ся (в целом нравится), не говоря уже о том, что, хотя Лахти и не сенсация (и к тому же малоформатные картины, увы, расходятся хуже больших), у него бы камень свалился с души, если бы не надо было давать ему от ворот поворот, освобождая место для Гроффа. Питер и дальше мог бы играть во втором эшелоне, быть тем, кого уважают, но не боятся, — зато он бы чувствовал себя благородным человеком. Если Грофф станет его художником, он, возможно, перейдет в высшую лигу, если нет (кстати сказать, предпочти Грофф галерею попрестижнее, Питер, первый, принял бы это с полным пониманием), то ему, причем, скорее всего, уже до конца своих дней (вот уже десять лет, как его карьера не знает взлетов), придется смириться с ролью человека, потерпевшего не позорное, но все-таки поражение и быть вечным патроном тех, на кого не обращают должного внимания, тех, кто почти-да-но-все-таки нет.
Рядовые герои видеороликов снова и снова совершают свои обыденные действия, победно гремит Бетховен. Миззи, скорее всего — вот в эту самую минуту — летит на другой конец континента над переливающимися ожерельями американских ночных городов.
Было бы хорошо уснуть здесь, прямо здесь, на полу, среди этих случайных людей, вновь и вновь проживающих эти короткие и, по всей вероятности, давно забытые эпизоды своей жизни.
Однако пора выключать свет, останавливать музыку и отправляться домой.
Но он почему-то медлит. Да, может быть, это и не великое искусство, но в нем есть что-то утешительное, что-то успокаивающее, а кроме того, оно никогда уже не будет выглядеть так безупречно, как сегодня вечером, — уже завтра, с приходом первых покупателей, все будет иначе.
Он берет в руки фигурку одного из главных персонажей: чернокожего бизнесмена с потертым дипломатом. Кукла изготовлена намеренно дешево и небрежно, глаза немного съехали в сторону, кожа цвета какао, костюм из какой-то неприятно блестящей, отливающей сталью, синтетики. Снижение — неизбежный спутник идолопоклонства, разве нет? Это относится и к раскрашенным мадоннам со стеклянными глазами, и к позолоченным статуэткам Будд. Настоящий живой человек из плоти и крови всегда значительнее любого изображения.
Интересно, персонажем какого художника мог бы быть Питер? Вероятно, Фрэнсиса Бэкона, верно? Одним из его розовых, не худеньких, обнаженных мужчин среднего возраста. Застывших в позе вымученного покоя. А ведь он представлял себя в бронзе. Какая дикость!
Мы бьем в котлы, заставляя танцевать медведей, а хотели бы растрогать звезды.
Между прочим, это уже кое-что, когда у тебя есть котлы, под которые можно танцевать. Особенно если ты не медведь.
Когда Питер возвращается домой, Ребекка уже в постели. Хотя нет еще и десяти.
Она лежит, свернувшись калачиком под одеялом, лицом к стене. Питеру на ум невольно приходит образ индийской женщины перед сожжением на погребальном костре.
Она знает. Миззи ей все рассказал. Питер чувствует, как пол уходит у него из-под ног. Он будет все отрицать? Почему бы нет? Миззи — известный врун. Питер мог бы настаивать на своей невиновности. Но если он сейчас солжет, обратного хода уже не будет. Миззи при всех его прегрешениях навсегда останется невинно оклеветанным. Питер с трудом подавляет импульс развернуться и уйти. Убежать из дома, спрятаться. Но где? Куда ему бежать?
Он входит в комнату. Вот лампа, которую они купили много лет назад на парижском блошином рынке. Вот три рисунка Тэрри Уинтерса над кроватью.
— Привет, — выдавливает из себя Питер, — ты плохо себя чувствуешь?
— Просто устала. Миззи уехал сегодня.
— Уехал?
Сколько можно разыгрывать из себя наивного дурачка? Неужели Ребекка не чувствует, что от него несет ложью?
Ребекка продолжает глядеть в стену.
— В Сан-Франциско, — говорит она. — Вроде бы кто-то предложил ему там какую-то работу.
Питер пытается говорить и вести себя как обычно и вдруг понимает, что не помнит, что это значит.
— Какую работу?
— Компьютерная графика. Только ни о чем меня не спрашивай. То есть в каком смысле эта работа?
— Почему, как ты думаешь, он так сорвался? — говорит Питер, чувствуя покалывание в области позвоночника.
Убей меня, Ребекка. Спусти на меня всех собак. Мы оба знаем, почему он умчался в Сан-Франциско. Вот я стою здесь перед тобой — дерьмо дерьмом. Наори на меня, вышвырни меня вон, это могло бы быть выходом для нас обоих.
— Я думала, он изменится, я правда на это надеялась.
— Может быть, пора смириться с тем, что он никогда не изменится, — осторожно говорит Питер.
— Может быть.
В ее голосе столько печали. Питер подходит и садится на краешек матраса. Нежно кладет руку поверх одеяла ей на плечо.
Ему бы следовало повести себя по-мужски и во всем признаться, верно? В этом было бы хоть какое-то благородство.
— Миззи провоцирует людей. И люди ведутся.
Слабоватое начало. Но все-таки. Продолжай.
— Он всегда думает только о себе, — говорит она.
Готов? Давай!
