а виду, царапается и колется, вопит и грозится. Нет жилья. Плохо со снабжением. Не хватает труб. Устарела техника… Этот поминальник не имеет конца. Но что может сделать Бурлак хотя бы с тем же проклятым жильем, когда вместо планируемых ежегодно полутораста тысяч, квадратных метров «Гудымжилстрой» строит всего пятьдесят?, Все силы, время и нервы съедает «труба». Попробуй-ка не сдай трубопровод в срок! План по нефти или газу — кувырком. А каждый кубометр, каждая тонна уже учтены, проданы либо заверстаны в оборот… За такой промах снимут голову не моргнув. И правильно сделают. Управляющий трубостроительным трестом должен строить трубопроводы, а не жилье, не дороги, не детские сады и школы.
И рассерженный Бурлак ринулся в контратаку, накрыв неприступно молчавшего старика залпом очень убедительных и внушительных цифр. Количество людей и машин, проценты, метры, рубли, тонны… цифры, цифры и цифры. Они обвалом рушились на Верейского, но, видимо, не убедили, не взволновали его.
В душе Бурлак был согласен с настырным дедом: да, так нельзя относиться к людям. Но каждый пусть сам вертит свой жернов. Трубы. Пригрузы. Электроды. Изолента. Техника. Снабжение трассовиков… Этого хватит по уши любому Гаргантюа. «Забота о людях»… На этой струне норовят сыграть все: и вышестоящие, и подчиненные, борцы и демагоги… Люди… Большинство прикатило на Север подработать. Денег для них государство не жалеет. В горячую пору электросварщики на трассе могут в месяц и две тысячи рублей зашибить… Фронт работ. Техника и материалы — вот все, что по статусу должен Бурлак дать своим работягам. По статусу, а на деле? На деле он должен биться за жилье и детсады, за свежую картошку с капустой. А ведь он — не железобетонный, не двужильный…
Все это, неприметно распалясь, высказал Бурлак старику. Тот слушал внимательно, вставляя иногда короткие безответные вопросы, а сам тем временем убрал со стола посуду, расставил чайные приборы, в большом фарфоровом чайнике заварил чай.
— Будем чефирить или вам пожиже?
— Давайте, какой есть, — буркнул Бурлак.
Он клокотал от бессилия оправдать себя, убедить, доказать. А Верейский разлил чай, разложил по розеточкам клюквенное варенье, придвинул гостю вазочку с медом.
— Пейте, пока горячий. Я, знаете ли, предпочитаю чай огненный, чтоб душу и тело грел, как хорошая настоящая любовь…
Поперхнулся Бурлак, закашлялся, глянул благодарно на собеседника. То ли случайно, то ли намеренно, но старик повернул вдруг разговор в желанное русло. «Есть все-таки бог». И с трудом хороня волнение, вроде бы безразлично, мимоходом, просто ради поддержания разговора, Бурлак спросил:
— А есть ли она, хорошая да еще настоящая?
— Есть, — убежденно выговорил Верейский. — И это вы знаете лучше меня.
«Откуда вы взяли? Почему так решили?» — хотел было прикрыться смущенный Бурлак, но не посмел. К чему фарисействовать? Тратить редкостный миг откровения на никчемное суесловие. Колдун этот старик или черт с рогами — наплевать. Он угадал. Вывел Бурлака на заветную тропу, И спасибо. Теперь ва-банк, или — или. Еле разлепив ссохшиеся губы, Бурлак медленно заговорил:
— Вы правы. Знаю. Есть. Но если лю… она пришла слишком поздно? Ты не свободен. Связан по рукам и ногам. Морально. Уставом. Кодексом. Законом. Долгом перед той, которая отдала тебе молодость, любовь, лучшие годы. Наконец, дети… Волен ли ты решать единолично? Не сообразуясь. Не считаясь. Только по сердцу. По сердцу!.. — Он выкрикнул последние слова с неприкрытой пронзительной болью.
— Человек приходит в мир, чтобы сеять добро, — отрешенно пробормотал старик и принялся тщательно прочищать мундштук.
«К чему это он? Зачем?» — раздражаясь, подумал Бурлак и вопросительно глянул на Верейского: поясни, мол, свяжи с предыдущим. Но старик молчал. Тогда раздосадованный Бурлак с неприкрытой обидой воскликнул:
— Значит, только затем, чтобы сеять?
— И никогда не делать другим того, чего не хотим, чтобы делали нам… — Вставил в мундштук сигарету, прикурил и устало, как бы через силу договорил: — На этих двух опорах держится нравственный прогресс человечества и наше будущее…
— А любовь? — спросил сбитый с толку Бурлак.
— Любовь — великий дар Судьбы. Для избранных… любимчиков. А тянутся и хотят — все! Так страстно хотят, что… — Обхватил руками седую голову и горестно произнес: — Ошибаются… Ошибаются… Желаемое за действительное…
Еще не разумом, лишь сердцем угадав смысл услышанного, Бурлак встревожился и, силясь заглянуть в лицо старика, высказал свое недоумение:
— Почему ошибаются?.. Почему только желаемое?.. С чего вы взяли?..
