ущенное. Сушков либо бравировал своей неряшливостью, либо настолько к ней привык, что и не замечал вовсе. Усевшись на стул, он закинул ногу на ногу, и Феликс Макарович увидел наполовину стертый каблук, треснутую подошву, кое-где вылезшие из шва кончики дратвы, и обтоптанную, будто бахромой обшитую, штанину в грязных пятнах изрядной давности, и широкую щель в ширинке подле полуоторвавшейся пуговицы.
— Какой-то ты двухцветный, Сушков, — Феликс Макарович брезгливо шмыгнул, словно принюхиваясь. — С лица аристократ и мыслитель. А внешность… Прямо скажем… никак не соответствует высокому званию литератора.
— По одежке только встречают, Феликс Макарович.
— От скромности ты не помрешь, Сушков.
— Скромность — порочный пережиток прошлого.
Говорил он громко, то и дело прихохатывая. Закуривая, долго шаркал спичкой по коробку, обронил табачные крошки на ковер. Но где-то в глубине его влажно светящихся черных глаз затаилась настороженность, почти тревога, которую он и силился прикрыть развязностью.
— Рукопись принес? — спросил Феликс Макарович тоном человека, уверенного в положительном ответе.
— В принципе она готова. Кое-что почистить. Навести марафет. Вещь-то объемная. Хочется, чтобы и заказчик был доволен, и…
Отвечал Сушков очень торопливо, нечисто выговаривая слова, иногда съедая их окончания. При этом он размахивал рукой, рассыпая вокруг пепел. Едва уловив главное, Феликс Макарович на полуслове оборвал литератора:
— Довольно, Сушков. И давай последний раз об этом. Ты оказываешься несостоятельным должником. Три года мы платим тебе по четыреста рублей в месяц и не лезем в твою кухню. Так?
— Н-ну… — смущенно затянул Сушков, а глаза его остро и зло сверкнули.
— В будущем году десятилетие треста. Ты обещал к юбилею книгу?
— И обещал, и сделаю, — с неприкрытой обидой ответил Сушков.
— Если в декабре не будет рукописи, к юбилею книги не будет. Так?
— Я все понимаю, Феликс Макарович…
— Долги надо платить аккуратно, Сушков. Чтобы через месяц рукопись лежала здесь, — хлопнул ладонью по столу. — Договорились?
— Вы же знаете, — с обидой и обузданным гневом заговорил Сушков. — Я все лето как проклятый. Ни проходных, ни выходных…
Вместо того чтобы напрягать внимание и слух, вникая в неразборчивую речь обиженного литератора, Феликс Макарович вновь оборвал его на полуслове:
— Извини, но у меня ни минуты лишней. Так что… — и прощально вскинул руку.
Поднялся Сушков, будто выпуская на волю скопившиеся во рту слова, беззвучно пошевелил влажными губами, тыльной стороной ладони обтер рот и направился к выходу. Он уже дошел до двери, когда в спину ему забасил Феликс Макарович:
— Да-а… Послушай, Сушков… Нужна твоя помощь… — Подошел к остановившемуся Сушкову, ухватил его за лацкан пиджака. — Получил письмо из «Октября», просят статью «Герои в жизни и в литературе». Если в первой половине темы я хоть что-то смыслю, то вторая прямо по твоей части. Посиди пару деньков, набросай болванку, потом вместе покумекаем.
Обиженный Сушков с показной медлительностью молча вынул из кармана ручку и блокнот, что-то небрежно записал и, не обронив ни слова, вышел.
Когда дверь за ним затворилась, Феликс Макарович вдруг захохотал. «Только бы жрать, пить да баб тискать. Боров. Покрутись-ка на горячем…»
Мигнул глаз селектора. Феликс Макарович не спеша подошел к столу, вдавил клавишу. Послышался низкий, разреженный и хрипловатый голос Ерофеева:
— Але… Але… Ф-феликс М-макарович?.. Эт-то Ерофеев…
— Привет, Ерофеев. Что стряслось?
— К нам пожаловал ревиз-зор стройбанка…
Заикался Ерофеев только в минуты сильного волнения. Потому Феликс Макарович и ответил с веселой беззаботностью:
— И что? Разве впервые? — подождал отклика и уже поделовитей: — Исполнительная документация в порядке?
— Н-не тот кадр, Ф-феликс М-макарович. Говорит, бум-маги потом. С ходу на объекты. Т-толковая, знающая и з-злая…
— С такой женщиной приятно пообщаться. Ха-ха! Постарел ты, Ерофеев. Разучился с прекрасной половиной пасьянс раскладывать. — И неожиданно жестко: — Где не заштопано?
— Ч-чертова л-леж-жневка. Пож-жарные прох-ходы на третьей комп-прессорной. Б-бетонный работы на чет-твертой… — четко, как в рапорте, докладывал Ерофеев.
— Чего же ты хочешь, Ерофеев? — неприязненно и холодно спросил Феликс Макарович. — Грудью тебя заслонить или с тылу прикрыть?! А? — Ерофеев молчал. — Пора самому за себя… Понял?
— П-понял, — удрученно и зло буркнул Ерофеев.
Одутловатое, будто глянцем крытое лицо Феликса Макаровича сплюснулось в улыбке. Он дважды пришлепнул полными губами.
— Как фамилия ревизора?
— Д-девайкина М-марьяна Васильевна.
— Девайкина, говоришь? Ха-ха!
— Д-девайкина, — мрачно подтвердил Ерофеев.
— Ну, крутись! — И пригрозил, и предостерег, и поощрил Феликс Макарович. — Время работает на тебя, Ерофеев. Понял? Дальше в зиму — больше снегу. Бывай.
