Взорвался Глазунов и наговорил высокопоставленному начальству такого, чего то, наверное, никогда от подчиненных не слышало. Заместитель начальника главка начал было аргументировать свои распоряжения, а Бурлак объясняться не стал: «Делайте, что приказано!» Когда «труба идет», трасса как линия фронта и приказ начальства — неоспорим. Покорился Глазунов. Сделал. Сломали график, сбили ритм, и стройка закуролесила. Потом, чтобы выровняться, справиться, пришлось прибегать к излюбленному методу «деньги на бочку». Сделал ходку трубовоз — распишись, водитель, и клади четвертную в карман. Еще одна ходка — еще одна двадцатипятирублевая бумажка у водителя… Шуршат, хрустят, зовут и манят, подхлестывают и погоняют зеленоватые, сладко пахнущие, свеженькие, новенькие сотенные, полусотенные, четвертные. Вот они! Бери! Греби! Вкалывай… Нет предела! Нет границы. Хоть тысячу, хоть три тысячи рублей в месяц — бери! Только в срок траншею выкопай, подвези, свари и уложи трубы. Вдвое меньше положил пригрузов? Хрен с ними, с пригрузами! Не оборудовал переход трубы через дорогу? Сойдет! Не поспел сделать обваловку? Черт с ней. Главное — трубопровод. Опробовать. Подключить. Сдать. Шевелись, мужики! Не поспи, не поешь, поднатужься — и тысячи в твоих руках… Тут-то уж Кабановым ликованье. Коль опыт, сила и сноровка есть, можно фантастический куш сорвать.
Выступая на партийно-хозяйственном активе треста, посвященном обсуждению блистательных итогов сезона, увенчанных переходящим Красным знаменем министерства, Глазунов публично швырнул перчатку высокому начальству.
— Нам от такого «оперативного» руководства — одни убытки. Зря лезут. Мешают. Путают. Сбивают. Мелочатся. Руководству трестом и главком надо глобальные проблемы решать: трубы, транспорт, снабжение. Ну, конечно, и практически помогать тому, кто с шагу сбился. Но не подменять, не дезорганизовывать, полагаясь на батюшку-Рубль…
Тогда Бурлак смолчал. Хмурился, слушая Глазунова, что-то нервно записывал на листке, но в заключительном слове — не помянул, не зацепил Антона Никифоровича. То ли пощадил, то ли не захотел к его критике внимание приковывать. Последнее, пожалуй, верней…
Нет. Всерьез, по-настоящему они с Бурлаком не схватывались. Попикируются, потреплют друг другу нервы, и снова вроде бы полное взаимопонимание. Только понимание-то на грани допустимого и возможного. Случись что-нибудь существенное, провали Глазунов план, допусти серьезную аварию или еще что-нибудь подобное, и его одним махом скинет Бурлак в мусорную корзину, как скинул сегодня Сивкова. Был и нет. Бурлак — глыба. Крупнейший трест страны. Если припомнить все звания и знаки отличия Бурлака — оторопь возьмет. Опыт. Карьера. Слава. Авторитет. Все есть у Бурлака в достатке…
Неугоден ему Глазунов, соринка в глазу. Раздражает и нервирует. Почему? Лучшая в стране бригада электросварщиков — в СМУ-7. Наибольшее количество рацпредложений и изобретений — в СМУ-7. Самая низкая себестоимость строительства километра трубопровода — в СМУ-7. Почему же они с Бурлаком как два оголенных провода? Чуть сблизились — искра, столкнулись — короткое замыкание. Почему?..
«Уазик» промчался добрую сотню километров, половину из них — по разбитому зимнику. С ходу развернув машину, Глазунов понесся обратно по выбоинам и глубоким колеям измочаленного зимника. Наломал руки. Остыл. Смирил гнев и ярость. Распалил мысль до ломоты в висках, но так и не ответил: «Почему?..»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Толстый, с упругим зеленым ворсом ковер, как молодая трава, мягко пружинил под босыми ступнями, и Ольга, по-журавлиному поднимая длинные ноги, картинно вышагивала то на цыпочках, то на пятках. От деревенского детства осталась у нее привычка ходить по траве босиком. Стоило очутиться на зелени, и Ольга тут же сбрасывала обувь и шла босая, ставя ноги с легким скольжением, чтоб зеленая щетина не топорщилась, не кололась, а сгибалась покорно и мягко. Каждое лето половину своего длинного северного отпуска Ольга проводила на Волге, в родном селе, в гостях у одинокой пожилой матери. Село когда-то стояло на самом берегу великой реки, на некрутом высоком откосе, но Волга почему-то отступала и отступала от села, откос порос ивняком, черемухой, талом, и, хотя те поросли не были ни лесом, ни подлеском, а так, дикая зелень, все равно Ольга очень любила эти места, подолгу бездумно сидела в зеленой прохладе молодых деревьев, слушая перекличку птиц с пароходами, приглушенный расстоянием собачий лай да петушиные клики.
