— Ага.
Лифт, покряхтывая, тащится на первый этаж.
Питер снова испытывает рвотный позыв. Черт! Неужели его опять вырвет? Он упирается рукой в пластиковую стенку лифта. И вдруг ни с того ни с сего представляет себе Мэтью (который сейчас просто кости и полуистлевшие куски костюма), лежащего под твердой, как камень, землей милуокского кладбища — там в апреле еще зима. С этим трудно смириться на самом деле: вокруг столько молодых мужчин и женщин, преуспевающих или не очень, но живых — живых, притом что Мэтью был (о'кей, может быть, был) и красивее, и одареннее, и умнее их всех. Ни обаяние, ни изящество не только не спасли Мэтью, но — жуткая мысль! — наоборот, как будто способствовали его гибели; Мэтью сейчас в могиле за тысячу миль от Дэниэла (Питер не знает, где он похоронен, но наверняка где-нибудь на Восточном побережье), который, как оказалось, был его настоящей и верной любовью, его истинной Беатриче (не потому ли Питер настаивал на этом имени?). Дэн и Мэтью — двое молодых людей, изъятых из этого мира несостоявшимися, только-только формирующимися и кто знает, что значит (если это вообще что-нибудь значит), что Питер едва в силах вынести, что от Мэтью и его жизни ничего не осталось; кто знает, как это связано — если в принципе существует эта связь — с Питеровым стремлением содействовать (если он хоть как-то может содействовать) созданию чего-то прекрасного, чего-то, что не погибнет и сообщит миру (бедный, забывчивый мир), что бренность — еще не все — чтобы когда-нибудь кто-нибудь (инопланетный археолог?) обязательно узнал, что наши усилия и красота были реальностью, что нас любили, что смыслом и значением обладало не только то, что мы оставили после себя, но и сама наша смертная плоть.
Первый этаж. Ты выжил в лифте. Бери свой ненадежный желудок и двигай в Южный Вильямсбург. Возвращайся в свою жизнь.
В тот вечер Ребекка встречает Питера в дверях необычно страстным поцелуем.
— Как прошло? — спрашивает Питер.
Черт! Он же ей так ни разу и не позвонил за целый день. Впрочем, она ему тоже не звонила.
— Неплохо, — отвечает она и уходит на кухню готовить их вечерний мартини. Она еще не переоделась. Да, все-таки она вернулась к первому варианту: узкая темная юбка и коричневый кашемировый свитер.
— Мне кажется, он сделает нам предложение и, скорее всего, мы его примем.
Питер по привычке начинает раздеваться в гостиной: разувается, стаскивает пиджак и оставляет его на спинке дивана.
Минуточку!
— Миззи дома? — спрашивает он.
Она бросает кубики льда в шейкер. Мелодичный, уютный звук.
— Нет. Он ужинает в городе с какой-то старой знакомой.
— Нас это тревожит?
— Нас немного тревожит все, что с ним связано. Он какой-то странный в этот приезд.
Он опять употребляет наркотики, Ребекка. Питер Харрис, скажи жене, что ее младший брат употребляет наркотики. Сделай это прямо сейчас.
— Страннее, чем обычно?
— Трудно сказать.
Она наливает в шейкер водку и вермут. Последнее время они пристрастились к вермуту — перешли на настоящий мартини в стилистике пятидесятых.
— Он оставил мне сообщение на автоответчике, — говорит она, — что ужинает со своей старой подружкой и вернется не поздно.
— В этом нет ничего подозрительного.
— Я понимаю. И все-таки не могу не думать, что эта "старая знакомая" на самом деле, ну, ты понимаешь, кто. Но, наверное, нужно просто запретить себе такие мысли, как ты считаешь?
— Да, наверное.
— С Би я тоже была такой?
— Би не употребляла наркотики.
— А ты в этом уверен? Ты уверен, что мы все знали?
— Ну, во всяком случае, Би жива-здорова. И, похоже, у нее все нормально.
— Да, она жива-здорова, и я каждый день молюсь, чтобы у нее было все нормально.
— Еще нормальнее?
— Угу.
Ребекка трясет шейкер и на время превращается в ухватистую богиню из какой-нибудь придорожной забегаловки. Ей бы еще сменить наряд, но даже сейчас, ты только взгляни на нее, на эту грубоватую уверенность, на то, как ловко она управляется с шейкером, представь, как она могла бы завести тебя в какую-нибудь боковую комнатку и трахнуть прямо на ящиках с пивом бездушно-страстно и потрясающе умело, а после, когда вы оба кончите, как ни в чем не бывало, вернуться за стойку и, бойко подмигнув, сообщить, что следующая кружка за счет заведения.
Она наливает мартини в бокалы на длинных ножках. Питер, расстегивая рубашку, входит на кухню.
— Знаешь, чем еще меня Миззи так бесит?
— Мм?
— Тем, что последние пять минут я говорю исключительно о нем. И до сих пор ни слова не сказала о сделке.
— Расскажи.
Он берет бокал. Они чокаются, отпивают мартини. Бог ты мой, как же это вкусно!
— Во-первых, этот Джек Рат звучал по телефону значительно лучше, чем мы ожидали. Я понимаю, что это ужасно, но, боюсь, мы все думали, что он будет говорить примерно как Джон Хьюстон в "Чайнатауне".
