Володя! Прошу тебя: хоть на время приюти Славика. Помоги. Пригрей. Он ведь мамин сынуля. Видел тебя только на фотографиях.
Вот и все. Моя жизнь тебе не интересна, а заинтересуешься, Славик расскажет.
Будь великодушен и добр — умоляю! Славик — отличный мальчик. Все умеет делать, сам себя обслуживает. Дисциплинированный. Добрый. Он очень чуткий и обидчивый. Учти это. И ненароком не рань, не оттолкни. Ах, да что тебе пояснять, ты ведь писатель и отец.
Будь счастлив. Береги его.
Владимир Иванович обладал редкой способностью одним взглядом сразу охватить всю страницу — книжную или рукописную — потому читал очень много и быстро. С одного взгляда вобрал он в сознание содержание письма бывшей своей жены и лишь прикидывался читающим, а сам думал… «Что делать? Приветить? Поселить у себя? Тогда по рукам и ногам. Ломать режим, привычки, дружбу. Ради чего?»
Потрясенно скомкав письмо в кулаке, Сушков медленно поднял глаза и глянул на Славика. Тот стоял, как восковая фигура, и только в широко раскрытых глазах орехового цвета загорались и гасли и вновь загорались, сменяя друг друга, надежда, отчаяние, боль. Стоило сейчас сказать одно доброе слово, просто окликнуть «сынок», и парень кинется на грудь и наверняка зарыдает, и тогда… Страшась этого ТОГДА, Сушков поспешил разрядить напряжение. Шагнул к парню, подал руку.
— Здравствуй, Слава.
Парень опять долго и трудно глотал слюну, на тонкой длинной шее жалко трепетал острый кадык. Потом холодной влажной рукой он судорожно схватил руку отца.
— Здравствуй… те… па… здра…
— Так-то вот бывает! — бодро, даже насмешливо и не к месту громко проговорил Сушков. — Раздевайся! Попьем чайку. Поговорим и все решим.
Нет, то были не распахнутые объятия, не порыв вновь прирастить к родному стволу когда-то насильно отторгнутую ветвь. То был дипломатический маневр, дающий время на раздумье. И Славик это почуял подсознательно и болезненно остро. Он не смог бы сформулировать, что именно уловил в словах и действиях отца, но это неосознанное НЕЧТО больно кольнуло в сердце, и без того готовое выскочить из груди. Веки юноши жалобно дрогнули, горячечно сухие губы шевельнулись беззвучно.
Поворотясь спиной к нежданному гостю, Сушков неторопливо разделся, переложил из куртки в карман пиджака папиросы и спички, переобулся в тапочки и медленно, раскорячисто и тяжеловесно прошаркал в комнату. Славик скинул куртку, выбрал из груды тапочки, прошел вслед за отцом.
Комната была большая, с двумя окнами. Все стены и простенки в ней заставлены стеллажами, набиты книгами.
— Полистай какую-нибудь книжицу, а я соображу пожевать, — сказал Сушков и прошлепал на кухню.
Книги на стеллажах были не случайно купленные, а умело и тщательно подобранные. Были книги старинные, в тяжелых кожаных переплетах, были и вовсе ветхие.
Вся мебель в комнате была самодельная, малоценная, расставленная безвкусно и асимметрично. Широченная тахта, накрытая дешевым старым паласом. Прямоугольный стол с голой столешницей из древесностружечной плиты. Вокруг стола две скамьи и четыре табуретки. Подле одного окна крохотный однотумбовый письменный стол, заваленный бумагами. У другого окна махонький некрашеный столик, на котором теснились пишущая машинка, транзисторный радиоприемник и магнитофон с подключенным к нему белым микрофоном. Все, кроме книг, было расставлено и разложено словно бы впопыхах, временно, и оттого комната выглядела неуютной, запущенной. Да и пахло в ней чем-то неприятным.
Из кухни доносились звяканье чайника, перезвон посуды. Потом там что-то зашкворчало, вкусно запахло жареным мясом.
— Топай сюда! — крикнул Сушков.
Кухонька была махонькая, тесно заставленная тоже самодельной мебелью и заваленная посудой.
— Садись, — Сушков кивнул на табурет подле стола, на котором стояла большая сковорода, полная макарон, пожаренных с мясной тушенкой.
Некоторое время отец и сын ели молча, с одной сковороды. Несколько раз Славик взглядывал на отца с явным намерением что-то сказать или спросить, но Владимир Иванович смотрел не на сына, а на макароны, торопливо и сосредоточенно жевал и жевал, натужно и громко сопя. На его подбородке блестело масло, в усах застряли крошки.
Звякнул в прихожей телефон.
Набив рот, Сушков неторопливо прошел в коридор, и оттуда донеслось:
— Да… Не забыл… Понимаешь… Нет… Товарищ тут у меня один… Ну да… Как снег наголову… Перезвоню через пару часов. Ага…
«Товарищ тут у меня один» — эта фраза резанула Славика по натянутым нервам. Он отшвырнул вилку. Бессмысленным взглядом уперся в серое небо за окном, а тонкие пальцы правой руки затанцевали на столешнице, будто нашаривая на ней что-то невидимое.
— Ты чего? — входя, спросил Сушков. — Ешь, ешь.
— Спасибо, я уже наелся.
— Ну, как знаешь… — И снова принялся за еду.