Она любила все живое, никогда не ходила в зверинцы, не бывала на цирковых представлениях дрессированных зверей. Мать не однажды вспоминала, как четырехлетняя Оля, поймав первую раннюю весеннюю муху, посадила ее в стеклянную банку, накрыла картонкой и стала в окно высматривать отца, той дело приговаривая: «Вот обрадуется папа. Еще как обрадуется: у нас тоже есть животное…» Река казалась ей одушевленной, и, подходя к реке, Ольга непременно здоровалась, а уходя, прощалась. «Странно, — не раз говорила ей мать, сельская учительница, — ты живешь среди машин, с людьми, которые ими управляют, а сама такая неомашиненная…»
Недавно Ольге исполнилось двадцать девять. Институтские подруги давно повыходили замуж, обзавелись детишками, а Ольга все еще ждала чего-то, беззлобно подтрунивая над любовными признаниями парней и оторванных от семей мужчин. Иные влюблялись в нее пылко и надолго, одаривали вниманием, подарками, настойчиво домогаясь взаимности. Ольга с улыбкой принимала знаки поклонения, смеялась над немудрящими шутками воздыхателей, благосклонно взирала на кудрявые, гладко зачесанные и плешивые макушки мужчин, целующих ей руку, но любовные признания выслушивала нетерпеливо и, едва влюбленный умолкал, спокойно и деловито говорила: «Хотите, чтоб мы остались добрыми друзьями, никогда не повторяйте сказанного». Раза два завистливые подруги заманивали ее в ловушку, неожиданно оставляя наедине с нетерпеливым, распаленным вином и страстью поклонником. Никто не знает, каким путем удавалось Ольге уходить из капкана, а приверженцы силовых приемов в любви о том не рассказывали и при случайных встречах с Ольгой были подчеркнуто почтительны и любезны.
Изящество и нежность удивительно сочетались в ней со спартанским отношением к себе. Режим, режим и режим. Неукоснительный, порой, пожалуй, жестокий. На любой, самой пышной и затяжной вечеринке она выпивала только фужер шампанского или сухого вина. Если же ни того, ни другого не оказывалось, пила минеральную воду. Никакие обстоятельства не смогли принудить ее изменить этому правилу. Она никогда не ела, что попало, как бы ни была голодна. Стоило ей чуть пополнеть, и она тут же начинала голодовку, которая заканчивалась лишь тогда, когда удавалось «войти в форму». Видимо, не случайно Ольга часто повторяла одно из многих любимых ею рубай Омара Хайяма:
Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало,
Два правила запомни для начала:
Ты лучше голодай, чем что попало есть,
И лучше будь один, чем вместе с кем попало…
Похожий на лужайку ковер щекотно ласкал ноги. На Ольге были надеты золотисто-желтые плавки и такой же лифчик. Одеяние купальщицы великолепно подчеркивало красоту и стройность загорелого тела. Продолговатое бледно-розовое лицо обтекали длинные пряди пышных, будто позолоченных волос…
Ольга ликовала.
Это вдруг грянувшее счастье, как неожиданный мощный взрыв, разом стронуло все вокруг и внутри нее, вздыбило, опрокинуло, перевернуло. Слетев с оси, сумасшедшими скачками понеслось сердце и так разогнало кровь, что размеренное вышагивание по ковру уже не могло погасить, умерить взрывную силу кипящей, бунтующей крови.
Ольга ткнула пальцем в пусковую кнопку стереопроигрывателя и замерла, как окаменела, слушая тихий шорох иглы, выходящей на канавку звукозаписи. Едва возникли звуки оркестра Поля Мориа, Ольга сорвалась с места и закружилась в неистовом танце.
Гремела музыка. Мелодия сменяла мелодию. Рисунок танца тоже менялся. И только когда вновь послышалось назойливое шуршание иглы, задохнувшаяся потная Ольга повалилась в глубокое, мягкое кресло подле крохотного столика с торшером.
На столике лежала груда журналов, газет, писем. Эту скопившуюся за два отпускных месяца корреспонденцию полчаса назад вручила Ольге соседка. То ли случайно, то ли потому, что на конверте стоял заграничный штемпель, только письмо Бурлака из Будапешта оказалось верхним в стопке писем. Ни обратного адреса, ни фамилии отправителя на конверте не было, и, прежде чем его вскрыть, Ольга какое-то время раздумывала: от кого? Знакомых в Будапеште не было. Никто из друзей этим летом туда не ездил. «Странно», — и нарочно, чтобы продлить волнующее неведение и еще погадать, вертела и вертела в руках голубой прямоугольник, ощупывала, рассматривала на свет, долго изучающе разглядывала марки. Наконец вскрыла загадочный конверт.
«Уважаемая Ольга Павловна! Дорогая Ольга! Оленька! Я люблю Вас. Слышите? «Я люблю!» — кричит во мне каждая клетка. Неистово вопит. Срывается с привязи и рвется к Вам…»
Она задохнулась от догадки. Закрыла ладонью глаза.
— Что это?.. Зачем?.. — вопрошала невесть кого, чувствуя у основания горла резкие частые толчки взбаламученного сердца.
Несколько раз провела языком по ссохшимся губам и, задержав дыхание, вновь нырнула в обжигающий омут невероятных, долгожданных, сумасшедших слов.
Она угадала.
Угадала.
Угадала.
С первой фразы.
С первого слова.
Нутром.
Сердцем.
Неведомым, не найденным шестым первобытным чувством угадала, кто написал.
Испугалась собственной догадки. Сама перед собой прикинулась несмышленышем. И, только прочтя так хорошо знакомую подпись, позволила себе выкрикнуть:
— Он!.. Максим!..
И, унимая, успокаивая себя, начала вышагивать по ковру, так и эдак ставя ноги. Потом включила магнитофон и выплеснулась в искрометном танце…