карлик и карлица), но и у сербов, у которых карлица значит корыто и есть глагол карлисати – часто входить и выходить. Значительная часть из имен, приведенных в договорах, встречается в славянских и русских названиях рек и урочищ; например: города Верно, Утин; реки Свирь, Стырь, Слуда, Кара и пр. Слуды еще имеет значение утесов (см.: Буслаева в Русском вестнике. 1873. № 1); городище Турдан на реке Колокша, села Турдиево и Турдиевы враги (гр. Уварова «Меня» в Трудах первого археологического съезда. С. 673 и 683). Некоторые из этих имен встречаются у литовцев или могут быть объясняемы с помощью литовского языка, на что уже указывал г-н Костомаров и что весьма естественно, по близости литовского языка к славянскому, особенно в те отдаленные времена. Норманисты, однако, продолжают свои скандинавские словопроизводства; причем пользуются, конечно, родством корней в славянском и немецком языках и действительно существовавшей общностью некоторых имен. А где недостает этих средств, там прибегают к всевозможным натяжкам. Благодаря таким приемам почти все имена, взятые из первых двух веков нашей истории, оказываются скандинавскими, даже и такие чисто славянские, как: Лют, Блуд, Глеб и пр.; на том основании, что у норманнов встречаются Gliph и Glibr, Liótr и Blótr. Но почему же норманисты оставляют туземными имена, оканчивающиеся на слав? Эти имена присутствуют уже в Игоревом договоре и у самих норманнов встречаются имена на слав. Почему оставляют они нам Владимира? Ведь у скандинавов был Вальдемар (хотя имя первого Вальдемара в Дании и объясняют происхождением его по матери от нашего Владимира Мономаха). Всеволод тоже мог бы обратиться в норманна, как Рогволод обратился в Рагенвальда[44].
На возражение норманистов, почему многие древнерусские имена не встречаются у других славян, г-н Гедеонов справедливо заметил, что у каждого славянского народа в его мифологии и истории есть имена, которых также почти нет у других славян. Например, чехов: Чех, Клен, Бех, Гериман, Тетва, Мун (а Моны Игорева договора?) и мн. др.; у сербов: Жунь, Бальде, Гатальд, Бунь, Мик и пр.; у ляхов: Попел, Пяст, Крок, Лешко, Ванда; у хорутан: Валух, Борут, Карат; у хорватов: Клюкас, Мухно, Борна и пр. Замечательно, что и у этих народов история начинается также не сложными именами и не такими, которые бы оканчивались на слав, мир и т. п. Большая часть упомянутых имен даже и не может быть объясняема из славянского языка; отсюда, по логике норманистов, следует отнести их к норманнским, и тем более что некоторые из них или им подобные действительно встречаются у немцев и у норманнов (Попель, Крок, Бьерн и др.). С другой стороны, в немецкой и норманнской истории немало можно найти прозваний действительно славянского происхождения. Но все это указывает только на родство европейских народов, на живое между ними общение. Мы не отрицаем, что в числе русских имен могли быть и некоторые норманнские, принесенные к нам вследствие родственных и других связей, и, наоборот, те же связи влияли и на норманнов, к которым перешли и некоторые русские имена, что поддерживало старинное сходство в их ономантологии. Это сходство касается, впрочем, только части русских имен; другая их часть отзывается восточным миром; что совершенно естественно, если обратить внимание на географическое положение России, вследствие которого русь с незапамятных времен вбирала в себя и славянила разнообразные элементы. Эти прозвания с восточным оттенком не означают непременно инородцев и часто принадлежат русским или славянским людям, например: Олбыр, Мончук, Улан, Колча, Олуй, Сенгур, Блус, Шелв, Pax (Михайлович), Кучебич (Судимир), лях Яртак, Волдрис, Бяндюк (вторая половина напоминает богатыря Дюка Степановича) и мн. др. С первого взгляда вы скажете, что это угры, половцы, литовцы и другие инородцы, вступившие на службу русских князей. Нет, мы имели до сих пор слишком преувеличенное представление о количестве инопленников в числе русских бояр и дружинников. Конечно, они были; но масса дружины все-таки оставалась чисто русской. Укажу еще на имя Ольбег; с первого взгляда оно может показаться чуждым славянской народности; но этот Ольбег был сын Ратибора, известного боярина Владимира Мономаха. А другой сын этого Ратибора назван в летописи Фомой. Вот какое разнообразие имен в одной и той же семье! Только антиисторический взгляд мог придумать еще теорию об основании Русского государства какими-то сбродными дружинами, следовательно, не имевшими определенной национальности. Где же и когда создавались так великие государства?[45]
Заговорив о восточном элементе, мы не можем пройти молчанием попытку дать видное место в происхождении Русского государства угро-хазарам. Попытка эта начата собственно Эверсом, а в наше время поддержана гг. Гедеоновым и Юргевичем. Последний, как известно, многие имена наших князей и дружинников объясняет из венгерского языка. Подобные попытки показывают, между прочим, как много общих слов можно найти даже в таких разнородных языках, как славянский и венгерский. Это явление объясняется давним жительством угров посреди славян. Что в современном угорском языке присутствует сильная примесь славянского элемента, это вполне доказано Миклошичем. Та же примесь, конечно, отразилась и в именах. Угры прежде перехода в Паннонию долго жили в черноморских степях, в соседстве с русскими славянами, и после основания Угорского королевства южнорусские князья поддерживали с ним деятельные сношения и роднились с угорскими владетелями. Однако любимой поговоркой наших князей в XII веке было: «Я не угрин и не лях (чтобы не иметь доли в Русской земле)». До сих пор мы были весьма склонны все явления своей жизни объяснять влиянием то восточных, то западных соседей, так что в результате русский народ оказывался какой-то механической смесью разных элементов, и не видишь того ядра или того начала, которое переработало эту смесь в живой организм. Но чем более всматриваешься в этот вопрос, тем более приходишь к тому убеждению, что, напротив, русский и вообще славянский мир имел огромное влияние на другие народы. Многое, например, что казалось доселе заимствованным от финских и татарских племен, наоборот, было заимствовано ими от русских. Мы искони имели несомненное влияние на их язык и на их быт, хотя в свою очередь несомненно вбирали в себя разнородные этнографические элементы. Провести в настоящее время определенную границу между всеми этими взаимными влияниями наука еще не в состоянии. Итак, русский народ надобно считать продуктом разнообразных этнографических элементов, но под сильным преобладанием главного, то есть славянского. Это перекрещивание с народами угорскими, литовскими, готскими и пр. совершалось еще во времена так называемые доисторические, и потому нет ничего удивительного, что русское племя является в истории со многими чертами, отличающими его от западных соплеменников. В IX и X веках, когда Русь из скифского и сарматского тумана окончательно выступает на историческое поприще под своим односложным народным именем, мы находим в ней своеобразный, оригинальный славянский тип, а не какую-либо безличную массу.
