Бурлак швырнул трубку. «Негодяй! Как смел? Мерзавец!..» А какое-то время спустя, уже чуть поостыв, Бурлак вдруг дрогнул от пронзившей его мысли: «Прав Глазунов. Я трушу. Берегу свою шкуру и голову…» Его окатила такая жаркая, удушливая волна стыда, что он мигом вспотел…
Всю ночь ворочался Бурлак в постели, часто просыпался, сразу припоминал невольно подслушанные слова Глазунова, злился на него, негодовал, грозил. В эти минуты неприятного душевного беспокойства он вдруг и впервые пережил странное, неведомое ранее состояние неустойчивости. Земля не качалась под ногами, никакие силы его не гнули, не колебали даже, а былой, вчерашней незыблемости не было, и все время подкалывало противное «вот сейчас», «вот-вот». Он отмахивался, отбивался от дурной мнительности или предчувствия или черт знает чего и в то же время чувствовал, что сползает, скользит, движется по наклонной вниз. «Почему вниз? Куда вниз? — спрашивал себя. — И что значит вниз?» Вопросы повисали безответно, угнетали, нервировали, и не хватало сил выскочить из-под них.
Проснулся Бурлак, как всегда, в шесть утра. Соскользнул с постели, поспешно вышел в коридор и сразу за телефонную трубку. Раздраженным, жестковатым голосом скомандовал уже бодрствующему Юрнику:
— Распорядись, чтоб к восьми приготовили вертолет… Дня на три… Да… По всей трассе…
Покосился и увидел Ольгу. В длинной полупрозрачной ночной сорочке, с распущенными, запутанными волосами, заспанную и встревоженную, с глазами, полными испуганного изумления.
— Улетаешь? — шепотом спросила она и невесомо шагнула к нему.
Еще непроснувшееся тело было мягким и нежно лучилось трепетным сонным теплом. Жаркие гибкие руки обхватили загорелую литую шею Бурлака. Тот крепко обнял женщину, припал губами к еле приметной пульсирующей горячей жилочке на шее и, целуя ее неотрывно, чуть слышно проговорил:
— Ненадолго, Оля. Надо посмотреть трассу.
— Да-да, — согласно откликнулась она, прижимаясь к нему еще крепче. — Конечно…
И вдруг обессиленно обвисла на его руках, безжизненно запрокинув голову. Прильнув губами к ее полуоткрытому рту, Бурлак не мог оторваться до тех пор, пока не задохнулся.
Они слепо целовали друг друга, охваченные вмиг одним желанием, которое тут же и поглотило их целиком, властно вырвав из мира реального и кинув в фантастически прекрасный и яростный мир страстей…
Он уже надевал полушубок, когда из Баку позвонила Лена.
Слышимость была на диво прекрасной, словно меж говорящими не четыре тысячи километров по прямой, а всего несколько кварталов. Бурлак отчетливо слышал не только малейший сбой в интонации дочери, но даже ее дыхание.
— Папуля! Здравствуй! Трижды звонила домой — никто не отвечает. Что-нибудь случилось?
— Здравствуй, дочка, — как можно веселей, приветливей и мягче откликнулся не готовый к этому разговору Бурлак. — У нас холодище. Пошла труба. Все на трассе…
— И мама? — вклинилась Лена.
— Ты же знаешь свою маму! — браво и усмешливо откликнулся Бурлак, презирая себя за фальшь, и, норовя отвлечь дочь, опять заговорил о строительстве трубопровода.
— Как мама? — снова перебила Лена.
— Нормально, — ответил встревоженный Бурлак, не зная, что еще можно сказать, и страшно боясь дальнейших расспросов.
«Хорошо, не уехал, дозвонилась. Вышла бы на Сталину, та непременно брякнула бы… А не миновать. Что скажу? Обдумать. Приготовиться…»
Еще ни разу он не подумал о неизбежной скорой встрече с дочерью, не приготовился к ответу на ее главный вопрос. И теперь, боясь, что Лена может уловить его тревогу, и не желая заронить ей в душу малейшее подозрение, Бурлак поспешил стрельнуть встречным вопросом:
— Как ты там, на бреге Каспия? Скоро домой?
