Не находя опоры в своих прежних доказательствах, норманизм обратится, вероятно, к противному мнению с разнообразными вопросами и с требованиями объяснить немедленно все темные пункты начальной русской истории. Повторяем, что мы прежде всего желали обратить внимание русской науки в ту сторону, откуда она может ожидать действительного, а не призрачного разъяснения этой истории, и предлагаем оставить тот бесплодный путь, которым она доселе следовала. Вот уже около полутораста лет норманисты трактуют о руси, пришедшей из Скандинавии, и, однако, еще не нашли там этой руси. Они могут искать ее еще несколько столетий и все-таки не найдут, потому что там ее никогда не было. В науке (говорим, собственно, об истории) обыкновенно бывает так: если исходная точка зрения верна, то всякий новый труд, произведенный в том же направлении, увеличивает запас данных и прибавляет свету для разъяснения минувших веков. И наоборот, исходя из ложной точки зрения, труды, хотя бы и талантливых ученых, остаются почти бесплодны для положительного решения темных вопросов и приносят пользу, если можно так выразиться, отрицательную, то есть убеждают, что не в этом направлении надобно искать истины. Это именно и случилось у нас с норманнской школой: после ее полуторастолетней работы наша начальная история и наше происхождение оставались покрытыми тем же мраком неизвестности, как и во времена Байера, основателя этой школы. В результате мы доселе должны были довольствоваться только некоторыми легендами, предположениями и натяжками. Со своей стороны, насколько возможно, мы стараемся разъяснить естественное, постепенное (не внезапное) происхождение Русского государства и русской национальности; по крайней мере, надеемся, что переносим начало нашей истории на основание более прочное, более согласное с историческими законами.
К вопросу о летописных легендах и происхождении русского государственного быта
Возьмем известный рассказ об осаде Белгорода печенегами; причем жители, по совету мудрого старца, наливают в одну яму кисель, в другую медовую сыту и таким образом обманывают печенегов, которые надеялись взять их голодом. Г-н Костомаров полагает, что в этом рассказе выразилось русское мнение о печенегах как о глупом народе. Но подобный рассказ принадлежит к тем легендарным мотивам, которые встречаются не только у новых, но и у древних народов. Так, Геродот в первой книге рассказывает о войне лидийского царя Алиата с городом Милетом; жители Милета, по совету Фразибула, собрали весь свой хлеб на площадь и когда в город прибыл лидийский посол, то нашел граждан предававшимися на площади пиршеству и веселию. Следствие было то же самое: потеряв надежду взять Милет голодом, Алиат заключил мир. Нечто подобное встречаем мы в истории византийской. В конце X века мятежный полководец Варда Склир между прочим осадил город Никею и хотел взять ее голодом. Мануил Комнин, начальник гарнизона, велел наполнить хлебные магазины (хранилища. – Примеч. ред.) песком, а сверху покрыть его мукой; потом показал их одному пленнику и отпустил его, поручив сказать Склиру, что тот напрасно надеется принудить к сдаче город, снабженный хлебом более чем на два года. И этой хитростью Комнен добился свободного пропуска вместе с гарнизоном (см. у Le Beau. VII. 416).
Вообще в русской летописи можно отыскать сходные черты заимствования из византийской письменности в большей степени, чем до сих пор полагалось.
Например, бросается в глаза известие нашей летописи, что Святослав взял на Дунае 80 городов. Почему же восемьдесят, ни более ни менее? Я полагаю, это число несколько объяснится, если сопоставить его с известием Прокопия о том, что Юстиниан построил вдоль Дунайской границы 80 крепостей. Это число восьмидесяти дунайских городов, конечно, не раз повторялось у византийских и болгарских писателей. До какой степени наша Начальная летопись была в зависимости от византийских хронографов, показывают походы руссов в Каспийское море. О них говорят арабы, а византийцы не упоминают, и русские летописцы ровно ничего не знают об этих походах, хотя по времени они были ближе к эпохе летописцев, чем предприятие 865 года и сказочный поход Олега. Так мало домашних сведений имели наши летописцы даже о X веке![60]
Теперь обращу внимание на сказочный поход Олега под Константинополь на 2000 кораблях. Рассказ о нем по наружности имеет все признаки народного предания. Г-н Костомаров видит в нем даже следы песенного склада; числа сорок (по 40 человек на корабле) и двенадцать (по 12 гривен на ключ) суть обычная в наших песнях и сказках. Но откуда же взялось 2000 кораблей? Мы позволим себе сблизить эту легенду с греко-латинскими известиями о знаменитом походе скифов из стран меотийских в Геллеспонт и Эгейское море во второй половине III века (Зосим, Синкел, Аммиан, Иордан). Варвары (по одним, просто скифы, по другим, готы, по третьим, герулы) разграбили многие города Греции, Фракии и Малой Азии и между прочим разрушили известный храм Дианы Эфесской. Подробности этого нашествия передаются разнообразно; некоторые писатели (например, Зосим) даже говорят не об одном, а о нескольких подобных походах; но замечательно, что число скифских кораблей определялось именно в 2000, о чем свидетельствует Аммиан. Итак, мы вправе предположить, что в нашем сказании о походе Олега скрывается историческая основа, занесенная путем книжным и вплетенная в народную легенду по поводу совершенно другой эпохи. Предположение свое мы можем подкрепить еще следующим сближением. По словам летописи, греки, испуганные приготовлениями Олега к приступу, предложили дань и вынесли ему брашно и вино, но Олег не принял последнего, ибо оно было приготовлено с отравой. «Это не Олег (сказали греки), а сам святой Димитрий, посланный на нас от Бога». Что это за сравнение Олега со святым Димитрием? – спросим мы. Почему Димитрий, а не Георгий или иной святой? Ключ к разгадке дает нам также Аммиан Марцелин; он рассказывает, что во время упомянутого нашествия скифы между прочим осаждали и город Фессалонику, то есть Солун. А известно, что в Солуни местночтимый святой был Димитрий. Очень может быть, что составилась местная солунская легенда о нашествии варваров «в дву тысячах кораблях». Святой Димитрий также занесен в легенду; ибо она, конечно, не затруднилась тем, что Димитрий жил немного позднее нашествия. А так как в Солунской области, в последующую эпоху, обитало много болгарских славян, то, вероятно, солунская легенда вошла и в болгарские переводные сборники, откуда с разными изменениями и переделками перешла и к нам[61].
