Когда Славик проснулся, Андрея в комнате не было. Постель аккуратно заправлена. На тумбочке ровной стопкой уложены журналы. Сверху раскрытая толстая тетрадь в клеенчатом переплете.
Непогода унялась. Слышно было лишь сухое постреливание горящих в печке поленьев.
Славик нашарил на тумбочке часы: половина восьмого. «Проспал. В восемь завтрак». Рывком скинул одеяло, вскочил. За ночь метель выстудила комнату, и разогретое сном тело окатило холодком.
— Буран гостинчик подкинул нам, — сказал за завтраком Андрей. — На сто седьмом обрыв. Пойду я со Славиком.
Никто не возражал.
Уже примеряя к валенкам широкие лыжи, Андрей спросил:
— Ты как? Километров семьдесят по целику в одну сторону. Ночевать будем в тайге. Не смущает?
— Ничего, — как можно веселей и беспечней откликнулся Славик.
— Ах, ничего так ничего, да ничего хорошего, — речитативом нараспев проговорил Андрей строчки из известной частушки. — Покажи-ка свою экипировочку.
Дотошно и бесцеремонно перебрал содержимое Славикова рюкзака. Что-то выбросил. Что-то велел добавить.
— Спички есть?
— Мы же вместе, а у тебя есть.
— Здесь Север: вместе пойдешь, врозь вернешься. Спички, нож, топор, ружье, патроны — при любой погоде должны быть с тобой. Запомни это на всю жизнь…
Говоря так, он поправил лямки рюкзака на плечах Славика, проверил, хорошо ли тот прикрепил лыжи.
В тайге Славик ни разу не был, да и читал о ней мало.
Сперва тайга его обрадовала.
Потом удивила.
После — напугала.
Обрадовала праздничной чистотой и прибранностью. Ничего лишнего не увидел Славик в зимней тайге.
На самой опушке, чуть выскочив за ее край, треугольником стояли три невысокие молоденькие елочки, похожие на снежные чумы с зелеными рогульками над маковками. Вокруг чумов тянулся кружевной узорчатый след, еле приметно темнели вмятинки.
— Вот это и есть куропачий чум, — пояснил Андрей, указывая на ямки в снегу. — Нам с тобой в таком же ночевать придется.
Славик представил, как зарывается с головой в сугроб, и поежился.
И вот она, настоящая тайга. Опушенные снегом, недвижно замерли кедры и сосны. Меж высоких матерых деревьев, набегая друг на друга, теснился молодняк.
Было безветренно и очень тихо.
Гулко, как выстрел, трещал обломившийся под тяжестью снега сухой сучок. Славик вздрагивал, пугливо озирался, напряженно и старательно вслушивался в промороженную прозрачную тишину леса. Юноше казалось, что эта пугающая серая тишина станет глуше по мере того, как они углубятся в тайгу. Но вышло по-иному. Чем дальше они продвигались в глубь тайги, тем оживленней и голосистей та становилась. И Андрей еле поспевал пояснять Славику, что за птица, чем питается, как гнездится и выводит птенцов, какими отличается повадками.
Сперва в стылую тишину леса вонзилось надтреснутое громкое «Кар-р!». Это протрубил тревогу ворон — большая, поразительно черная, будто из чугуна отлитая птица. Ворон всполошил кедровок, те заголосили гортанно и надрывно, будто сварливые немолодые, но еще крепкие бабы сцепились в перебранке.
— Никак напали на корм, вот и делят, — пояснил Андрей.
Из чащи порскнула стайка соек и уселась, с кокетливым любопытством разглядывая людей. Славик залюбовался красивыми проворными пичугами, но, сколько ни вглядывался в них, никак не мог решить, какой же они расцветки. Были голубоватые, и белые, и пестрые, и вроде бы чуть подрозовленные. Яркие непоседливые сойки озорно перескакивали с места на место и голосили недовольно, но несердито.
А в зарослях пихтача стая крохотных синичек-гаичек неторопливо и въедливо, как истые криминалисты, обследовала каждую веточку, каждую хвоинку. Перебирали, ворошили клювиками зеленые иголочки, настороженно и пытливо косились на людей и при этом пищали хором. Стоило Славику отворотиться от пичуг, как тут же начинало казаться, что это звучали не птичьи голоса, а сами зеленые пихты. И будто метроном, задающий ритм всему таежному многоголосью, с завидной размеренностью, методичностью и неутомимостью выстукивал скрытый зарослями дятел. В той же стороне стрекотали невидимые сороки…
— Я думал, зимой тайга мертвая, — признался Славик.
— Кому зима не по нутру, те загодя в теплые края улепетывают. А эти — сибиряки, им и в мороз…
— Смотри скорее! Какой странный снежный ком. Во-он на макушке телефонного столба.
— Это полярная сова, — пояснил Андрей. — Великий молчун. Шарит вокруг всевидящими глазищами и ни гугу…
Дивился и радовался Славик, а Андрей довольно улыбался, благословляя судьбу за то, что столкнула с этим парнем — удивительно чистым, не тронутым порчей времени. За полтора десятилетия бродяжничества, одинокого холостячества и оторванности от большой жизни душа Андрея не огрубела, она изнывала в скрытом томлении по любимому существу, которому нужны были бы нежность и защита. Потому-то Андрей и пригрел, приласкал Славика. Рядом с ним Андрей распрямлялся духовно и был настолько счастлив, что не верил в долговечность их единения. «Влюбить его в лес, в живую природу. Привязать к ней» — в этом видел Андрей единственную возможность удержать подле себя юношу. Оттого так пространно и ярко живописал Андрей все, к чему прикасался сейчас Славик своими чувствами, что видел и слышал вокруг. И едва Славик перестал удивляться и восторгаться крылатыми обитателями тайги, Андрей сразу переключил внимание юноши на звериные следы.
