— Заждались тебя. Пирог испекла рыбный. Девчонки не вытерпели — поужинали.
— И молодцы. Знал бы, что пирог, — давно прибег, — то ли чужую поговорку, то ли сейчас нечаянно сочиненную весело выговорил Сивков, страстный любитель всего печеного.
— Жаль остыл. Горячий-то он…
Искусной стряпухой была Мария Федоровна и, когда ей удавалось выкроить время, подолгу торчала у плиты, изобретая собственные блюда, а в воскресные дни непременно баловала домочадцев пирожками, блинами, ватрушками, а то и каким-нибудь доселе неведомым тортом.
Укрытый вафельным полотенцем пирог был еще чуточку теплым. Под тонкой хрустящей подрумяненной верхней корочкой толстый ароматный слой муксуна, приправленного отварным рисом и пережаренным луком. Угождая вкусу мужа, Мария Федоровна выставила к пирогу малосольных огурчиков собственного производства (летом ездили к матери на Кубань, там и насолили).
С завидным здоровым аппетитом ел Сивков. Покрякивал от удовольствия, похваливал стряпуху и, только разделавшись с огромным куском, передохнул.
— Еще? — спросила довольная Мария Федоровна.
— Можно и еще, — охотно согласился Сивков. — Только небольшой кусочек. А то до постели не дойду, да и сны будут страшные…
— Страшнее яви не бывает снов…
Сивков перестал жевать. Пытливым, долгим взглядом всмотрелся в жену и, отодвигая тарелку, негромко и горько вымолвил:
— Пожалуй, так.
Поймал вопросительно обеспокоенный взгляд жены, отвел глаза, смущенно покашлял, потом, изобразив подобие улыбки, изо всех сил стараясь придать своему голосу звонкости и насмешливости, проговорил:
— Сегодня Кабанов расквитался за мой рационализаторский порыв. Помнишь, девять плетей-то…
Мария Федоровна промолчала.
— Сфабриковал рентгеновский снимок двух якобы моих бракованных стыков…
— Как это сфабриковал? Что значит «якобы моих»? Так тебе могут подсунуть и кражу. И убийство!..
— Успокойся, Маша. Был я у Глазунова. Завтра разберемся…
— Ах, Митя, Митя… Ну почему, скажи, талант без когтей и клыков?.. А?.. — И вдруг рассмеялась — раскованно и молодо. Маленькой сильной рукой обняла мужа за шею, чмокнула в щеку. — Че-пу-ха!
И запела: «Прилетит к нам волшебник в голубом вертолете…» Да так искренне, так самозабвенно и весело запела, что, глядя на нее поющую, по-девичьи вертко и легко порхающую от стола к шкафчику, Сивков сперва лишь вполголоса замурлыкал прилипчивый мотивчик, а чуть погодя полным голосом запел вместе с женой.
В небольшом, почти всегда пустом вестибюле одноэтажной деревянной конторы СМУ-7 приметно белел квадратный лист ватмана, на котором размашисто и броско было написано: ПОЗОР БРАКОДЕЛУ! — а ниже буковками помельче и поровней сообщалось, что вчера электросварщик Д. А. Сивков в погоне за рекордной выработкой допустил грубый брак в работе, за что и уволен. Тут же висел и приказ об увольнении Сивкова, подписанный главным инженером СМУ Алексеевым.
На ходу, не останавливаясь, Глазунов прочел и то, и другое и, едва отворив дверь своей приемной, крикнул секретарше:
— Алексеева!
А когда, минуту спустя, Алексеев вошел в кабинет Глазунова, тот сразу оглушил главного инженера каскадом неожиданных взрывчатых вопросов:
— Я что, умер? В отпуске? На лечении? Есть приказ о том, что ты замещаешь начальника?.. Ну?! Отвечай!
— Ты что, Никифорович? С цепи сорвался?
— Сорвался! Сорвался!.. С цепи. С привязи… С… — орал Глазунов, размахивая руками и тряся головой. — Уволить коммуниста… Лучшего сварщика… Изобретателя…
— Позвонил Бурлак, приказал немедленно вывесить приказ и «молнию». «Чтоб духу этого бракодела в тресте не было» — так и сказал. Категорично и ясно.
— Бурлак?!
Он не шел. Не бежал. Он летел раскаленной, вырвавшейся из ствола пулей, нацеленной в грудь Бурлака. И когда на неширокой малонаезженной дороге показался выскочивший из-за дома «газик», Глазунов дороги не уступил, шофер вынужден был притормозить, еле остановив машину в полуметре от Глазунова. Разъяренный Антон Никифорович промчался мимо рокочущего «газика», не услышав даже смачной злой брани водителя: в этот миг он мог пойти на таран с танком. И столько ярости, столько проломной, неодолимой жажды отмщения было в лице, походке, взгляде Глазунова, что, когда он ворвался в приемную Бурлака, чопорная и властная, державшая в в кулаке весь аппарат треста секретарша не посмела его осадить, не сказала, что Бурлак занят, что у него совещание.
Правда, совещание еще не началось. Ткачук, Юрник и еще трое заместителей управляющего трестом только еще рассаживались вокруг длинного стола для заседаний, когда в кабинет вломился Глазунов.
— Выйдите! — гаркнул Глазунов собравшимся. — Все выйдите!
— Ты что, Антон Никифорович, хватил лишку? — грозно, хотя и с оттенком иронии, спросил Бурлак. — Пока что в этом кабинете распоряжаюсь я…
— Пожалуйста! Распоряжайтесь! Если вам хочется, чтобы ваши подчиненные слушали…
Но подчиненные слушать не захотели и поспешно покинули кабинет. Бурлак разом переменился: ни иронии, ни добродушия в лице. И в голосе — холодок и твердость стали.
