Иногда, измучась, она спрашивала себя: а надо ли? Зачем? Кому от этого легче? И всей своей сутью, своим и чужим жизненным опытом утверждалась: не надо. Ни к чему. Никому не легче. Тогда, обрадованная, ликующая, она подхватывалась и летела было к отцу — обнять, прижаться, стать прежней. Но рядом с отцом была та, которая выжила, обездолила мать, и комом в горле вставала непроходящая горькая обида, пусто и холодно становилось в груди. И снова — постылое одиночество. И снова — каменное отчуждение от мира. И хаос мыслей и чувств…
Пока перемалывала, пережевывала сказанное отцом, снова зазвонил телефон. Лена обрадовалась этому звонку: отвлек от тягостных раздумий и необходимости решать. Торопливо схватила трубку.
— Слушаю вас.
И дрогнула, будто от удара, узнав голос молодой мачехи.
— Здравствуй, Лена, — просто и мягко проговорила Ольга Павловна. — Узнала меня?
— Нет, не узнала, — коротко и резко ответила Лена.
— Это говорит Ольга Павловна, — чуть придержала речь. — Лучше, если будет просто Ольга. Можно и на ты, и по имени. Как тебе нравится…
Каждая фраза, сказанная этой женщиной, хлестала и секла Лену. И та прямо-таки взбесилась. «Нахалка! Дура! Как она смеет?»
Наступила долгая пауза. Обе женщины слышали дыхание друг друга, и по тому, как дыхание Ольги Павловны участилось и стало громче, Лена поняла, что мачеха разволновалась.
— Алло! — выкрикнула Ольга Павловна, пряча за громкостью растерянность и тревогу. — Алло!.. Ты… вы меня слышите?..
— Нет! Не слышу! — громко, четко и зло ответила Лена. — Не хочу слышать!..
На том конце провода явное смятение. Ненужное, деланное покашливание, какие-то неясные звуки и наконец.
— Как хотите, — в голосе Ольги отчетливо проступила обида. — Звоню по делу. — Теперь она обрела желанный тон: спокойный, уверенный, чуточку высокомерный. — В субботу соб…
— Знаю! — будто наотмашь ударив, жестко перебила Лена. — Звонил отец. Благодарю за внимание, но, к сожалению, не смогу. К ве-ли-кому со-жа-лению. — По слогам и с нажимом проговорила последнюю фразу и повесила трубку.
Ее распирала, разрывала дикая ярость. Эта бледнолицая красавица решила, как видно, все перекрасить и перелицевать по своему вкусу. «Вышвырнула мать. Выгнала меня. Уселась в чужом гнезде и блаженствует. Ну нет! Нет! Нет!»
Ни читать, ни сочинять деловые бумаги, ни вести нудные постылые служебные разговоры Лена уже не могла и, чтобы избежать неприятной необходимости насиловать себя, торопливо накинула дубленку, небрежно насадила на голову пушистую беличью шапку и почти бегом кинулась из конторы, А когда выскочила на улицу, пробежалась навстречу студеному ветерку, чуток поостыла и остановилась в нерешительности: куда пойти? На квартиру, которая все еще кажется временной и чужой? Все перебелила и перекрасила, привезла свою, привычную и родную мебель, а все равно чужая. Неуютно и зябко в ней. И на душе — неуютно и зябко, и вокруг…
Лена не приметила, как к ней подошел Сушков. В черном коротком полушубке с широким поясом, с выбившимся из-под полы длинным белым пушистым шарфом, без шапки и без перчаток, он выглядел молодцевато и молодо. Лена знала о существовании Сушкова, не однажды его видела, краем уха слышала россказни о его любовных похождениях, но ни разу не разговаривала с ним и даже не была до сих пор официально знакома. Подойди он к ней в любое другое время, когда у нее было иное настроение, Лена ни за что не стала бы с ним разговаривать. Но сейчас неожиданное явление Сушкова было не то что желанным или приятным, но во всяком случае раздражения не вызывало, потому что отвлекало от недобрых мыслей. И когда Сушков бодро подлетел к ней, галантно раскланялся и проникновенно мягким голосом сказал: «Добрый день, Леночка», — девушка не отвернулась, напротив, с поспешной предупредительностью и откровенным доброжелательством откликнулась:
— Здравствуйте… не знаю, как вас звать.
