— Почему молчишь? Я сказал неправду?
— Не знаю, — тихо произнесла Лена. — Не знаю. Это знает только мама. Где она?
— Погоди. Не торопи. На все вопросы отвечу. Убедительно — не убедительно, но честно и прямо отвечу. Так что потерпи, пожалуйста…
Накрыл ладонью холодную руку дочери, успокаивающе погладил. Осторожно, но настойчиво Лена выпростала руку из-под теплой, мягкой отцовской ладони якобы для того, чтобы взять чашечку кофе, но, взяв, лишь переставила с места на место, даже не поднося к губам. Бурлак понял: Лене было неприятно его прикосновение. И обиделся. И не смог спрятать обиды — она проступила в голосе.
— Как хочешь суди. Не намерен ни каяться, ни оправдываться. Унизительное занятие. Надеюсь, ты не оправданий ждешь от меня?
Дочь отпила глоток вина, отхлебнула кофе — и ни звука. «Марфин характер», — подумал Бурлак и продолжал:
— Так случилось, что на сорок пятом году жизни я встретил женщину, которую полюбил. Хитрить, двоедушничать, вашим и нашим — я не могу. Это-то, надеюсь, ты знаешь?..
— Не знаю.
— Не знаешь? Хорошо. Теперь будешь знать…
Выговорил быстро, резко, пожалуй, даже зло, но тут же спохватился. «Зачем так? Обижу. Оттолкну. Не прирастить потом. Один…» И заговорил совсем по-иному, мягко и увещевательно:
— Я понимаю тебя. Спешила домой, а тут… Такое с ходу не переваришь. А мне твоя боль в сто крат больней собственной. Вместе нам будет легче выстоять, сохранить… Вместе… — Проглотил остывший кофе, повертел пустую чашечку, осторожно поставил. — Конечно, понять случившееся — трудно. Привыкнуть к нему — нужно время. Оно у нас есть. Не будем спешить с приговором… — Протяжно вздохнул и как-то бесприцельно, вроде бы подумал вслух: — Два года боролся с собой. Не одолел. Прямо сказал об этом маме и уехал на трассу. Вернулся — ее нет. Где? Не знаю. Никаких вестей. Ни адресов. Оставила записку: уехала насовсем. Вот и все.
— И с тех пор ты ни разу не был дома? — медленно спросила Лена.
— Да, не был.
— Как все просто, — простонала Лена. — Неправдоподобно просто. Двадцать три года… Мама рассказывала, как вы жили в молодости. И ты рассказывал. Красиво, дружно, интересно. Вдруг один сказал, другая — уехала. А он ушел… к новой… Прости, но я не знаю, какими словами это… Не понимаю… Не понимаю… — Голос у нее задрожал, круто взвился, стал высоким, тонким и страшно напряженным. — Я не хочу!.. Не могу!.. Не мо-гу!..
Лопнул голос, как перетянутая струна. Оборвался. Открытым серым ртом Лена хватала воздух. Бурлак схватил стакан, метнулся к крану.
— Н… н… нне… нненнаддо, — с усилием выговорила она.
Он поставил перед ней стакан воды.
— Не торопись с выводами и приговором.
— Я тебе звонила, мамы уже не было?
— Не было.
— Ты меня обманул?
— Обманул. А что я мог сказать по телефону?
— Ни-че-го, — по слогам выговорила Лена.
