— Ну да… В общем, спасибо, что приютили меня.
Нет, древнеегипетское, пожалуй, все-таки не вполне точное определение тейлоровского лица. Слишком много у них розоватой ирландской бледности и слишком волевые креольские подбородки. Эль Греко? Нет, у него все какие-то чересчур костлявые и мрачные.
— Мы рады, что ты приехал.
— Я ненадолго. Честное слово.
— Можешь жить у нас, сколько пожелаешь, — говорит Питер не вполне искренне.
Хотя Миззи и вправду не позавидуешь. Для всей этой чертовой семейки он просто паразит. Роуз торгует недвижимостью в Калифорнии. Джули оставила врачебную практику, чтобы проводить побольше времени с детьми. Это не трагические судьбы. Ни та, ни другая не потерпели жизненный крах, но — и та, и другая — живут на удивление как все. А тут перед Питером сидит доверившийся ему, благоухающий шампунем последний, поздний ребенок. Любимый как-то особенно истово и щемяще. Тот, с кем связаны самые дерзновенные тейлоровские мечты и самые темные страхи. Тот, кто все еще может совершить нечто великое или погибнуть — из-за наркотиков, неустойчивой психики, печали и неуверенности, которые способны, кажется, утянуть на дно всякого, даже самого невероятного гения, в любую минуту.
Он отчаянно хотел появиться на свет.
— Спасибо за предложение.
Автоматическая вежливость южанина.
— Ребекка хотела сводить тебя на Пурьера в Музей современного искусства.
— Замечательно.
Миззи немного косит, и от этого его взгляд иногда кажется — нет, не то чтобы глуповатым — но как будто бы чуть-чуть слишком пристальным и напряженным.
— Ты знаешь его работы?
— Знаю.
— Это хорошая выставка, — говорит Питер. И тут наконец возвращается Ребекка.
Питер вздрагивает, услышав, как ключ поворачивается в замке. Как будто она застукала его за чем-то неприличным.
— Привет, ребята!
Она принесла пакет молока для Миззи (к утреннему кофе) и две бутылки какого-то экзотического "Каберне" им всем на сегодняшний вечер. Вместе с ней в квартиру входят ее витальность, свойственное ей естественное чувство собственной значимости, ее идеально простые джинсы, бледно-бледно-голубой свитер, копна жестких, коротко стриженных волос с вкраплениями седины… Она все еще держится как молодая обаятельная девушка, которой была когда-то.
Такое раннее увядание, это что — проклятье рода Тейлоров? Или действительно есть какая-то магическая сила в их ветхом доме — стоит его покинуть и чары рассеиваются?
Происходит обмен приветствиями и поцелуями, откупоривается первая бутылка "Каберне". (Что это с Ребеккой? Разве правильно предлагать вино наркоману?) Они проходят и рассаживаются в гостиной с бокалами в руках.
— Я думаю позвать Джули на следующие выходные, — сообщает Ребекка.
— Она не приедет, — отзывается Миззи.
— Что, она на одну ночь не может оставить детей? Они уже не маленькие.
— Я тебе говорю, она не приедет.
— Я ее обработаю.
— Не надо никого "обрабатывать". Я тебя очень прошу.
— Она их с ума сведет. Этих детей. Да и вообще, тут не в детях дело, а в том, что Джули постоянно нужно доказывать самой себе, что она самая лучшая мать на свете.
— Пожалуйста, не дави на Джули. Я сам к ней съезжу.
— Никуда ты не съездишь.
— Съезжу как-нибудь.
Миззи по-турецки сидит на диване, держа бокал вина так, словно это кружка для пожертвований. Он — это очевидно — вторая Ребекка. Причем речь не о внешнем сходстве, а о реинкарнации, ни больше ни меньше. В нем тоже есть легкость и непосредственность самого младшего; безусловная уверенность в собственной уместности — вот он я, обещанный ребенок! У него ее посадка головы, ее пальцы, ее смех. Он невысокий — примерно метр семьдесят два, крепкий, хорошо сложенный. В самом деле, легко представить себе, как он сидит в позе ученика на краю священного сада. Еще он немного похож на одного из этих полуобморочных ренессансных Себастьянов: волны темно-каштановых волос, жилистые бледно-розовые руки и ноги.
Питер слышит свое имя.
— А?
— Когда мы последний раз были у Джули и Боба? — спрашивает Ребекка.
— Точно не помню, месяцев восемь или девять назад.
— Неужели так давно?
— Да. Никак не меньше.
— Знаешь, очень трудно заставить себя тащиться в Ди-Си[9], — говорит она Миззи, — и весь уикенд торчать в этом чудовищном доме.
— Да. Этот дом меня тоже слегка пугает, — отвечает Миззи.
— Тебя тоже? Значит, ты понимаешь, о чем я говорю?
Питер снова отключается. Это тейлоровские дела, словесный пинг-понг, в котором он может позволить себе не участвовать. Собственно, никто этого от него и не ждет. Он видит, как Ребекка подвигается поближе к Миззи, как будто ей холодно, а от Миззи исходит тепло. Каждая из трех сестер верит, что Миззи — семейный ангел-хранитель, гений рода, тот, кому можно пожаловаться на несовершенство двух других.