— Все хорошо. Скучаю. Вряд ли дотяну до звонка. Готовь место под крылышком. Как Арго?
У Бурлака вдруг заклинило горло. Нутром учуял он дочернее неприятие случившегося. «Не примет… Не простит… Отшатнется… Потеряю…»
— Але! Папуля! Где ты?
— Слушаю, — еле выдавил он из стиснутой спазмой глотки.
— Жив ли пес-барбос, бархатный нос?
Уже три дня не переступал Бурлак порог своей квартиры, не видел пса и, решив, что сделает это сейчас, по пути на вертолетную, прежним бодрым голосом откликнулся:
— Жив и здоров бродяга. Ждет не дождется хозяйки с большущей шоколадкой. В театрах-то была?
— Перебьюсь. Поедем с тобой в Москву — посмотрим…
«Поедем ли?» — кольнуло Бурлака в самое сердце, и то вдруг заныло, и сразу как-то потускнело вокруг, поблекло, будто солнце накрыла туча, кинув на мир огромную, прохладную, серую тень. Он слушал до боли родной голос дочери, отвечал на ее вопросы и сам о чем-то спрашивал, но думал совсем не о том. «Разыгрался Ромео. Спасибо Марфе. Достало и мудрости, и силы. Трассу — и ту на кон. Еле отлепился… Трезво обдумать, решить, подготовиться. Чтоб к приезду Лены все точки расставлены… Уже расставлены. Кроме одной, Лениной…»
— До свидания, папа, — прозвенело над ухом. — Будь счастлив! Поцелуй маму. Угости Арго шоколадкой, скажи, что от меня. До встречи…
— Целую, прекрасная Елена. Все исполню. До свидания, дочка…
И опять пересохло в горле. Не последний ли раз говорят они вот так, как говорили всегда. Если и не отшатнется, не отломится, трещины не миновать… «Залечу. Залижу. Заглажу. Любит. И я чем угодно поступлюсь. Чем угодно… Кроме Ольги. Вдруг или — или?.. Нет. Не дойдет до этого. Не дойдет…»
Долго держал в руке трубку, наполненную рваным зуммером. Сознание Бурлака воспринимало этот писк как далекий, очень далекий и безнадежный сигнал бедствия. И тревожно, и холодно становилось на душе. «Что я скажу? Что?..» Беспомощность неожиданно высекла искру ярости. «Что есть, то и скажу. Не девочка. Должна понять…» А знал и был уверен, что Лена не поймет. Не сумеет. Не захочет понять. Оттого взъярился пуще прежнего. «Почему я должен перед всеми отчитываться? Перед каждым — душу нараспашку? Не ЭВМ. Не робот. Есть во мне и тайники, и подполье. Туда и сам-то носа не сую… Ленка поймет. Переболеет. Перемучается. Но поймет. Всю жизнь — на одной струне… Поймет…»
— Поймет! — сердито, с неприкрытой угрозой и вызовом проговорил он.
Небрежно кинул жалобно пищавшую трубку на рычажки аппарата.
Прерывисто вздохнул.
И ни следа растерянности на суровом лице.
И никакой расслабленности в твердой и четкой походке.
Ему не за что себя казнить, не в чем упрекнуть. Все, чем был силен и богат, — все отдам семье: Марфе и Лене. Ни похождений, ни увлечений, ни мимолетных страстей: чист как родник. А любовь — неподсудна никому. Даже Лене. Тем более ей…
Рывком натянул полушубок. Нахлобучил меховую ушанку. И пошел из кабинета, на ходу доставая из карманов перчатки.
