— Но если… — запнулся Романцов. — Скажите прямо! Так будет лучше… Ведь вы кого-то ждали тогда…
Катя удивленно взглянула на него заблестевшими глазами.
— О, господи! Да ведь это же наш хирург! Подполковник! Старый друг отца! У него — этакая лысина и взрослые дети! Я пошутила…
Они долго гуляли по проспекту.
Романцов рассказал ей о том, как к нему приезжал в гости капитан Шостак, как они ходили в Большой драматический театр…
Катя просила Романцова не провожать ее до трамвая, но он был так счастлив, что не мог согласиться на это.
Дребезжащий, высекающий из проводов зеленые искры, трамвай неуклюже вполз на Охтенский мост, увозя Катю.
…На лестнице, где разрешалось курить, Романцова поджидал Шерешевский. Грызя мундштук трубки, он проворчал:
— Влюбился! По глазам вижу.
— Если бы ты знал, Шерешевский!..
— Вот именно, если бы знал! — фыркнул Шерешевский. — Да, любовь — птичка неземная! Если тебя не убьют или не оторвут тебе некоторые необходимые части тела, — после войны ты вернешься в Ленинград! К тому времени сия чистая девушка поспит с каким-нибудь интендантом, сделает аборт…
Он не договорил. Сильным ударом в висок Романцов, опрокинул его на пол.
— Дрянь! — сказал он тихо.
Романцов наотрез отказался объяснить дежурному офицеру, почему он ударил Шерешевского. Неминуемо он получил бы десять суток ареста, но полковник видел из окна Катю, идущую с Романцовым.
Он только спросил Романцова:
— Он ее обидел?
Романцов молча кивнул головою.
Комсомольское бюро поручило Романцову сделать на собрании доклад — «Что такое храбрость?» Прочитав несколько брошюрок и газетных статей, он понял, что этого для доклада мало. Ему разрешили через день ездить заниматься в Публичную библиотеку.
Летом сорок третьего года большой читальный зал Публичной библиотеки, выходящий окнами на Александрийский театр и сквер с памятником Екатерине Второй, был закрыт. Окна с выбитыми стеклами были заколочены фанерой, заложены мешками с землей.
Читальный зал помещался в маленькой комнате на третьем этаже, и входить надо было с Садовой. Романцов сдал в прихожей пилотку и полевую сумку закутанной в шаль старушке. Седобородый пожилой человек, налегая грудью на стол, быстро писал. Две девушки шопотом читали учебник химии. На них были длинные брюки и зеленые куртки. Романцов рассеянно взглянул на них. Решительно — Катя была лучше всех девушек.
Он прилежно занимался до восьми вечера. Пожалуй, он мог бы работать еще час. Но его потянуло к Кате, и он не смог совладать с этим стремлением.
Дверь Романцову открыла высокая, ширококостая девушка. На щеках и на лбу у нее были огромные багровые пятна. Она была такая страшная, что Романцов невольно отшатнулся.
Это была Катина соседка — Настя Бакланова, токарь с завода Марти. Еще год назад Настя была хорошенькой девушкой, но немецкий снаряд взорвался около ее станка и осколки сорвали кожу с лица. Выйдя из госпиталя, Настя перестала обращать внимание на мужчин. Они тоже не обращали на нее никакого внимания. Настя выполняла норму на сто двадцать процентов, училась на вечерних технических курсах, с презрением относилась к немецким снарядам. Ее часто хвалили в газетах. Подругам она объясняла, что «мужики завсегда болтуны и обманщики».
— Дома Катя Новикова? — робко спросил Романцов.
— Дома! Пожалуйста! — сказала Настя, подозрительно поглядывая на Романцова. — Пожалуйста! Третья дверь налево…
В коридоре у стен стояли детские коляски, матрацы, ведра, велосипеды.
— Екатерина Викторовна, к вам! — крикнула Настя, еще раз с нескрываемым подозрением взглянув на Романцова. И так бухнула дверью, что в соседней комнате долго гудели струны рояля.
— Сережа!
Как чист и ясен был ее голос.
Она стояла перед Романцовым в халате.
— Только не смотрите на меня, — смущенно сказала Катя. — Я занимаюсь стиркой. Садитесь здесь. Сейчас кончу! Ладно?
Она провела его к дивану. Сырые испарения наполняли комнату. Журча, лилась из чайника вода в эмалированный таз. Комната была огромная. Окна выходили в сад. «А окна — на запад, это опаснее», — подумал Романцов. Стекла были чисто вымыты, прозрачные, едва различимые. В зеркальном шкафу отражались колеблемые ветром зеленые вершины тополей.
Он сидел спиною к Кате, всем существом ощущая ее присутствие: легкие шаги, усталое дыхание…
— Вот и все! — весело сказала Катя. — Сейчас унесу ведро. Не очень-то прилично стирать в комнате… Но в кухне обрушился потолок.
— Снаряд?
— Снаряд!
— Вы устали, Катя?