В Миззи и вправду есть что-то от призрака. Он немного похож на сон о самом себе, каким-то чудом ставший видимым всем остальным. Наверное, это как-то связано с его детством, проведенным с Беверли и Сайрусом в огромном пустынном особняке, на атмосферу которого не могло не повлиять то, что Беверли вообще перестала что бы то ни было делать по дому, а Сайрус, которому стукнуло шестьдесят в том же самом месяце, когда Миззи исполнилось десять, все реже и реже покидал свой кабинет, возможно, спасаясь таким образом от вопиющих странностей своей жены, с годами становящихся все более и более пугающими. Девочки приезжали время от времени, но у каждой уже была своя собственная жизнь. Ребекка училась в Колумбийском, Джули — в медицинской школе, а Роуз героически сражалась со своим первым мужем в Сан-Диего. Миззи опоздал на вечеринку — его отрочество прошло в тускло освещенных комнатах (с некоторых пор Беверли начала практиковать патологическую бережливость) среди замусоленных артефактов. Во время одного из визитов (Миззи было шестнадцать) Питер расписался на пыльном подоконнике, а в гостиной за горшком с фикусом обнаружил полуразложившуюся мышь. Стараясь не попасться никому на глаза, он на совке вынес ее из дому с таким чувством, словно ограждает Тейлоров от неутешительного врачебного диагноза.
Миззи! Практически невозможно объяснить ни сплошные "отлично" (которые привели его в Йелль), ни наркотики (которые увели его непонятно куда).
Надо сказать, что для человека, с которым приключилось столько всего разного, выглядит он на редкость сохранно. В детстве он казался слегка странноватым, но чем дальше, тем явственнее проступала его хищная красота, которую до поры до времени словно бы просто прятали от сглаза — так добрая фея накидывает волшебный плащ на прекрасного принца, охраняя его от беды. Если верить слухам, девочки начали звонить, когда Миззи не было и одиннадцати.
— …После чего она с каменным лицом выходит в большую комнату, как она ее называет, — говорит Ребекка.
Миззи грустно улыбается.
В отличие от Ребекки, он, похоже, не испытывает горьковатого удовольствия от этих разговоров об удручающем обуржуазивании Джули и ее некритичном приятии огромных, идеально подогнанных друг к другу вещей.
— Мне кажется, там она чувствует себя в безопасности, — говорит Миззи.
Ребекку, однако, такое объяснение не устраивает.
— В безопасности от чего? — спрашивает она. Миззи не отвечает, просто вопросительно смотрит на нее, как бы ожидая, когда же она наконец придет в себя — по каким-то не вполне ясным причинам Ребекка не может спокойно говорить о Джули, и Миззи это явно неприятно. У него даже изменился взгляд: глаза потемнели, стали блестящими.
— Наверное, от всего, — говорит Питер, — от мира.
Но Ребекка не унимается.
— А почему, собственно, нужно защищаться от мира?
Ребекка, какая муха тебя укусила? Почему ты рвешься в бой?
— Открой газету. Посмотри Си-Эн-Эн.
— Этот дворец ее не спасет.
— Я понимаю, — говорит Питер. — Мы понимаем.
Ребекка берет тайм-аут, собираясь с силами. Она раздражена и, скорее всего, сама не знает почему. Может быть, из-за брата? Может быть, он напомнил ей о какой-то ее стародавней вине перед ним?
Питер решается перевести взгляд на Миззи, и его снова пронзает острое чувство тайного родства. Мы — мужчины — вечно делаем что-то не то, постоянно чего-то боимся, все время на нервах; если иногда мы бываем циничны или даже грубы, так это потому, что в глубине души сознаем, что неправы, причем в том неотменяемом, окончательном смысле, в каком женщины неправыми быть не могут. Нас подводит наше извечное стремление казаться кем-то, кем мы на самом деле не являемся. Наши пороки нелепы, и когда мы будем стоять у райских врат, та огромная черная женщина, что их охраняет, рассмеется над нами, не только потому, что мы недостойны рая по нашим грехам, но еще и потому, что мы вообще не имеем понятия о том, что действительно важно.
— Не знаю, — вздыхает Ребекка. — Просто мне больно видеть, во что она превратилась.
— Ну, а что здесь такого? — говорит Питер. — Большинству людей рано или поздно хочется иметь детей и красивый дом.
— Джули — не большинство.
Хм, ужасы семейной жизни… Либо притворяйся, что согласен, либо готовься к скандалу.
— Большинству людей кажется, что они не большинство, — замечает Питер.
— Когда это твоя родная сестра, все несколько по-другому.
— Понял тебя, — говорит Питер. Он знает, какое именно лицо ему следует сделать.
Ребекка, твои сестры и брат живы, верно? А тебе не приходит в голову, что мне бы тоже очень хотелось сидеть вот так и жаловаться на старого толстяка Мэтью, его не слишком впечатляющего бой-френда и их приемного корейского ребенка, который абсолютно не умеет себя вести, а они не желают его приструнить?
Конечно, это нечестно. Более того, это дурной тон в качестве аргумента в споре кивать на покойного брата. Но сейчас нельзя затевать перепалку — не в первый вечер приезда Миззи!