Когда садился в «уазик», что-то как будто кольнуло под лопатку. Резко обернулся и увидел прижавшуюся к углу конторы Ольгу. Он не разглядел выражения ее лица и глаз, но от всей ее закутанной, чуть сутулящейся, будто силой притиснутой к углу фигуры повеяло смутным беспокойством, растерянностью и тревогой. О нем беспокоилась, за него тревожилась Ольга. И бог знает сколько простояла она тут, на карауле. На лютом пятидесятиградусном морозе. Доступная огненным порывам злого, кусачего ветра. На виду у всех…
Волна нежности захлестнула Бурлака. Он еле сдержался, чтоб не кинуться к Ольге. Приветственно вскинув руку, помахал. И только увидев ответную отмашку, полез в «уазик»… И весь путь до вертолетной терзался, что не подошел, не сказал доброго, теплого слова, не пожал ее мягкой, верной, любящей руки. «От кого прячусь? Весь Гудым знает…»
Едва «уазик» поравнялся с диспетчерской — обшарпанным, неопределенного цвета вагончиком на краю вертолетной, как из него тут же вышел Юрник. Сел на заднее сиденье, сказал водителю:
— Рули, Рюрик, к той восьмерке. Видишь, винты крутит?
С одного взгляда Юрник разгадал настроение Бурлака и весь долгий перелет до Нулевого поселка ни разу не зацепил того даже словом.
«Черт, устал я, однако, — думал Бурлак, удобно располагаясь на неширокой железной скамье, накрытой толстой ковровой дорожкой. Вытянул отдохновенно ноги, расслабился, и все, что занимало доселе, тревожило, беспокоило, волновало, как-то вдруг отдалилось, отодвинулось и стало видеться вроде бы со стороны. — Скорей бы приезжала Лена. Качнуло б еще раз, и в норму. Пора переводить стрелку на стабильные рельсы, входить в привычный ритм. А то…»
Тут мысль замерла, затихла, спеленутая крепким сном.
Спал Бурлак, припав спиной к вибрирующей железной стенке летящего вертолета и уронив голову на грудь. Из-под сползшей набок шапки выскользнула и прилипла к крутому лбу прядь жестких, неправдоподобно черных волос. Черты лица отмякли, расплылись, и даже темное пятнышко родинки подле уха стало как будто больше и бледней.
Спал Бурлак. А Юрник, сидя напротив, все время шевелился, словно была под ним не холодная железная скамейка, а раскаленный печной под. Он то поворачивался к оконцу лицом, то припадал спиной, передвигал с места на место ноги, комкал перчатки, тискал шарф. При этом он лениво и равнодушно посасывал сигареты, стерег взглядом спящего и думал.
События последних дней ошеломили Юрника настолько, что на какое-то время он утратил способность руководить собственными поступками и все делал как бы в полусне, по инерции, задним умом лишь соображая и оценивая содеянное. Он любил Бурлака по-мужски сурово, взыскательно и крепко, гордился им, служил ему преданно и рьяно. И попробуй-ка кто-нибудь при Юрнике даже намеком тронуть позолоту на его кумире. Всегда спокойный, рассудительный и уравновешенный, Юрник мигом вскипал, устраивал неосторожному задире такую выволочку, что у того надолго пропадало желание критиковать управляющего трестом…
Как ни велико значение воспитания, оно лишь шлифует, закаляет природные качества. А Юрий Николаевич Малов родился оруженосцем. Мягкий, податливый, с обезоруживающей улыбкой и тихим голосом, маленький Юрка прислуживал старшему брату: носил его портфель в школу, подавал вылетевшие за черту городки, доставал из кустов волейбольный мяч. Слабосильный и боязливый, Юра слепо поклонялся и беспрекословно повиновался отцу — видному строителю, всю жизнь мотавшемуся по стройкам. Болезненно самолюбивый, властный и жестокий отец и теперь, перешагнув семидесятилетний порог, все еще управлял одной из крупнейших строек страны. Повинуясь его воле, Юрник окончил строительный институт, пять лет проработал под родительским крылом, потом женился, ночная кукушка оказалась сильней всемогущего батюшки, оторвала от него мужа, и закружило их по стране со стройки на стройку, и хотя Юрник был неплохим инженером, врожденные черты характера все же увели его в сферу обслуживания, и к тому времени, как встретился с Бурлаком, Юрник был уже сформировавшимся, опытным и авторитетным «бытовиком».