Мы, конечно, не отрицаем элемента народных преданий в русской Начальной летописи о временах доярославовых; но думаем, что в настоящее время очень трудно провести границу между этими преданиями и собственными измышлениями наших старинных книжников, воспитавшихся под влиянием византийской письменности (переводной или оригинальной, это все равно).
Относительно летописного сказания об осаде Царьграда Олегом мы позволим себе еще следующую догадку. Может быть, повод к означенному сказанию о первом Олеге, наряду с его договорами, подан был Олегом Святославичем, который действительно плавал в Царьград, хотя в качестве изгнанника, а не завоевателя. Но последним обстоятельством легенда не затрудняется. Для нее достаточно и одного имени, чтоб измыслить целое событие. Не забудем, что Олег Святославич был один из тех князей, о которых наиболее говорили в Древней Руси. Он и весь род его имели своих поэтов-панегиристов, к которым принадлежит и автор «Слова о полку Игореве». По всей вероятности, легенда об осаде Царьграда Олегом имеет оттенок черниговский, как легенда о призвании трех варягов оттенка новгородского; причем имя Рюрика выдвинулось наперед, может быть, не без связи с известным Рюриком Ростиславичем (о чем замечено выше). Мы усматриваем и другие примеры перенесения позднейших исторических лиц и событий в эпоху древнейшую или смешения тех и других. Так, в известной легенде о походе русского князя, так называемого Бравлина, на Сурож говорится, что он пришел из Новгорода. Предлагаем вопрос: к более древнему преданию о действительном нападении руссов на Сурож, или Сугдею, не примешали ль позднейшие списатели воспоминание о князе тмутараканском Ростиславе, который действительно пришел в Тмутаракань прямо из Новгорода? Или воспоминание о князе новгородском Владимире Ярославиче, который в 1043 году предпринял морской поход на Византию? Последний князь, по всей вероятности, воевал с греками не только на Черном море, но и в Тавриде, где, как мы знаем, русские владения сходились с греческими. Любопытно, что византийские писатели (Скилица-Кедрин) называют Владимира Новгородского человеком раздражительного, беспокойного нрава; что вполне совпадает с толкованием имени русского князя Бравлин искажением слова «бранлив».
Продолжим взятые из нашей летописи примеры перенесения некоторых черт из эпохи близкой к летописцу или современной ему на лица и события более древние.
Под 1068 год есть известие о сражении Святослава Ярославича Черниговского с половцами. Видя превосходные силы неприятелей, Святослав воскликнул к дружине своей: «Потягаем, уже нам нельзе камо ся дети»; ударил на половцев и выиграл битву. Почти то же обращение к дружине, только в распространенном виде, отнесено и к Святославу Игоревичу во время его войны в Болгарии: «Уже нам некамо ся дети, и волею и неволею стати противу; да не посрамим земли Русския» и пр. Под тем же 1068 годом рассказывается, что Изяслав Ярославич распустил ляхов своего союзника Болеслава II по киевским городам на покорм, где их тайно избили. То же самое отнесено и к Болеславу I, союзнику Святополка Окаянного. Под 1075 годом немцы говорят Святославу, смотря на его богатство: «Серебро и золото лежит мертво; а с кметами (дружиной) можно доискаться и большаго». Почти те же слова отнесены к Владимиру Святому по поводу его отношений к своей дружине. Под 1096 годом упомянуто нашествие половецкого хана Куря; очень может быть, что его имя перенесено на того печенежского вождя, который сделал себе чашу из черепа Святослава Игоревича; едва ли настоящее имя этого вождя дошло до летописца.