Наступило долгое тягостное молчание. Позвякивал крышкой, бурлил и клокотал большой эмалированный синий чайник на электроплите. Давно остыл кофе. Забыты недопитые фужеры и рюмки. Тихо ворчали, пощелкивали, потрескивали батареи парового отопления. Растянувшись во всю длину, отбросив короткий хвост и положив лобастую тяжелую голову на передние лапы, недвижимо лежал Арго. Пес топорщил то правое, то левое ухо, вслушиваясь в людские голоса, и, как видно, силился понять смысл разговора. Коричневые умные глаза собаки, не мигая, смотрели как будто бы внутрь себя. Тяжелая, мрачная, холодная тишина отчуждения густела и густела. Надо было найти слова, которые взорвали бы, разнесли в клочья проклятую тишину, остановили отходящую на другой берег дочь, вернули ее. Но Бурлак устал, выдохся. Слепо шарил он в запасниках, но не находил нужных слов. От понимания своего бессилия предотвратить, приостановить неизбежное он ожесточился. Доселе он был уверен в преданности и единоверии дочери, надеялся, что та, пусть не сразу, не решительно, но все-таки примет его сторону и отношения их не порушатся, а лишь покачнутся. Наивный глупый пенек. Как он мог рассчитывать на подобное? И почему решил, что дочь была ближе к нему, чем к матери?
«Ах, дочка. Как слеп я был. И глуп. Не разглядел, что наше единство взрастила и питала твоя мать. Нет ее, и нет опоры, и почвы нет нашего единения… Чушь! Все дело в неожиданности. Конечно, мать есть мать, да еще такая. Не вычеркнешь из жизни. Но время сгладит, притупит, остудит. Мы опять будем вместе. Только не сорвись, сбереги здравый рассудок и доброту. Переболеешь. Пересилишь. Перешагнешь. Ты же в мать. Ты ведь — Бурлак…»
Лена будто окаменела. Видела, слышала, примечала, но все, это происходило как будто не с ней, с другой, а она лишь со стороны наблюдала. Временами на нее находило прозрение, и она говорила себе: «Надо сказать что-нибудь доброе, приободрить, утешить. Он ждет. Ему больно». Но едва она начинала соображать, а что же именно сказать, какие слова и как, тут же наплывало сомнение: надо ли? «Решит: приняла без оговорки. И мать мне ничто. И эту новую, другую…» И снова накатывала окаменелость, и опять происходящее становилось отдаленным и туманным…
Слышала, как грохочет крышкой кипящий чайник, думала: «Надо выключить плиту, снять чайник», — а сама не шевелилась.
Видела распластанного пса, немигающе устремленные на нее страдающие коричневые глаза, хотела погладить Арго, приласкать, но не делала этого.
Видела отца, который, чуть-чуть ссутулясь, нахохленно сидел напротив, и отводил недовольные глаза, и молчал, ожидая ее слов. Но в ней была зимняя пустыня — выстуженная, без признаков жизни, с мертвой, неплодоносящей почвой. Что могла родить эта неплодоносящая пустыня?..
Не было слов.
Не было сил.
Не было тепла.
— Ну что ж, — тяжело и горестно сказал Бурлак, поднимаясь. Выключил конфорку под чайником. И уже уверенней и спокойней: — Пусть будет так. Я сказал все. Не приукрашивал, не фальшивил. Понимаю — неожиданно. И слишком круто. Но есть время, чтобы успокоиться, собраться с силами, подумать. Ты у меня одна. Единственная. Терять тебя не хочу. Вот от этой основы и пойдем. А?.. — Улыбнулся. И громко, бодро: — Договорились, дочка?..
Эта напускная бравада причинила Лене острую, саднящую, боль. Глаза девушки налились слезами, плаксиво дрогнули губы. Она покусала их, поморгала ресницами и, преодолев рыдания, заговорила очень медленно, с запинкой, неуверенно и нетвердо произнося слова:
— В твои отношения с мамой я не лезу… Ваше дело. Не мне судить. Но а я? Я-то как?
— Ты задаешь арабские загадки, — сердито пробурчал Бурлак. — А я не факир. Принимай случившееся и постарайся жить как жила.
— Жить как жила, — с горькой усмешкой повторила Лена. — Жить как жила, да? — спросила с вызовом. И сорвалась, посыпала жаркой скороговоркой: — Я что, мебель? Неодушевленный предмет? Живи как жила! Ха! Уходит из дому мать. Убегает к другой отец. Все прахом! Живи как жила!.. Даже Арго. Даже пес…
Задохнулась.