Вообще, по нашему мнению, ни один серьезный филолог не может без ущерба для своей репутации доказывать норманнство русских имен и при этом упускать из виду, что предания самих скандинавов выводят их предков из Южной России.
VII. Имена Днепровских порогов
Так же сильно ошибаются норманисты, считая вопрос о Днепровских порогах вопросом чисто филологическим. Без помощи истории он неразрешим. Если бы мы имели другие несомненные доказательства тому, что русь пришла из Скандинавии, тогда только можно было бы в русских названиях Константина Багрянородного искать скандинавских звуков. Взятые сами по себе, эти имена, по выражению г-на Погодина, представляют только открытое поле для догадок. В прошлой статье мы уже указывали на то, что с помощью натяжек эти имена объясняются из наречий скандинавских, что с помощью таких же натяжек они были объясняемы из языков литовского и венгерского и могут быть объясняемы из языка славянского. Следовательно, перевес должна решить сумма данных исторических. Эта сумма решительно на стороне славяно-русской, а не норманнской.
Чтобы сделать вопрос о порогах чисто филологическим, норманистам следовало доказать, что имена эти легко и исключительно объясняются из скандинавских языков. Но такой исключительности они не доказали; а за исходный пункт своих объяснений берут все-таки не филологию, а историю. Но что же это за история? Так как, говорят они, несомненно, что норманны плавали из Балтийского моря в Черное, то необходимо они должны были и дать свои названия Днепровским порогам; а затем имена их поднимают на этимологическую дыбу (употребляю их любимое выражение) и вымучивают из них немецкие звуки. Но их исходный пункт совершенно ложный. Во-первых, если б и плавали, то мы не видим необходимости давать свои географические названия в чужой земле; это может быть, может и не быть. А главное, нет ни малейших указаний на то, чтобы норманны в сколь-нибудь значительном числе плавали по Днепру в Византию ранее того времени, когда писал Константин Багрянородный. В наших летописях (оставим в стороне легенду о призванных варягах) первое достоверное известие об их плавании в Византию относится к княжению Владимира Святого. После завоевания киевского стола с помощью варягов он часть их отпустил в Грецию. И с этим известием поразительно согласны все иноземные свидетельства. По исландским сагам, норманны начинают посещать Киев тоже не ранее времени Владимира; а о плавании по Днепровским порогам саги совсем молчат; у византийцев первое упоминание о варягах относится к XI столетию; у арабов слово варанк тоже появляется только в XI веке. Константин Багрянородный при описании порогов ничего не говорит о норманнах или о пути из Балтийского моря; он прямо указывает на Новгород как на самый северный пункт, откуда руссы начинают свое путешествие в Византию. Мы уже заметили, что само путешествие это могло совершаться только после объединения Северной и Южной Руси под властью одного княжеского рода. Значительная часть пути шла, кроме того, не водой, а сушей по огромным волокам (как свидетельствует договор Смоленска с Ригой и Готским берегом). Из рассказа Константина ясно видно, что русские суда строились зимою на притоках Днепра, а весною сплавлялись к Киеву. Новгородские суда никогда и не проходили в Днепр. Вообще, путешествие это совершалось с такими препятствиями, что, по прямому свидетельству Адама Бременского, даже и в XI веке северные европейцы предпочитали ему морской объезд в Грецию вокруг Западной Европы. С этим свидетельством согласуются и скандинавские саги, рассказывающие о путешествиях норманнов в Константинополь и Святую землю. Из тех же саг можно заключить, что на своих морских судах скандинавы доезжали до Ладоги (Альдейгаборг), но не далее. (Плавание по Волхову против течения было затруднительно по причине порогов.) Каких же нужно еще доказательств тому, что норманны ранее Владимира не плавали караванами по Днепровским порогам? О возможных отдельных случаях мы не говорим; эти случаи не могут у