— Ну-у, разве это усталость! На торфе уставала до ужаса! Плакала, так руки болели! А сейчас я уже отдохнула и все забыла!
Она вышла, но Скоро вернулась, раздвинула у кровати ширму, велела Романцову рассказывать обо всем, что он сделал за эти два дня, и начала переодеваться. Он слышал, как упал на пол халат. Зелёные ветви за окном струились по ветру, а выше и дальше их по закатному небу просторно и вольно летели розовые венки облаков.
— Я долго был уверен, что храбрость — врожденное чувство, — сказал Романцов. — Пожалуй, я бы и сейчас ошибался, если бы не этот доклад. С каким наслаждением я прочитал сегодня статью Громова! Михал Михалыча! Героя Советского Союза. Хотите, прочитаю отрывки?
Катя утвердительно кивнула.
Романцов вытащил из сумки записную книжку.
— Я уж тогда все прочитаю, — неуверенно заявил он, — что сегодня написал в Публичке. Ну, вот… «5 августа 43 года. Громов решительно утверждает, что каждый человек может стать храбрым. Нужно только долгое время систематически воспитывать себя в таком духе, приучить себя слушаться своих приказов, твердо выполнять то, что решил сделать. Продумать эту мысль. Я думал иначе. Вот я, если по-честному, — храбрый? Пожалуй, храбрый». Это ведь я для себя записал. Как дневник! — тревожно объяснил он испугавшись, что Катя подумает, будто он хвастается.
Катя вышла из-за ширмы в знакомой уже Романцову светлоголубой кофточке с синим галстуком, в синей юбке, и, чувствуя, как она хороша, села в кресло напротив Романцова и так спокойно улыбнулась, что он успокоился.
«У меня было храброе детство, — продолжал он, опуская глаза. — Я плавал на Волге, тонул, ходил по лесам на охоту с дядей Степой, катался на лыжах с гор. Это была до некоторой степени школа храбрости. Но все ли юноши прошли такую школу?»
— Значит и я могу стать храброй?
— Вы и так храбрая!
— А ночью реву, как белуга! — лукаво усмехнулась Катя.
Романцов почувствовал, что не знает, что ответить. Почему-то он закрыл книжку.
— Вот дальше очень интересно, — сказал он быстро. — В двадцать седьмом году Громову пришлось выпрыгнуть с парашютом из самолета, потерпевшего аварию. Слушайте, как точно описано. — Он прочитал: — «Я поправил лямки парашюта и тут почувствовал, что у меня сильно горят щеки. Значит я все время реагировал правильно. Кровь прилила к мозгу. Если человек бледнеет, если у него дрожат ноги и от мозга отливает кровь, значит он испугался. В такие минуты решения бывают неправильны. А я не испугался и действовал четко и продуманно».
Он вопросительно посмотрел на Катю.
— Действительно, точно! Как в учебнике, — сказала она серьезно. Эти серьезные слова не помешали ей тотчас же оглянуться на зеркало и поправить прядь волос на виске.
— А не думаете вы, — сказала Катя, и в ее глазах вспыхнули насмешливые огоньки, которых обычно опасался Романцов, — что уж очень легко таким способом воспитывать храбрецов? Достаточно открыть где-нибудь… на Волге «школу храбрости»! Пожалуй, и Михал Михалыч Громов не раз в жизни бледнел! Может быть, даже плакал от страха? Не одна же я реву ночью, если близко упадет снаряд!
— Это пока материал. Я подумаю… — неуверенно заявил Романцов.
В коридоре затрещал звонок, послышались тяжелые шаги Насти. Скрипуче взвизгнула входная дверь. Затем что-то загремело, видимо упал велосипед, раздался звонкий смех, миг — и в комнату влетели две девушки. Настя уже успела с возмущением сообщить им, что у Кати сидит «какой-то сержант». С любопытством взглянув на Романцова, они бросились обнимать Катю.
— А мы тебя хотели позвать в кино, — с притворным огорчением сказала пухлая, круглолицая девушка.
— Я не пойду! — голос Кати почему-то звучал сердито.
— Понимаю, что не пойдешь! — протянула девушка и, не удержавшись, фыркнула, бросив пристальный взгляд на Романцова.
— Знакомьтесь! Это мои подруги по институту…
— И по торфу! Маня Ливеровская. — Круглолицая девушка сделала строгое лицо и протянула вскочившему Романцову мягкую руку.
— Лиза Кудрявцева!
Романцов поклонился другой девушке — худенькой, черноволосой, с узкими злыми губами. Она была красивая, но Романцов уже с месяц не понимал ничего в девичьей красоте. Он видел лишь одну Катю…
Он ушел от Кати в двенадцать часов, отлично зная, что не попадет в трамвай и ему придется итти пешком на Охту. Он больше не читал ей рассуждений Громова о храбрости, но, признаться, не жалел об этом. Они танцовали, и Кате приходилось насильно заставлять Романцова приглашать Маню и Лизу.