«Чего это меня занесло? — покаянно подумала Сталина, бесшумно притворяя дверь мужнина кабинета и направляясь в ванную. — Не шапки жалко, черт с ней. Хотя девяносто рублей на полу не валяются… На рынке-то такая теперь двести пятьдесят… Не в рублях суть. Хватает их… Чего же не хватает? Ясно. Очевидно. И все приметнее. Все острее. Чего?..»
Ответ был где-то совсем близко, но в руки не давался, не укладывался в словесную форму то ли потому, что был не до конца ясен, то ли вовсе не мог обрести словесное выражение, ведь чувства богаче слов, ярче и глубже. И как ни билась Сталина, не смогла сказать словами то, что все чаще толкало ее на конфликты с мужем. Да и не хотела, не любила она копаться в собственной душе: занятие это не раз причиняло ей боль неудовлетворенности и раскаяния. Туда только нырни, уцепись хоть за одно звенышко и… такое можно вывернуть — сам не рад будешь. А к чему? Менять она ничего не намерена. Ломать — тем более. Ни знобко ей, ни жарко. Пока хватает и здоровья, и сил, и желаний. «Чего же все-таки мне не… Опять за свое…» Чтобы избежать неприятного самоанализа, Сталина надумала сманить подруг на лыжную прогулку.
Марфа Бурлак сразу отказалась:
— Надо Максима собирать, ночью улетает в главк, на совещание…
— Где он?
— На трассе. Третий день облетывает. Только себе верит. Не успокоится, пока не пощупает, не понюхает, не попробует на зуб. Вот-вот заявится. Пообедает и на аэродром…
— Фанатик он у тебя, — с непонятным болезненным укором и плохо скрытой завистью проговорила Сталина. — Держи крепче. Влюбится — ни себя, ни других не пожалеет.
— Чего ты плетешь? — встревожилась Марфа, уловив, видно, недобрый намек в словах подруги.
— Завидую тебе, вот и кусаюсь, — с пугающей прямотой неожиданно выпалила Сталина.
И повесила трубку.
Провела ладонью по пылающей щеке. «Чего наворочала, дура? Ведь он у Марфы свет в окошке. Им только и живет… Пусть поволнуется. Без стрессов и встрясок мхом зарастет…»
Алла Малова сперва возликовала:
— Молодец! Я тоже с утра подумывала… — потом спохватилась. — Ой, забыла! У меня же пельмени затеяны…
— Вот и нагуляем аппетит, — воскликнула Сталина. — После лыж твои пельмени…
— Так они еще не сделаны.
— Поручи благоверному…
— Он на трассе с Бурлаком…
— Ваш Бурлак ни себе, ни людям покою не дает, — невесть с чего осердилась Сталина.
— Самое время трассу проглядеть. Вот-вот болота застынут, начнется аврал…
— Ладно, авральщица. Сейчас подойду. В четыре руки слепим и на балкон, а сами — на лыжи…
В кабинет мужа Марфа зашла за портфелем, но, проходя мимо пришпиленной к стене схемы строительства газопровода, вдруг приостановилась, глянула на изузоренный разноцветный лист и забыла, зачем пришла.
Бледно-зеленый прямоугольник покрыт голубой паутиной бесчисленных рек, речек и речушек, испещрен похожими на растянутые пружины асимметричными штрихами, обозначающими болота. Гиблые, совершенно непроходимые летом. Четыре ярко-красные линии рассекали прямоугольник с угла на угол. Это действующие газопроводы. Параллельно им бежали две огненные пунктирные полосы — трассы строящихся газопроводов. Вдоль них — шеренга белых плашек, на которых крохотными буквицами выведено: Пяку-тур, Ханымей, Топумей, Касаяте… Это трассовые поселки. Подле каждого названия — еле видимая цифра: 132, 214, 347… Это — километры.
Где-то над огненными пунктирами летит сейчас Максим. Болота еще живут, потому и трасса мертва. Но на подступах к ней идет стремительное накопление людей, техники, труб. Все звенья гигантской стройки напоминают до предела сжатую боевую пружину. Короткая команда, и начнется штурм. Стодвадцатисуточный бросок. Без передышек и перекуров, без праздников и выходных. Сто двадцать дней безудержного, сумасшедшего, головокружительного гона — до победы.
Тогда к Максиму с пустяками не лезь. Почти каждую ночь селекторная. Не министр проводит, так начальник главка. В обиход включаются военные термины: «начальник штаба», «начальник района», «оперативная сводка», «дислокация». И будто подчеркивая сходство с линией фронта, на трассе грохочут взрывы, ревут тысячи машинных глоток, прут напролом тягачи, вездеходы, таранят снеговые завалы не знающие преград «катерпиллеры», снуют вертолеты, неся в когтях связки труб или вагончики. Полыхают тысячи жарких костров, сверкают ослепительные огни сварок, упираются в низкое небо холодные, белые лучи автомобильных и тракторных фар. Как вольготно дышится тогда на трассе. Какое упоение в этом сумасшедшем, ослепительном гоне!..
Эти сто двадцать дней Марфа тоже старалась быть с теми, кто рыл, сваривал, возил. Начальник орса, где Марфа работала товароведом, не посылал ее на трассу, она сама рвалась в поселки трассовиков, оттого и знала, чем жила и болела стройка. Ей первой выплескивал Максим Бурлак и гнев, и обиду, и радость. Она успокаивала и поддерживала, бодрила и смиряла. Марфа помнила нерусские названия поселков, цифры и фамилии и, глядя теперь на красные пунктиры будущей трассы, видела знакомые лица, слышала привычные голоса огнедышащей, буйной, грохочущей стройки.