— А он?
— А он говорил внятно и разумно как человек, который жил в Нью-Йорке, Лондоне, Цюрихе, на Юпитере, а теперь вернулся в свой родной Биллингс, Монтана.
— Потому что?
— Потому что там красиво и люди добрые, а его мама начала появляться на публике в трех шляпках.
— Убедительно.
— Он, правда, звучал очень убедительно. Мне приходилось напоминать себе, что почти все всегда врут.
— Известно, почему он хочет купить журнал?
— Он хочет, чтобы, несмотря на удаленность, Биллингс стал уважаемым центром культуры.
Так, так…
— И, следовательно, — говорит Питер, — дай-ка я угадаю, управление журналом должно будет осуществляться из Биллингса.
— Нет. Ничего подобного он не говорил. Я уверена, что он понимает, что это невозможно. Нет. В обмен на свою финансовую поддержку он просит только, чтобы мы консультировали его по вопросам искусства и, ну, как бы… помогли ему организовать культурную жизнь…
Она опасливо смотрит на Питера. Пожалуйста, удержись от сарказма.
— И с чего бы он хотел, чтобы вы начали?
— Это вопрос, не так ли? — Она сосредоточенна и спокойна, очевидно, пытаясь таким образом заставить и его проявить сдержанность, потому что знает — не может не знать — его отношение к самой идее "организации культурной жизни" в Биллингсе или где бы то ни было еще. Ко всем этим проектам, ко всему этому корпоративному рвению. Разве культурная жизнь не должна возникать сама собой?
Но сегодня вечером Ребекка явно не хочет спора.
— Это не может быть кинофестиваль или биеннале. Тут нужно что-то другое. По-моему, это интересная творческая задача. Мы все решили отнестись к этому как к "интересной творческой задаче".
Питер смеется, Ребекка тоже. Они оба радостно отхлебывают мартини.
— По-моему, это не очень большая цена, как тебе кажется?
— Согласен.
— Ты был в мастерской у этого парня?
— Да. Хорошая работа.
— Хорошая?
— Давай закажем что-нибудь на ужин, я умираю с голоду.
— Китайское или тайское?
— Выбирай.
— О'кей. Китайское.
— Почему не тайское?
— Иди к черту.
Она нажимает кнопку быстрого набора на мобильном, делает заказ. Все как обычно: цыпленок с имбирем, королевские креветки в фасолевом соусе, жареная стручковая фасоль, коричневый рис.
— Значит, ты говоришь, — переспрашивает она, сделав заказ, — хорошая?
— Не просто хорошая. Замечательная. Фотография этого не передает. В действительности она намного лучше.
Питер расстегивает брюки и дает им упасть на пол. Он подберет их потом, не то, чтобы он ждал, что это сделает за него жена, но ему приятно на какое-то время просто оставить их валяться на полу. Он и так слишком аккуратный — он теперь носит белые трусы (крохотное, почти незаметное желтоватое пятнышко мочи).
— Ты думаешь, Кэрол Поттер ее купит? — спрашивает Ребекка.
— Я бы не удивился. По-моему, купит. Мне кажется, Грофф — не однодневка.
— Питер…
— Угу…
— Не важно…
— Так нельзя.
Она отпивает мартини, замирает, вздыхает, делает еще глоток. Она думает, что сказать, верно? Интересно, это то, что она собиралась сказать или что-то другое?
— Я все о Миззи… У меня какое-то нехорошее предчувствие… Но боюсь, я испытываю твое терпение.
Иногда, когда она говорит о Миззи, к ней возвращается ее давным-давно изжитый южный выговор.
— Если мне будет совсем невмоготу, я скажу.
— Понимаешь… Может быть, это моя больная фантазия, но, клянусь, что тогда я чувствовала то же самое. Ну, когда с ним произошел этот несчастный случай.
О, Тейлоры, Тейлоры! Вы что, всю жизнь будете называть это "несчастным случаем"?
— И что же ты чувствуешь?
— Нечто. Не заставляй меня разглагольствовать о женской интуиции.
— А все-таки? Мне любопытно. Научный интерес.
— Хм… Понимаешь, когда Миззи собирается сделать что-то, что ему кажется правильным, хотя все остальные знают, что в действительности это совсем неправильно, вокруг него всегда особенный воздух. Это трудно описать. Что-то вроде ауры, которую иногда видишь при мигрени. Мне кажется, я вижу изменение в его ауре.
— Сейчас?
— Мне кажется, да.
Питеру известен перечень скорбных событий. В возрасте шестнадцати лет Миззи отправляется в Париж, чтобы познакомиться с Деррида. Вскоре после того, как его вернули домой, начинает употреблять героин. Выйдя из реабилитационного центра, уезжает в Нью-Йорк, где занимается не пойми чем. Проболтавшись год на Манхэттене, он, под нажимом родных, отправляется повторять начальный курс, а затем поступает в Эксетер, где неожиданно становится образцовым студентом, после чего продолжает обучение в Йеле, где сначала все тоже идет как по маслу, пока он ни с того ни с сего не уезжает работать на какую-то ферму в Орегоне. Потом снова возвращается в Йель и снова садится на наркотики, на этот раз это кристалл. "Несчастный случай" произошел в "Хонде Сивик" его друга. Миззи разонравился Йель, и он его бросил. Гуля