купал наркотики и не мастурбировал. Питер, как ему хочется надеяться, чрезвычайно убедительно изобразил человека, отравившегося до полусмерти, практически побывавшего в коме. Приведенный в чувство Ребеккой, он являл собой нечто вроде призрака отца Гамлета, ходячую немочь, мямлящую что-то про несвежий майонез в рулете с индейкой (да, конечно, завтра первым делом он попросит Юту поставить их в известность), а сейчас — чашка бульона и несчастная старая развалина опять отправляется в постель в полдевятого вечера, чтобы продолжать симулировать нечеловеческие страдания (на самом деле он чувствует себя почти нормально, боль в желудке утихла, осталось обычное ощущение легкого физического дискомфорта, с которым он живет уже много лет) и пялиться в телек, по которому крутят "Остаться в живых". По пути из гостиной в спальню он бросает беглый взгляд на Миззи — вид у него по-прежнему озабоченный; он сидит за столом со стаканом вина, такой юный и виноватый и… какой?.. Трагический. Трагический, каким может быть только тот, кто молод и не боится гибели (как он скажет Ребекке, что Миззи снова употребляет наркотики?), тот, кто бросается вниз до того, как сама дорога уходит под горку; такой трагизм невозможен в старости и даже в зрелости, когда любой намек на падение смягчен привычкой, ранами и, наконец, самой отупляющей неспособностью сохранить молодость. Юность — вот единственная по-настоящему эротическая трагедия: Джеймс Дин, прыгающий в свой "порше спайдер"; Мэрилин Монро, направляющаяся к кровати.
К полуночи Питер в качестве мнимого больного провел в постели уже столько времени, что ему начинает казаться, что у него пролежни — нелепость, но порой он и вправду опасается, что от долгого лежания у него может развиться что-то вроде мозговых пролежней, во всяком случае, ему очень трудно заставить себя оставаться в лежачем положении даже тогда, когда он действительно болен, а полдня непрерывного лежания, притом что он — более или менее — здоров, почти невыносимо. Рядом с ним спит Ребекка, Миззи ушел в свою комнату. Питер слышит посапывание жены. По другую сторону практически лишенной объема стенки — ни звука. Что он делает? — думает Питер. Может быть, тоже лежит без сна, не зная, можно ли доверять Питеровым словам про его, Питера, полную невменяемость. Питер на мгновение воображает их обоих — себя и Миззи — в виде двух надгробных барельефов; если раньше только Миззи казался ему скульптурным воплощением идеального воина, то сейчас он видит их обоих, лежащих рядышком в своих саркофагах в полной безопасности, которая даруется мертвецам; двое мужчин: один — постарше, другой — помоложе, павших в бою за спорный клочок земли, на которой в наши дни, скорее всего, располагается парковка или супермаркет, притом что они с Миззи (новоявленные обитатели вечности) остаются ровно такими же, какими были, когда монахи погребли их, граждан малозаселенного мира лесов и топей, где водятся божества и чудовища, где мужчины кромсают друг друга мечами и пиками ради обладания крохотным островком земли, на которой можно хоть что-нибудь вырастить, исчезнувшего мира, в котором жилось не легче, чем в сегодняшнем, но где еще не было ни вульгарности, ни безвкусицы. В Миззи есть что-то от Средних веков — бледная гармоничная красота, грустные глаза, впечатление (Питер никак не может от него избавиться), что он бесплотный, что он — ошибка, ребенок-призрак, лишенный естественной связи с окружающим миром, которой не обделен почти никто из смертных.
Питер, конечно, скажет Ребекке, что ее Младший Брат пустил в их квартиру наркоторговца. А как он может поступить иначе? Собственно, он должен был сказать ей об этом уже сегодня, но… что? Но он ломал эту комедию, изображал умирающего, не испытывая при этом неудобств, всегда сопровождающих реальную болезнь, а только радуясь тому, что с ним возятся, как с калекой. В общем, он позволил себе отложить на одну ночь долгий, выматывающий разговор с женой, все эти бесконечные обсуждения того, что делать дальше. Они не могут (это уже понятно) заставить Миззи против его воли соблюдать правила и традиции их дома и не могут его выставить, верно? Тем более сейчас, когда он снова начал употреблять наркотики, — это все равно, что бросить ребенка одного в чаще леса, но и оставить его у себя они тоже не могут, так ведь? Раз он дает их адрес наркоторговцам. А доверия к Миззи, как и ко всякому "зависимому", разумеется, нет. Он может клясться, что никогда ни при каких обстоятельствах не пустит больше таких ребят в их квартиру, может обливаться слезами и умолять о прощении, и это ровным счетом ничего не будет значить. Чертовы Тейлоры! Ведь, говоря откровенно, они этим живут: тревожиться о Миззи — их любимое времяпрепровождение и кто — тем более, что он был вынужден имитировать полуобморочное состояние — упрекнет Питера за его желание отложить хотя бы на одну ночь неизбежную встречу с бездонностью Ребеккиного горя, ее отчаянные звонки Роуз и Джули, выяснение точки зрения Питера на происходящее, притом, что почти наверняка его мнение будет сочтено либо слишком жестким, либо слишком мягким. Поскольку он в принципе не может оказаться прав в том, что касается Миззи, просто потому, что он не из их прихода.