И щелкнул клавишей селектора.
Уселся в вертящееся кресло, уперся локтями в колени, уложил на ладони крупную тяжелую голову с огромным лбом, забормотал вполголоса:
— Девайкина… Девайкина… Не припомню такой…
И умолк. Задумался. Размеренно пристукивая толстой ребристой подошвой модного туфля с блестящей пряжкой. Ритмичные мягкие удары не отвлекали Феликса Макаровича, напротив, помогали ему искать самый короткий ответ на вопрос: как обезопасить себя от нежданного наскока какой-то Марьяны Васильевны Девайкиной.
В душе Владимира Ивановича Сушкова клокотали обида и ярость. Его — летописца Гудыма, известного литератора, бесцеремонно и больно шлепнули по носу, а он должен был не только смолчать, но еще и сделать вид, что не почувствовал, не приметил щелчка. Как это отвратительно и обидно. Сперва попрекнули куском, потом показали кнут, а после дернули за вожжу. И он не выплюнул удила, не выскочил из оглобель, а покорно зашлепал туда, куда вожжа повелела.
Торопливо, рывком Сушков расстегнул до пояса «молнию» — застежку на куртке, потер багровую борцовскую шею, провел ладонью по непокорным светлым кудрям, издав при этом странный звук — протяжный и громкий, — похожий на задушенный в себе кашель. «Ничего, — мысленно пригрозил он обидчику, — подвернется случай, и я вмажу будь здоров…» В душе же, в самой ее потайной, подпольной глуби, жило неколебимое предчувствие, что случай никогда не подвернется, а и подвернется, так он им не воспользуется, не ударит, не нападет, ибо не было для этого ни сил, ни желания, ни бойцовского задора. Больше всего на свете Сушков ценил душевный покой, ни с кем не хотел всерьез враждовать, потому что всякая вражда требовала постоянных действий, бдительности и риска, на что были нужны силы, нервы, а и тем, и другим, и третьим Владимир Иванович очень и очень дорожил, и уж если их расходовал, то только себе в удовольствие… И все-таки он не сразу забыл обиду, еще чуток похорохорился, погрозил всесильному Феликсу Макаровичу.
Студеный колкий ветер нырнул в вырез полурасстегнутой куртки, прошил тоненькую «водолазку», опахнул холодом грудь, выдув из нее и гнев и жажду мщения. Толстыми короткими пальцами Сушков долго шарил в пачке «Беломора», громко и сосредоточенно сопя. Прикуривая, подумал мстительно: «Поморочу ему голову с этой статьей. Не раз поклонится». Самодовольно ухмыльнулся, хотя и знал, наверняка знал, что не поморочит, а сегодня же, сейчас же засядет за статью и сделает ее в наилучшем виде. Это несоответствие чувств и мыслей поступкам и словам не угнетало и не тяготило Сушкова: он жил не головой, не сердцем — животом. Врагов у него не было, зато друзей-приятелей достаточно. И пока он дошел до своего дома — и ходьбы-то было не более десяти минут, — не с одним встречным раскланялся, не одну руку дружески потискал. В подъезд вошел раскованно и молодцевато, проворной легко взбежал на второй этаж и увидел на подоконнике парня — кудрявого, смуглолицего, с острым длинным подбородком. Привалясь худой спиной к стене оконного проема, парень дремал. Рядом на подоконнике горбился небольшой рюкзак, из кармана которого торчала толстая потрепанная книга.
Сушков прошел мимо, но вдруг, чем-то обеспокоенный, обернулся и встретился глазами с парнем. Тот заулыбался, невесомо спрыгнул с подоконника, шагнул и замер, подавшись корпусом вперед: чего-то ждал — напряженно и безнадежно, а его улыбка становилась все натянутей и болезненней. «Шизик какой-то», — мелькнуло в сознании Сушкова. Небрежно отвернулся, шагнул сразу через две ступени и заторопился вверх, а за спиной, не нагоняя и не отставая, зашуршали мягкие, редкие легкие шаги. Это еле слышимое шуршание сзади встревожило Владимира Ивановича, он стал подниматься быстрей, скоро задохнулся, обозлился и едва не сломал ключ, пытаясь лишний раз повернуть его в замке.
Едва захлопнул дверь, раздался звонок — короткий и робкий. Сушков рывком отворил. На пороге появился тот самый парень с рюкзаком в опущенной руке.
— Тебе чего? — грубо спросил Сушков.
— Извините, пожалуйста, — тонким, рвущимся голосом заговорил парень. — Вы Владимир Иванович Сушков?
— Допустим. Что дальше?
Парень жалобно заморгал глазами, трудно и долго глотал слюну, а Сушков со все возрастающей неприязнью глядел на подрагивающий острый кадык тонкошеего парня и чувствовал, как приливает кровь к щекам. Нервно расстегнув болоневую курточку, парень поспешно вынул откуда-то конверт, протянул Сушкову.
— Вот… Прочтите, пожалуйста… Вы все поймете… Там написано…
Оторвав уголок, Сушков сунул подрагивающий палец в дырочку и грубо разорвал конверт. Вынул вчетверо сложенный лист, пробежал глазами первую строчку, и у него неприятно похолодело в груди.
«Здравствуй, Володя!
Извини за то, что нарушила свою клятву: никогда и ни за чем не обращаться к тебе. Жизнь сильнее нас. Поздно, но я поняла это.
Письмо тебе передаст твой сын — Славик. Ему скоро восемнадцать. Кончил десятилетку и не захотел ни в один вуз, только на Север. Все лето провоевала и уступила. Еле разыскала твой адрес.