Простонала коротко и сдавленно.
Закрыла ладонями лицо.
Бурлак понял, не то сказал. Но она своими праведными вопросами загнала его в тупик. Выход подскажет только жизнь. Хотел сказать это Лене, она опередила. Не отнимая рук от лица, глухо проговорила:
— Я не могу сейчас… С ходу… Что-то определенное сказать, отец. — Она впервые назвала его отцом и больно резанула этим словом. — Не смогу. Подумаю. Привыкну. Узнаю о маме. Потом… Соберусь с силами…
Он встал и вышел из кухни. Прошелся по холлу, по коридору, заглянул в гостиную. Всюду пыль, непонятно откуда взявшийся мусор. «Арго, наверное. Не квартира — конюшня. Надо бы хоть изредка наведываться, попросить Юрника… Вот тебе и папина дочка. И никакой уверенности, что смирится, примет. На прежнем — крест, это бесспорно. Как я ошибался, упрощал. Что выкинет эта девочка?.. Неужели потеряю и дочь? Что же осталось тогда от сорока пяти прожитых годов? Пост управляющего. Три ордена. И пятьдесят тысяч на сберкнижке? Все это тлен… А Ольга?..»
Ольга!
И сразу возник в сознании образ той единственной, любимой.
И посветлело в душе и вокруг.
— Алло. Гудым… Гудым!.. Это Гудым?..
— Да. Слушаю вас. Я слушаю…
— Лена! Это ты, Леночка?
— Куда вы звоните?
— Это Гудым?
— Да Гудым же. Гудым. Кто вам нужен?
— Позовите, пожалуйста, Лену.
— Лены здесь нет.
— Алло… Алло… Это квартира Бурлака? Мне нужна Лена Бурлак. Слышите?..
— Конечно, слышу. Но Лена здесь не живет.
— Кто это говорит?
— Ольга.
— Какая Ольга?
— Ольга Бурлак. Еще что вас интересует? Лена здесь не живет. Понимаете? Не жи-вет. Ей надо звонить по телефону двадцать два шестнадцать, Слышите? Двадцать два шестнадцать… Алло?.. Где вы?.. Вы меня слышите? Я сейчас попробую переключить вас… Междугородная! Междугородная! Вы что, оглохли! Переключите абонента на двадцать два шестнадцать…
— Да. Слушаю…
— Лена? Леночка? Это ты?
— Мама! Милая! Здравствуй, мамочка! Ты откуда? Откуда говоришь, мама?
— Как ты живешь, Лена? Ты ушла из дому? Ушла, да?
— Это неважно. Потом. Где ты, мама?
— Здесь я, доченька, здесь…
— Погоди. Не плачь, пожалуйста. Я прошу тебя — не плачь! Откуда ты звонишь? Мама!
— Успокойся, Леночка. Я цела и здорова. Не обращай внимания. Просто соскучилась. Скажи что-нибудь о себе. Как отец? Кто эта Ольга?
— Господи, мама! Разве ты меня не слышишь? Откуда ты звонишь? Где живешь? На что? Скажи адрес. Я напишу обо всем и пошлю тебе денег. Ты работаешь? Алло! Междугородная! Междугородная!.. Алло!.. Мама!.. Куда ты пропала, мама?..
— Леночка… Доченька… Я сама напишу. Слышишь? Я еще позвоню. Обязательно позвоню…
— Мама!.. Не бросай трубку… Скажи, где ты! Алло!.. Алло!..
Трубка безмолвствовала.
Живая черная тишина разделила двух плачущих женщин.
«Здравствуй, папа!
Прости, пожалуйста, что предпочла эту форму разговора с тобой: при встрече, сам знаешь, не сказала бы и десятой доли того, что хочу и должна сказать. Долго я собиралась с мыслями, начинала и бросала. Впервые в жизни передо мною был не ты, а чистый лист бумаги, которому я должна исповедоваться, выложить все, чем полны голова и сердце…