К красному пунктиру будущего газопровода серебристой полосой прикипел новый сорокакилометровый участок, который навязали тресту, пока Максим ездил в Венгрию. Будь он дома… Хотя… Начали бы другие управляющие отнекиваться, перебрасывать подкидыша с рук на руки, и Максим непременно взял бы довесок. Хлебом не корми — дай постоять над обрывом, на самой кромке, чтоб крошилось и сыпалось из-под ног. Рисковый мужик. И завтра в главке наверняка станет драться не за то, чтоб этот довесочек перекинуть на чужие плечи, а за трубы и машины. Вот уж тут он… В прихожей коротко и тонко тявкнул Арго.
— Ба-атюшки! — спохватилась Марфа. — Неужели прилетел? Прилипла к картинке, старая дура…
И вот уже в руках у Марфы большой коричневый кожаный портфель, с которым Бурлак ездит в командировки. Сперва влажной тряпицей она старательно протерла запыленную кожу, потом вытряхнула из портфеля мусор, оставшийся там от последней поездки.
Едва щелкнул замок портфеля, как в кабинет влетел Арго. Взволнованно покрутился перед диваном, на котором Марфа разложила мужнины пожитки, поскулил и прилег подле, напряженный и нервный, настороженно кося на Марфу, которая, разговаривая то с собой, то с собакой, принялась заполнять вместительное нутро портфеля.
— Вниз пижаму. Не любит он в ней. А захочется вечером поваляться, в кресле передохнуть… Как ты, Арго? Знаю, что всего на три дня. На день едешь — на неделю запасай…
Аккуратно свернутая полосатая золотисто-желтая пижама улеглась на самое донышко портфеля.
— Та-ак… Теперь рубашки… Две белых… К начальству. И, пожалуй, вот этот галстук. Теперь положим модную, с люрексом. Пусть покрасуется. Пофасонит. В ресторан или в театр. Что, Арго? Хочешь сказать: «На свидание к девчонке?» Не тот замес… Не Феликс Макарович… И две в полоску…
Пять аккуратно сложенных рубашек всунула в полиэтиленовый пакет и бережно уложила в портфель. Чтобы рубашки не помялись, рядом с пакетом пристроила большую твердую папку с деловыми бумагами.
Удивительно плотно, но не тесня друг друга, легли по своим местам носовые платки, домашние шлепанцы, запасные носки, бритвенный прибор… все, вплоть до обувной и одежной щеточек в целлофановых мешочках.
Сколько раз собирала она Максима в короткий и долгий путь, на пару дней, на целый месяц, на близкую, ему послушную трассу, на всевозможные совещания, слеты, конференции, в Москву и Канаду, в США и Японию. Он никогда не заглядывал в уложенный ею чемодан или портфель, и не было случая, чтоб Марфа забыла положить что-нибудь нужное.
Набитый портфель Марфа подержала в руке, прикидывая, не тяжел ли, и поставила в прихожей возле столика с телефонным аппаратом. Арго лег около портфеля и замер — грустный, жалкий, взъерошенный. Марфа подхватила пса на руки, прижала. Растроганный Арго нежно лизнул ее в щеку и, удобно расположив тяжелую квадратную голову на мягком плече, затих. С собакой на руках Марфа пошла на кухню, включила на малое напряжение конфорки электроплиты, на которых стояли кастрюля с борщом и гусятница с жареным мясом: вот-вот явится Лена, придет голодный, озябший Максим.
Глухой отдаленный шум в подъезде насторожил и собаку, и Марфу. Обе замерли, прислушались.
— Никого, — удрученно пробормотала Марфа, спуская собаку на пол.
Какое-то время постояла, бездумно глядя перед собой. Вздохнула и медленно, словно нехотя прошла в спальню. Вынув из тайника небольшую инкрустированную шкатулочку, подсела к трельяжу. Тонко и мелодично тенькнул, отмыкаясь, внутренний замок крохотного сундучка. Марфа долго рассматривала его содержимое, потом медленно перевернула ларец, и на ярко-красный бархат призеркального столика бесшумно вытекла сверкающая груда колец, браслетов, перстней и иных украшений из желтого металла. Марфа с радостным изумлением взирала на блистающую груду драгоценностей. Она не знала, сколько здесь изделий, не ведала их общей стоимости. Все это покупалось не враз, собиралось целое десятилетие.
«Сколько же их теперь?» Неспешно разложила аккуратными рядками, пересчитала. Семьдесят шесть! Были тут украшения, которые Марфа, примерив однажды, больше ни разу не надевала, но были и любимые неизменные спутники ее торжеств и праздников. Например, вот эта большая ярко сверкающая гранатовая брошь. Ее купили в Карловых Варах, куда однажды с великим трудом удалось затащить Максима. Или эта бриллиантовая снежинка с крохотным золотым Водолеем в центре. Марфа родилась под этим знаком зодиака…
Медленно перебирала Марфа драгоценности, иные, оглядев, кидала в шкатулочку, другие разглядывала долго и любовно, тут же примеряла и расставалась с ними нехотя. Стала выбирать наиболее крупные, тяжелые вещицы и, чуть приподняв над столиком, роняла их на толстый ворсистый красный бархат. Ей казалось, падая на красную мякоть, золото певуче и тонко звенело на разные голоса, будто крохотные колокольцы волнующе трогательно выговаривали: тень… динь… дон…