— Я слушаю, — четко и властно выговорил он. — Только коротко.
— Почему через мою голову вы уволили Сивкова?
— Это сделал твой заместитель.
— Под вашу диктовку.
— Послушай… то-ва-рищ Глазунов! Тебе известно, что такое бракованный стык в трубопроводе? И кончили об этом! Когда дело касается качества газопровода… Все! Клади свои симпатии в карман и до свидания.
— Что значит «до свидания»? Тут ведь судьба человека. Коммуниста. Изобретателя. Не куль с мякиной. Спихнул с воза и…
Бурлак понял: начальник СМУ-7 не собирается уступать и, кажется, вознамерился прочесть лекцию о расстановке и воспитании кадров. Надо было сразу развернуть его, чтоб посидел часок в приемной, остыл.
— Без крайней надобности, — гремел Глазунов, — вы не имеете права через голову начальника СМУ переставлять, увольнять…
— Хватит! — Бурлак повернулся к нему спиной и сказал в микрофон селектора: «Зоя Игнатьевна, приглашайте товарищей…»
Из кабинета Глазунов вылетел так стремительно, что едва не сорвал с петель дверь. Он не приметил, кто толпился в приемной, не слышал тревожного оклика жены, он вообще ничего не видел, не слышал и не сознавал. Обида рвала сердце на части. Обида и ярость. Сколько раз прощал он Бурлаку подобное самоуправство. И не со всеми, далеко не со всеми подопечными командирами производства вел себя Бурлак вот так по-хамски. Почему?
Шапку Глазунов оставил в своем кабинете и сейчас мчался с развевающимися по ветру длинными черными лохмами. При семнадцатиградусном морозе студеный и сильный ветер обжигал лицо, но холода Глазунов не чувствовал и не приметил отсутствия шапки. Тем не менее ветерок все-таки повыдул из него гнев, остудил жар, воротил рассудку способность сознавать окружающее. Тогда зародилось острое желание побыть одному, попытаться ответить на этот вдруг так остро и неотвратимо вставший вопрос: «Почему Бурлак, понимающий, талантливый, опытный руководитель, постоянно третирует меня, всячески подчеркивая свое всевластие?»
У конторы СМУ-7 стоял легковой «уазик» Глазунова. Надвинув на глаза шапку, шофер дремал на сиденье.
— Погуляй, Эдик, — сказал ему Глазунов, — я скатаю в одно место.
Он и прежде не однажды проделывал подобное. Отпустит водителя, сам за руль — и поехал. Машину Глазунов знал и чувствовал, управлял легко и, по мнению шофера, «классно». Покорность сильной быстрой машины, стремительная скорость, крутые, резкие повороты и виражи действовали на Глазунова умиротворяюще, успокаивали, настраивали на раздумья, и не раз именно за рулем своего «уазика» неприметно и вроде бы само собой разгрызал он каленые орешки зубодробильных «почему?», «зачем?», «как?», которые ему подкидывала жизнь…
Все быстрей и быстрей летел по бетонке «уазик», легко обгонял тяжеловесные грузовики, трубовозы, тягачи, вовремя и ловко увертывался от встречных автомобилей. Бетонка наверняка пропускала машин вдвое, а то и втрое больше своих расчетных возможностей, и, чтобы не столкнуться, не зацепить гигантский «Ураган» иль длинный плетевоз, глазуновский «уазик» то жался к самой кромке заснеженной серой ленты, то летел по ее оси. Расширившиеся сверкающие глаза Глазунова вовремя видели, подмечали, прикидывали, руки автоматически крутили руль, передвигали рычаг скоростей, жали на бугорок сигнала, но мысль… мысль в это время была занята только одним: поиском ответа на костью в горле вставшее «почему?».
Четвертый год Глазунов правит СМУ-7. Все эти годы управление справлялось и с планом, и с обязательствами, не было в нем никаких громких ЧП, текучесть и прочие боли и беды Севера ниже общетрестовских. В городской и областной печати, на совещаниях и даже на областных партийных активах Глазунова не раз хвалили.
В авральные зимние дни, когда «идет труба» и трест охватывает горячечная штурмовая лихорадка, в дела СМУ-7, как правило, никто, кроме Бурлака, не лезет, да и управляющий трестом, по убеждению Глазунова, вмешивается зря…
«Зря… Стоп. Стоп-стоп… С этого «зря», кажется, и началось…» Позапрошлой зимой, в самый разгар строительства, когда лихорадило не только трест, но и главк, и министерство и первый заместитель министра вынужден был на всю зиму переселиться из Москвы в областной центр, а начальник главка и вся его королевская рать день и ночь метались по трассе либо пропадали на стройке компрессорных, — вот в то самое сумасшедшее время на участок трассы, который строили рабочие СМУ-7, нежданно нагрянули заместитель начальника главка и Бурлак. И сразу принялись распоряжаться: бульдозеры — сюда, трубоукладчики — туда, эту мехколонну перебросить, ту бригаду — передвинуть. «Зачем?» — спросил высокое начальство Глазунов. Прямо, громко и жестко спросил. Он и в самом деле недоумевал — зачем? Целое лето вместе с главными специалистами управления Глазунов колдовал, рассчитывал, прикидывал, как расставить людей и технику, чтоб можно было с минимальной перегрузкой и наименьшей нервотрепкой выполнить план и обязательства. Все промерили, прощупали, просчитали, предусмотрели и взвесили, нанесли на схемы и карты, втолковали мастерам и рабочим, сплотили их, зажгли и раздули соревнование. Строить «свой» участок начали точно по графику. Без авральных рывков и ураганного бума. Сразу вырвались в первые по тресту и главку. И когда разогнались, набрали желанную скорость и высоту — тормози, поворачивай, переставляй, передвигай, пересматривай.