От чая Славик тоже отказался. Когда Сушков закончил трапезу, Славик стал было собирать грязную посуду, но отец остановил:
— Не надо. Потом. Садись. Не куришь? — Сын отрицательно кивнул. — Молодец. — Закурил. Громко втянул в себя табачный дым, так же громко выдохнул. — Ну-с, что тебя привело в Гудым?
— Мама же вам написала.
— Хватит за маму прятаться. Сам ответь. Что тебя поманило? Романтика? Рубли? Жажда приключений? Или… есть иные причины?
Он вопрошал громко, лениво, без интереса. Обостренное волнением чутье юноши сразу уловило это, и потухшая было обида вновь разгорелась. Славик еле совладал с чувствами и внятно, громко и, как ему показалось, спокойно ответил:
— Кончил десятилетку и… Хватит на маминой шее… вот и… Ну, и Север, понятно… Поглядеть. Испытать себя…
Упоминание о маминой шее показалось Сушкову преднамеренным и больно ущипнуло самолюбие. «Намекает… Сама отказалась, попятиться гордость не позволила. Две ставки медсестры на двоих — не густо… Две ставки — от восьми до восьми. За гордыню тоже надо платить…»
— За все надо платить! — жестко, с укором и обидой воскликнул Сушков. И уже угрожающе повторил: — За все!.. — Выдержал небольшую паузу и прежним равнодушным тоном: — Где хочешь работать? Кем?
— Все равно.
— Та-ак. Значит, стрельба без цели. Ну что ж… Бывает… — думая о чем-то другом, лениво цедил Сушков пустые слова и, вдруг решившись, заговорил необыкновенно четко и внятно: — Сперва надо определиться с жильем. — Приметив, как дрогнуло лицо Славика, накрыл ладонью узкую горячую руку сына. — Давай по-мужски. Прямо и откровенно. Да, я знал о тебе. Но никогда не видел и, честно говоря, не имею морального права называться отцом. Но это не главное. Каждый человек — неведомая галактика. Постигать ее надо исподволь. Не поняв друг друга, взаимно не убедившись в необходимости единения — не стоит рисковать. Коммуникабельность, брат, не выдумка… Понимаешь?
— Понимаю, — еле внятно пролепетал Славик пересохшими губами.
— И отлично! — похлопал по холодной, помертвелой руке сына. Заговорил глуше, доверительней, глубокомысленней и неразборчивей. Ему уже надоело следить за собственной речью, старательно выговаривать слова, и он, как всегда, невнятно и нечисто забубнил: — Я всю жизнь — один. Ты всю жизнь — с мамой. Мне тридцать девять. Тебе — семнадцать. Характеры, взгляды, вкусы могут прийти в такое столкновение, что мы, сами того не желая, станем врагами. Зачем? Нужен ли такой эксперимент?.. Сперва надо убедиться в необходимости, а уж потом что-то ломать, перечеркивать, подделываться.
Он еще долго говорил, не произнося главного, петляя и кружа вокруг него. Славик понуро молчал. «А ты как думал? — с непонятным злорадством мысленно вопрошал Сушков сына. — Спереди прикрыт, сзади защищен — завоевывай мир?»
— Принеси-ка сюда телефончик.
Но когда Славик поставил перед ним ярко-желтый телефонный аппарат, Сушков долго раздумывал, прежде чем снял трубку и, крутнул диск.
Изваянием застыл Славик в проеме кухонных дверей, в широко распахнутых ореховых глазах все приметней и ярче разгоралось зловещее пламя.
— Хелло!.. Будьте добры Валерию Даниловну… Жаль-жаль… Извините…
И снова легонько похрустывал вращающийся диск.
— Хелло! Юрий Николаевич? Приветствует вас Владимир Иванович Сушков… Да-да… У меня к вам нижайшая просьба… Неотложная. Нужно пристроить в общежитие одного симпатичного хлопчика… Прикатил в Гудым за романтикой, а крыши — нет… Понимаю, что трудно, иначе и не беспокоил бы вас…
Он менял регистры довольно сильного голоса, выговаривал слова на удивление четко, похохатывал, поддакивал, но Славик его уже не слушал. Рывком сдернув куртку, схватил в одну руку шапку, в другую рюкзак и выскочил из квартиры.
Сушков видел все, но не придержал, не остановил сына, даже не окликнул. «Ишь ты! — неприязненно думал Сушков, держа подле уха замолкшую трубку. — Мамин характерец. Не по-моему — значит, никак… Побегаешь ночь по городу — придешь…»
Он и в мыслях не допускал, что сын мог воротиться вскорости: не хотел этого. Сегодня вечером здесь собирается очередное заседание «клуба озорников» — так называли свои регулярные встречи-попойки задушевные друзья и подружки Сушкова. Все они были людьми образованными, начитанными, остроумными и, главное, неистощимыми на озорство и забавы. Сперва на вечеринках спорили о чем-нибудь возвышенном и даже значительном, декламировали стихи, рассказывали забавные истории и анекдоты, потом, когда хмель сшибал все тормоза и ограничители, начинались неописуемые непристойные забавы.
Ни гор, ни лесов вокруг Гудыма не было. И ветер, зародившийся где-нибудь в волнах Ледовитого океана, беспрепятственно мчал по голой тундре, легко и лихо перескакивал редкие, негустые островки леса, набирал и набирал силу и скорость и, набрав, с разбегу налетал на Гудым, — раскачивал, ломал, срывал, перевертывал все, что можно было стронуть и кувыркнуть.
В союзе с морозом ветер — страшная, коварная сила. Но сегодня мороз был невелик, градусов пять — семь, и к