— Видишь отпечаток подковок на снегу? Это белкины следы. Не иначе завтракать бегала. А может, на утренний променаж выскочила. А это вот — гляди-ка сюда — сдвойка. Хитрый заяц напетлял. Возвратился по своим следам и скок в сторону. Может и два, и три прыжка сделать в зависимости от опыта и возраста. Там нырнет в сугроб и затаится. Пока лиса или собака по его оборванному следу туда-сюда петляет в недоумении, заяц себе подремывает. Потом выберет удобный миг, скок в кусты — и поминай как звали…
Так и шли они друг за другом, краем неширокой просеки, и Андрей неторопливо переводил на человеческий язык премудрую тайнопись суровой и увлекательной жизни великой тайги. Домысливал очевидное, воссоздавая картину охоты или поединка. Славик упоенно слушал, едва не наезжая на лыжи идущего впереди Андрея. Несколько раз парень предлагал Андрею поменяться местами: первому тяжелее шагать, пробивая лыжню.
— Не спеши. Все твое впереди. И новые тропы. И боли. И беды. Все, что на роду написано, — от тебя не уйдет.
— Ты веришь в судьбу? — удивился Славик.
— Я верю в разумность и предопределенность всего земного. В большом и в малом.
— Значит, все в жизни разумно? — загорячился Славик. — Возьми мою маму. Кончила медучилище — вышла замуж. Он, как узнал, что будет ребенок, и деру. И ни копейки, ни письмеца за все восемнадцать лет. Ну и что? Всю молодость мама в двух упряжках. Днем — в поликлинике, ночью — на «скорой помощи». В выходные — стирка, уборка, не перешивать, так штопать. Сперва угол снимала. Потом — комнатенку. Я в девятый перешел, когда она однокомнатную квартиру получила, первую в жизни. Это разумно? Ради чего?
— Ради того, чтоб ты вырос. А свою жизнь мама еще устроит. Вот увидишь…
На тайгу навалилась серая стылая тишина. Скрип снега под лыжами стал громче и протяжней. Скользящим легким шагом Андрей шел размеренно и неторопливо, но очень ходко. Не останавливаясь, не замедляя хода, он показывал, рассказывал, пояснял. И курил на ходу. А непривычный к подобным переходам Славик устал. Какое-то время ему удавалось не показывать, перемогать усталость, но скоро он стал отставать. То лыжа вдруг зароется в сугроб, то буерак окажется слишком крутым и глубоким, и пока карабкается на склон, Андрей уйдет далеко вперед, и Славику, чтобы догнать напарника, приходится бежать. Погоня съедает уйму сил, сбивает с ритма, тогда и вовсе трудно поспевать за ведущим, идти с ним шаг в шаг, не отставая.
— Устал? — вроде бы между прочим поинтересовался Андрей.
— Нет! Что ты… — деланно весело откликнулся Славик.
— Мы не в салоне Анны Павловны Шерер. Лукавить ни к чему. Устал, значит, устал. Чего этого стесняться? Тем более что передышка будет только через полтора часа.
Славик считал про себя до ста и до тысячи. Отставал — догонял, снова отставал. Выскальзывали из рук палки, натирал плечи ремень рюкзака. И вот наконец привал. Долгожданный, но очень короткий.
— Разнежишься — раскиснешь, дальше впятеро трудней будет, — сказал Андрей.
И снова протяжный хрусткий поскрип лыж слепо тыкался в седую тишину, и все дальше и дальше в глубь бесконечной тайги уползала прямая лыжня. Чахлое мелколесье болот Сменялось просторными, доступными ветрам кедровыми гривами, либо минорно гудящими сосновыми борами, те переходили в непролазные пихтовые чащи. И опять болота. И царапучее гнилое мелколесье. И снова кедрач. И так до бесконечности…
Спрямляя путь, напоролись на бурелом. Пришлось версты две возвращаться назад, к просеке.
— Не могу больше, — взмолился Славик. — Слышишь, Андрей?
— Можешь, — спокойно и очень убежденно ответил Андрей. — Ты и сам не знаешь, Что можешь. Шагай, шагай.
И Славик шагал, неуклюже переставляя непослушные, налитые тяжестью ноги. Палки то проваливались в сугроб, то скользили по обдутому снегу, то цеплялись кольцами за сучья. И лыжи все время сползали с лыжни.
Приноравливаясь к выбившемуся из сил парню, Андрей все замедлял и замедлял ход, но Славику казалось, что неутомимый ведущий мчится невероятно быстро, и в сердце закрадывалась обида. Как же он обрадовался, прямо-таки возликовал, когда Андрей скомандовал:
— Точка. Привал. Обед и ночевка.
Подготовка к ночлегу съела немало времени и остаток сил. Собственно все делал Андрей, а обессиленный Славик еле двигался. Андрей вырыл в снегу большую яму, нарубил, наносил груду сушняка, устлал дно ямы еловыми лапами и, пока Славик разжигал костер, приволок две сухие лиственницы.
Вспыхнул костер. Большой, яркий, нестерпимо жаркий костер, вблизи которого сразу стало уютно, домовито и тепло. Изнемогший Славик блаженно растянулся на пружинистой еловой подстилке и, еле перемогая сон, следил за Андреем, который прилаживал над костром набитый снегом котелок, потом отогревал и резал хлеб, мясо, раскладывал вяленую рыбу.