Верейский вдруг молитвенно сложил ладони, прижал ко лбу, словно готовясь произнести заклинание, и тихо, медленно раскачиваясь в такт словам, проговорил:
— Да приди любовь сейчас ко мне. Изношенному… Изломанному… Приговоренному… Я б до остатней пылинки собрал все живые силы… души и тела… подчистую подмел… до малой росиночки… ради одной только… слышите?.. всего одной минуты с ней… Да что минуты?.. Слишком щедро. Незаслуженно. Недопустимо!.. Одного мгновения. Чтоб утвердиться — есть!.. Чтоб понять — моя!.. Чтоб успеть подумать: «Я любим» — и все. И хватит. И можно под откос…
Что-то ей не давало покоя, и чем дальше в ночь, тем сильней становилось беспричинное, необъяснимое беспокойство. «Что со мной? Ну-ка возьми себя в руки!» Приняла ванну, жестким полотенцем растерлась докрасна и с книгой уселась подле торшера. Пробежала глазами несколько страниц, зажмурилась, силясь припомнить прочитанное: ничего не вспомнила. Включила было телевизор и, не дав кинескопу нагреться, выключила. Беспокойство уже переросло в тревогу.
— Что происходит? Да что это со мной?..
Припомнила прожитой день. События. Встречи. Разговоры. Перебрала до мелочей, до слова, до жеста. Ничего необычного. Ничего тревожного. «Может, что с мамой?» Позвонила на телеграф, продиктовала телеграмму матери: «Обеспокоена долгим молчанием. Ольга». Положив трубку, вспомнила, что последнее письмо от нее получила позавчера.
Тишина вокруг стала густеть, тяжелеть, наполняться тревогой. Что-то неведомое, неприятное, даже страшное обнаружилось вдруг в черноте за окном, в тиши ночной квартиры. Чтобы отделаться от наваждения, Ольга на полную мощь включила проигрыватель, но тут же поспешила выключить. Впервые ей стало страшно и одиноко в своей квартире. Захотелось уйти, все равно куда. «Позвоню Розе, напрошусь в гости». Сорвала трубку с телефонного аппарата…
Тренькнул дверной звонок.
Коротко.
Громко.
Властно.
Заполошно метнулась Ольга к двери.
Не спрашивая, скинула цепочку, щелкнула замком.
Вошел Бурлак.
Не снимая шапки и полушубка, не проронив ни слова, тут же, возле порога, обнял Ольгу и то ли на самом деле оторвал от пола, то ли ей показалось, что оторвалась от земли, от всего земного, воспарила в немыслимую ослепительную высь.
Когда кто-то уезжал из дому, Арго переселялся на небольшой синтетический коврик подле входной двери и часами сидел или лежал там, чутко прислушиваясь к звукам, долетавшим из подъезда. Вот и сейчас пес лежал на коврике, а в его коричневом живом и светлом, как родник, глазу теплилось негасимое ожидание.
— Заждался хозяина? — спросила Марфа, поднося ломтик мяса к самому носу Арго. — Не грусти. Явится сегодня. Пойдем ужин готовить. Уже девять…
Пес пошевелил ноздрями, принюхался, кончиком языка лениво и осторожно взял лакомство.
Когда жаркое было готово, Марфа выключила плиту, плотно накрыла гусятницу, а сама пошла в гостиную и включила телевизор. Она могла по нескольку часов кряду сидеть у телеэкрана, знала программу передач на неделю вперед, и только что-нибудь очень важное способно было оторвать ее от таких любимых передач, как «Клуб кинопутешествий», «Сельский час» или «Кинопанорама»…
Рассказав о важнейших событиях в мире, диктор пожелал всем спокойной ночи, и Марфа выключила телевизор. По пути в спальню заглянула в комнату дочери. Подобрав под себя ноги, Лена сидела на диване и читала.
— Дай ты глазам отдохнуть, — укоризненно проворчала Марфа, оглядывая дочь. — Сходила бы лучше в кино. На танцы сбегала. У Сталины сын приехал. Чем не партнер?..
— Партнера как-нибудь сама выберу. А ты иди бай-бай. Я еще почитаю. Может, папу дождусь…
— Когда самолет-то?
— Сколько раз об одном и том же, — недовольно проворчала Лена, не отрываясь от книги.
— Неужели днем самолета не было? — прицепилась Марфа, задетая за живое дочерниной непочтительностью.
— Господи. Был. Ну и что? Нам с Раей захотелось ночью. Имеем мы хоть в этом право выбора.
— Имеешь. Имеешь. Чемодан-то уложила?
— Иди спи, ма.
— Невежа, — незлобиво проговорила Марфа и пошла в спальню, бормоча: — Пятнадцать лет проучили. И библиотека, и пианино, одних пластинок да пленок целый шкаф. А с матерью раз в неделю поговорить недосуг…
Ворчала на Лену, а сердилась на Максима, который мог бы и не колобродить ночью, а приехать завтра днем. Да и что за неволя трястись по зимнику, когда есть вертолеты?
Неторопливо облачилась в длинную ситцевую рубашку и прочно уселась на мягкий пуфик перед зеркалами трельяжа. Сразу из трех зеркал глянуло на нее красивое, чуточку усталое лицо со следами еще нерастаявшей обиды. Вот как. Казалось, пролетела мимо ушей болтовня дочери, — ан нет, зацепила, видно, и больно. «С отцом так не разговаривает. Взаимопонимание. Образованные. А я что?.. Семилетка в деревне». Полыхнула обида на Лену. Вот уж с кем повозились. Хиленькой родилась, болезненной, а тут постоянные скитания по стройкам, нехватка молока, фруктов и овощей, плохое медицинское наблюдение… Вечно простывала, переболела всеми детскими болезнями. Сколько хлопот и тревог. И так до четырнадцати лет, пока не увлеклась коньками…
Взгляд Марфы скользнул по шеренге баночек с кремами, и тут же погасли мысли о дочери: пора делать питательную маску для лица, а какую. Долго перебирала баночки, развинчивала, нюхала, снова закрывала, наконец, решила — медовую. Заскользили пальцы по лицу, нанося на кожу тонкий слой ароматного меда.