На стене за его спиной были приколоты кнопками сцены из спектаклей. Кто-то принес ему чашку чая, но он к нему не притронулся. Он был в жемчужно-серых брюках, вельветовом красновато-коричневом пиджаке, синей рубашке; желтый галстук он немного ослабил, так что видна была верхняя пуговка рубашки. Еще больше загоревший, чем обычно, он выглядел лет на десять моложе и невероятно привлекательно.
Груда окурков от длинных американских сигарет в пепельнице свидетельствовала о том, как долго он ждал Эмму. Он сидел, уперев локоть в стол, подбородок покоился на большом пальце. Когда Эмма вошла, он повернул к ней голову. Глаза его за сигаретным дымком были темными и непроницаемыми.
— Что ты там делала? — спросил он с легким раздражением.
И Эмма, которая была так потрясена его появлением, что чуть было дар речи не потеряла, машинально ответила:
— Подсказывала.
— Ну хорошо, входи же и закрой дверь.
Она вошла и закрыла дверь. Теперь аплодисментов не было слышно. Зато глухо стучало сердце — то ли от пережитого шока, то ли от радости, то ли еще от чего-то. Наконец она слабым голосом проговорила:
— Я думала, ты в Америке.
— Утром еще был и сегодня прилетел в Лондон. Вчера… полагаю, это было вчера, хотя все эти международные линии, числа и перевод часов чудовищно усложняют жизнь… я был в Мексике. Да, вчера. В Акапулько.
Эмма взялась за спинку стула и осторожно опустилась на него, покуда у нее не подкосились ноги.
— В Акапулько?
— А ты знаешь, аэропланы, которые летают в Акапулько, все окрашены в разные цвета. И когда летишь на юг, все стюардессы в такой мини-униформе, будто заодно дают сеанс стриптиза. Очаровательно! — Он внимательно смотрел на Эмму. — Что-то в тебе изменилось, Эмма. Ага! Ты подстригла волосы. Хорошая идея! Ну-ка повернись, покажи затылок. — Она осторожно повернула голову, косясь на него краем глаза. — Гораздо лучше. Я и не знал, что у тебя такая хорошая форма головы. Хочешь сигарету?
Он щелкнул по пачке, подвигая ее к Эмме. Она взяла сигарету, и он наклонился, чтобы дать ей прикурить, заслоняя пламя своими прекрасными, такими знакомыми руками. Задув спичку, как бы между прочим сказал:
— Столько писем перелетело через Атлантику. От тебя не было ни одного. — В его голосе звучал укор.
— Не было. Я знаю.
— Это трудно понять. Не то чтобы я возмущался — хотя, должен сказать, может быть, первый раз в жизни я написал тебе, сам написал, и мне было бы приятно получить ответ. С Мелиссой другое дело. Она хотела, чтобы ты приехала в Штаты и пожила с нами, хотя бы недолго. Раньше ты бы это приветствовала. Что случилось?
— Не знаю… Думаю, я… была очень разочарована… ты не вернулся домой. Ты женился, я долго не могла с этим смириться. А потом, когда смирилась… было уже поздно отвечать на твои письма. И с каждым днем это становилось все невозможнее. Я и не знала, что если ты сделал что-то не так, ты уже этого не переделаешь, и со временем изменить что-то становится все труднее и труднее, хотя ты уже вовсе этим не гордишься…
Бен ничего на это не ответил. Продолжал курить и смотреть на нее.
— Ты сказал, что получил много писем. От кого же?
— Ну, конечно, от Маркуса. Деловые. Затем от Роберта Морроу, я бы сказал, довольно сухое, сдержанное сообщение о том, что он ездил в Брукфорд посмотреть какой-то спектакль или что-то там и побывал у тебя и Кристофера. Я только не понял, то ли он поехал специально, чтобы посмотреть спектакль, то ли — чтобы увидеть тебя.
— Да. И…
— Ну и когда мы узнали, что ты жива и чем-то занята, и не имеешь ни малейшего намерения нас навестить, мы с Мелиссой сели в цветной самолет и улетели в Мексику. Мы там останавливались у совершенно сумасшедшей старухи, бывшей кинозвезды, у нее дом полон попугаев. Потом, вчера, прилетели обратно в Куинстаун, где меня, оказывается, ожидало еще одно письмо.
— От Роберта?
— Нет. От Кристофера.
Эмма ушам своим не поверила.
— От Кристофера?
— Как видно, он очень талантливый парень. Лондонская постановка, и так скоро, у него еще и опыта никакого нет. Впрочем, я всегда знал, что он что-нибудь эдакое совершит. Либо прославится, либо сядет в тюрьму…
Но Эмма никак не отреагировала на это провокационное высказывание. Она повторила:
— Ты имеешь в виду Кристофера? Он тебе написал?
— Тебе не кажется, что ты произнесла это несколько оскорбительным тоном?
— Почему же он написал?
— Быть может, потому, что почувствовал некоторую ответственность.
— Но… — в голове у нее мелькнула совершенно невероятная мысль — такая восхитительная, что с ней следовало покончить немедленно, если это ей просто почудилось. — Но ты же не из-за этого письма приехал? Ты приехал домой рисовать? Вернешься в Порткеррис и опять начнешь рисовать?
— Ну в общем-то, да, в ближайшем будущем. Мексика вдохновляет. У них там удивительный алый цвет — и на домах, и в их картинах, в их одежде.