Питер соскальзывает в сон, просыпается снова. Обрывки сна: у него есть дом в Мюнхене (Мюнхен?), о котором никто не знает. Некий врач оставил там для него письмо. Сновидение рассеивается, он в своей спальне, рядом спит Ребекка. На часах двенадцать двадцать три, сна ни в одном глазу.
Он чувствует, как бывало уже не раз (вероятно, многие испытывают что-то подобное), присутствие в комнате неких сущностей, призраков (он просто не может подобрать более подходящее слово), соткавшихся из их с Ребеккой снов, дыхания, запахов. Он не верит в привидения, но верит… в нечто. В нечто живое, обладающее сознанием, некую субстанцию, которую удивляет то, что он проснулся в такой неурочный час, которая не то чтобы радуется или огорчается его пробуждению, но, несомненно, отмечает это. Возможно, потому, что это является вторжением в ночное бытие самой этой сущности. Так, стало быть, придется выпить водки и принять снотворное.
Он вылезает из кровати. Ребекка проделывает это особое, едва заметное и в то же время явное заныривание-уползание внутрь самой себя: у нее подрагивают пальцы, меняется изгиб губ; ему как бы дается понять, что, хотя он и не разбудил ее, она все-таки знает, что он покидает их ложе.
Он выбирается из спальни, доходит до середины гостиной и только тогда видит, что на кухне, глядя в окно, стоит Миззи. Абсолютно голый.
Услышав его шаги, Миззи оборачивается. Он стоит на обеих ступнях, руки опущены вдоль тела, и Питер невольно вспоминает Прозрачного Человека, макет человеческой фигуры из прозрачного пластика с разноцветными внутренними органами, который он любовно-старательно собрал, когда ему было десять лет, и на котором, как ему казалось тогда, лежит отблеск чего-то божественного. По его представлениям, вот так должны были выглядеть ангелы. Белоснежные хитоны и водопады золотистых волос никогда не вызывали у него доверия. Нет, настоящий ангел должен быть безупречно прозрачным и стоять перед вами, как Прозрачный Человек, именно так, как и стоит сейчас Миззи, с выражением лица, которое не назовешь ни просительным, ни неприступным, просто стоять перед вами обнаженным и совершенно реальным.
— Привет, — тихо говорит Миззи.
— Привет, — отвечает Питер, продолжая приближаться.
Миззи стоит неподвижно и невозмутимо, как натурщик в художественной студии.
Странно, да? Питер приближается, а что еще ему остается делать? Но что-то происходит, это понятно.
Похоже (как бы неправдоподобно это ни звучало), Миззи его ждал.
Питер входит на кухню, Миззи стоит посередине, но места достаточно, и Питер, не меняя курса, может спокойно миновать его, не коснувшись. Он наливает себе стакан воды из-под крана, просто для того, чтобы что-то сделать.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Миззи.
— Лучше, спасибо.
— Не спится?
— Нет. Тебе тоже?
— Угу.
— У меня есть клонопин в ванной. Честно говоря, в таких ситуациях я большой поклонник рюмки водки и таблетки клонопина. Хочешь чего-нибудь? В смысле, и того, и другого?
Упс, минуточку, он что, только что предложил наркотики наркоману?
— Ты ей скажешь? — спрашивает Миззи.
— Что скажешь?
Миззи не отвечает. Питер делает шаг назад и, потягивая воду, разглядывает этого голого мальчика, который, хотите — верьте, хотите — нет, стоит сейчас на его кухне. Тонкие жгутики вен, лениво обвивающие бицепсы, розоватые латы живота, путаница каштановых волос на лобке и, собственно, мужская штуковина — порядочного размера, но не порнографически гигантская, с багровым бликом от лампы на кончике. Вот сильные молодые ноги, которым ничего не стоит взойти на какую-нибудь крутую вершину, и квадратноватые, немного медвежьи ступни. Что? Сказать ей что?
У Миззи хватает вкуса промолчать. На несколько секунд воцаряется тишина, и Питер понимает, что не станет ничего изображать. Честно говоря, у него просто нет на это сил.
— Я думаю, что я должен, — говорит он.
— Я бы этого не хотел.
— Естественно.
— Не только ради себя. Не только. Ты ведь сам прекрасно знаешь. Сестры начнут бесноваться — и какой смысл?
— Когда ты опять начал?
— В Копенгагене.
Постарайся не думать, хотя бы сейчас, о фантастической привилегированности этого мальчишки, которому вполне по карману (родители исправно высылали чеки) по дороге домой из Японии остановиться в Копенгагене. Постарайся не ненавидеть его за это.
— Может, это прозвучит абсурдно, но я все-таки тебя спрошу: почему?
Миззи вздыхает, нежный флейтовый звук, родственный тому царственному вздоху, которым так великолепно владел Мэтью сто лет назад.
— Вопрос совершенно не абсурдный. Беда в том, что на него нет ответа.
— Ты хочешь, чтобы тебе опять помогли бросить?
— Я могу быть с тобой вполне откро