— Что он тебе сегодня сказал?
Питер не знает, будет он отпираться или нет. Так далеко вперед он не загадывает. В данный момент он может только беспомощно ждать продолжения.
— Кое-что он мне сказал, — говорит Ребекка.
Ага. Начинается. Прощай, моя жизнь, прощайте, лампы и рисунки.
Питер старается унять дрожь в голосе.
— Наверное, я знаю.
Знаю?
Значит, никаких уверток, он расскажет все как есть. Хотя бы это он сделает.
— Он сказал, что любит меня, — говорит она, — но что сейчас он не должен жить со мной. Моя опека мешает его внутреннему росту.
Что? Неужели правда? Это все?
— Может быть, он и прав, — говорит Питер.
Похоже, она не слышит в его тоне ничего необычного.
— Дело в том…
Питер колеблется. С улицы доносится легкий шелест, едва различимая на слух мелкая дробь. Снег, как и предсказывали синоптики. Сероватая бесплотная взвесь, подхваченная ветром.
— Он обожает меня и все такое прочее, — говорит Ребекка, — но сейчас ему нужно побыть одному.
— А…
Может быть, в таком случае Миззи вовсе и не собирался шантажировать Питера, может быть, он знал, что ему все равно бы не поверили, а может быть — что хуже — ему было просто приятно приехать вот так, всех измучить и двинуться дальше? Может быть, он просто играл с ними, проверял их на вшивость?
Ребекка поворачивается к Питеру. У нее бледное лицо в тусклых бисеринах пота.
— Я кое-что поняла.
— Что?
— То, что я жила в выдуманной реальности.
Так… Ну вот, все-таки начинается. Она думала, что у нее благородный порядочный муж, не лишенный определенных недостатков, но не способный, просто не способный совершить то, что совершил Питер.
— Мм.
— Мне казалось, что, если я смогу сделать так, чтобы Миззи смог почувствовать себя счастливым, случится чудо.
— Какое?
— Я тоже стану счастливой.
У Питера все обрывается внутри. А ему-то казалось, что она и так счастлива.
— По-моему, ты просто расстроена сейчас.
Она прерывисто вздыхает. Она не плачет.
— Да, — говорит она, — расстроена… И знаешь…
Он молчит.
— Когда Миззи сообщил мне, — продолжает Ребекка, — что уезжает в Сан-Франциско заниматься не пойми чем, и быстренько раскрутил меня на авиабилет, я не разозлилась, то есть разозлилась, конечно, — но не только.
— А что еще?
Питер никогда еще не чувствовал себя так глупо.
— Я почувствовала зависть. Мне расхотелось быть собой. Расхотелось быть зрелым, уравновешенным человеком, способным купить ему билет… Захотелось быть юной, не знающей, как жить дальше… И свободной.
Нет, Ребекка, что ты говоришь? Тебе же всегда требовалась стабильность. Это мне нужна свобода. Это я готов к сумасшедшим поступкам.
— Свободной? — переспрашивает он чужим голосом.
Ребекка, у тебя не может быть таких желаний, это мои желания.
Они оба молчат. Слышно, как снег барабанит в стекло. У Питера такое чувство, что он сейчас потеряет сознание, натуральным образом грохнется в обморок.
Он слышит, как он спрашивает:
— Ты хочешь быть свободной от нас?
— Да. Думаю, что да.
Что? Что? Нет. Ты же счастлива, вполне счастлива. И вполне довольна нашей бурной (пусть иногда и не слишком интересной) жизнью. Это я, Питер, хотел от тебя сбежать и боялся тебя этим ранить.
— Милая, — говорит он.
Одно это слово.
— Ты ведь тоже несчастлив, разве нет? — спрашивает она.
Он не отвечает. Да, конечно, конечно, он несчастлив. Но ведь это его прерогатива, не ее, а ей положено быть твердой и непоколебимой. У нее есть право быть ранимой, но быть несчастной — нет, такого права у нее нет. Ее задача — удерживать его от необдуманных поступков.
— То есть ты предлагаешь расстаться? — говорит он.
— Прости, я уже давно об этом думаю.
Интересно, как давно? Сколько лет уже ты притворяешься, что все нормально?
— Я не знаю, что на это сказать.
Она садится на кровати, глядя ему прямо в лицо ничего не выражающим взглядом.
— Знаешь, я загадала, что если смогу помочь Миззи, то и сама буду счастлива.
— А тебе не кажется, что в этом есть какое-то…
Она смеется — гулкий, полый звук.
— Безумие? Кажется.
— Значит, ты меня бросаешь, потому что Миззи уехал в Сан-Франциско?
— Я тебя не бросаю. По-моему, это некорректная формулировка. Мы с тобой расстаемся, вот как это называется.
Может ли быть, чтобы этот монолит, каким Питер всегда представлял свой брак, оказался таким непрочным? Возможно ли, чтобы все его секреты, хитрости, льстивые речи и обольщения были просто ни к чему? Вот один из них объявляет, что все кончено, и все лопается, как мыльный пузырь.
Он покрывается холодным потом, судорожно сглатывает.
— Ребекка, — говорит он, — объясни мне, ты говоришь, что решила, что мы должны развестись, потому что твой нерадивый братец уехал в Сан-Франциско заниматься компьютерной графикой?