— Может быть, тебе уже надоели Куинстаун и Америка? — настаивала Эмма. — Больше двух месяцев ты нигде не выдерживал. И конечно же, тебе надо увидеться с Маркусом. И пора начать думать о новой выставке.
Он непонимающе смотрел на нее.
— Зачем столько пояснений?
— Ну должна же быть какая-то причина твоего приезда.
— Я ведь тебе сказал — приехал повидать тебя.
Эмма наклонилась и загасила сигарету. Крепко сплетя пальцы, она зажала руки в коленях. У Бена был обиженный вид — он неправильно истолковал ее молчание.
— Мне кажется, Эмма, ты не вполне поняла ситуацию. Мы только что прилетели из Мексики, я прочитал письмо Кристофера, поцеловал Мелиссу и опять в самолет. У меня даже не было времени поменять рубашку. Потом двенадцать часов умирал от скуки в «боинге», с перерывами на совершенно несъедобные трапезы. Неужели ты думаешь, что я вынес такие муки только для того, чтобы поговорить с Маркусом Бернстайном об еще одной выставке?
— Но, Бен…
Однако он разошелся не на шутку и не хотел, чтобы его прерывали.
— И, прилетев в Лондон, я не поехал в «Кларидж», где Мелисса заботливо забронировала мне номер. Не погрузился в ванну, не выпил виски и не поел наконец по-человечески. Нет, я сел в самое медленное по эту сторону Атлантики такси и поехал в Брукфорд, под проливным дождем («Брукфорд» он произнес так, будто это было что-то тошнотворное), где, после бесконечных плутаний, наконец-то обнаружил этот театр. Такси в данный момент стоит у театра, и счетчик отстукивает невообразимую сумму. Если ты мне не веришь, выйди посмотри.
— Я верю тебе, — поспешно сказала Эмма.
— А ты, когда наконец соизволила явиться, только и говоришь что о Маркусе Бернстайне и о какой-то гипотетической выставке. Знаешь что? Ты неблагодарная девчонка. Типичный образчик современного поколения. Ты не заслуживаешь, чтобы у тебя был отец.
— Но я всегда была одна! Сколько лет я была одна! В Швейцарии, во Флоренции, в Париже. Ты ни разу не приехал ко мне.
— Тогда я и не был тебе нужен, — уверенно сказал Бен. — К тому же, я знал, чем ты занята и кто с тобой. Я впервые почувствовал беспокойство, какую-то тревогу за тебя, когда читал письмо Кристофера. Наверно, потому, что кто-кто, а Кристофер никогда не написал бы мне, если бы не тревожился сам. Почему ты не сказала мне, что встретилась с ним в Париже?
— Я думала, ты этому не очень-то обрадуешься.
— Это зависит от того, какой он теперь. Он изменился? Уже не похож на того мальчишку, который жил с нами в Порткеррисе?
— Внешне такой же… только стал высокий… он уже взрослый мужчина. Целеустремленный, амбициозный и, может быть, немного эгоистичный. И очень обаятельный. — У Эммы как гора с плеч свалилась: она говорит с Беном о Кристофере! Она улыбнулась и добавила: — И я его обожаю.
Бен спокойно все это выслушал и улыбнулся в ответ.
— А вы похожи — вот и Мелисса то же самое говорит о Бене Литтоне, слово в слово. Выходит, у нас с молодым Кристофером, в конечном счете, много общего. А мы столько лет потратили на ненависть друг к другу. Ирония судьбы! Придется нам снова познакомиться. На сей раз, может быть, поладим.
— Да, похоже, поладите.
— Мелисса через неделю-другую присоединится ко мне. Приедет в Порткеррис.
— И будет жить в коттедже? — недоверчиво спросила Эмма.
Бен заулыбался.
— Мелисса? В коттедж? Ты, наверно, шутишь. Уже зарезервирован номер люкс в «Замке». Я буду жить как золотая рыбка в аквариуме, но, может, оттого что старею, сибаритское существование начинает открывать передо мной свои прелести.
— А она не возражает? Она не против, что ты возвращаешься домой? Поцеловал и уехал, даже не переменив рубашку?
— Эмма, Мелисса — умная женщина. Она не накалывает мужчину на булавку и не забирает в свою собственность. Она знает, что лучший способ удержать того, кого любишь, это… очень ласково… отпустить его на свободу. Женщины не сразу это понимают. Эстер так и не поняла. А ты — понимаешь?
— Учусь понимать, — сказала Эмма.
— Как ни странно, мне кажется, что ты понимаешь.
Совсем стемнело. Темнота незаметно окутала лицо Бена, и теперь, напротив Эммы, оно стало просто темным пятном с белым крылом волос. На столе стояла лампа, но никто из них не удосужился ее зажечь. Закрытая дверь отделила их от внешнего мира. Они были Литтоны; семья; они были вместе.
Пока они разговаривали, за кулисами началась обычная суета. В последний раз опускался занавес. Слышались разные голоса. Коллинз разносил попавшегося ему под руку электрика. Топот ног, актеры спешили в свои каморки снять грим, переодеться и поскорее на автобус, домой, приготовить ужин, постирать то-се и, быть может, предаться любовным утехам. Шаги взад-вперед, в Зеленую комнату и обратно. «Дорогуша, угостишь сигареткой? Где Делия? Кто видел Делию? Не знаете, мне никто не звонил?..»
Звуки постепенно затихали, актеры по двое, по трое покидали театр. Шаги по каменным ступеням, хлопанье дверей. Затарахтел мотор в конце аллеи. Кто-то насвистывал песенку.