— Володя, — без промедления представился Сушков, протягивая руку. — У нас, писателей, не принято навеличивать друг друга. Даже самых именитых мэтров называют запросто по имени, а которые подряхлей — по отчеству: Петрович, Сидорыч. Вы не рассердитесь, если я немножечко провожу вас?
— Куда? — насмешливо спросила Лена.
Этот пыжащийся, топорщащийся, заигрывающий голосом и взглядом, порядком потрепанный, хотя еще и не старый мужчина вызывал в девушке смешанное чувство иронии и любопытства. Она знала, что Сушков — никакой не писатель, никогда не видела его книг и не слышала о них. Понимала, что подле нее он остановился от нечего делать и заговорил с ней просто так, в расчете на счастливый авось. Но и сознавая это, Лена не оттолкнула завзятого волокиту, а в ее насмешливом «куда»? просквозила легкая заинтересованность, которую Сушков тут же уловил и поспешно ухватился за эту ниточку.
— Куда прикажете. С вами готов в любом направлении и с любой скоростью.
— А если у меня никакого азимута?
— Тогда пойдем ко мне. Сварю кофе. Есть отличное сухое вино. Посидим. Послушаем музыку, поговорим за жизнь. Устраивает?
Подобное приглашение незнакомого мужчины, да еще сразу на «ты» возмутило Лену. Разгневанно отстранясь от Сушкова, девушка хотела вызывающе отчеканить: «Нет! Не устраивает!» — и показать спину этому гудымскому донжуану. Но тут в сознании шевельнулось тоскливое: «А куда потом? Скулить от одиночества в обнимку с Арго? Они там… а я… Дудки!..» И, будто мстя тем двоим, ограбившим и унизившим ее, дивясь себе, рассудку и обычаям вопреки, Лена вдруг сказала:
— Вино я пью только с друзьями. А кофейку можно. С удовольствием…
Чтобы пересчитать всех женщин, с которыми бывал хотя бы однажды близок Сушков, пришлось бы потратить немало времени и усилий. К новоизбранной живой цели своей Сушков, как правило, шел проломно и открыто. Не однажды был посрамлен. Был и бит. Зато и выработал в себе редкостное чутье, с помощью которого почти безошибочно предугадывал удачу. Обычно его связи с женщинами бывали очень недолгими. Если же, случалось, и затягивались надолго, то лишь благодаря крайне редким встречам. В этом рыхлом пучке случайных, непредвиденных связей-поденок попадались иногда и рожденные искренней симпатией и даже горячим увлечением, но… Едва поняв, что привык, привязался, либо узнав о намерении полюбившейся женщины стать матерью, Сушков тут же порывал с нею.
Его тяготило и угнетало любое постоянство. Он то и дело передвигал, перемещал мебель в своей квартире, менял местами книги на полках. Начав читать даже интересную, увлекательную книгу, вскоре откладывал ее и брался за газету, потом хватал журнал, а чуть погодя начинал крутить телефонный диск. Потому, верно, в его архиве валялось десятка полтора незавершенных и заброшенных документальных повестей, очерков, киносценариев и даже два романа. Любые обязанности вгоняли его в безутешную тоску, но больше всего на свете Сушкова пугала перспектива отцовства.
Едва сойдясь с женщиной, он тут же спешил изложить свое жизненное кредо, причем делал это всегда в постели, между любовными утехами и всегда в одних и тех же формулировках.
— Я — мужик веселый, — говорил он, похохатывая. — Жизнелюб и жизнеед. Беру от жизни все, что можно. И никаких обязательств. Никаких клятв, уверений и гарантий. Люблю, покуда любится. А разлюбил — разошлись, бесшумно и бесслезно…
Чем старше становился Сушков, тем упорнее и настойчивей волочился он за молоденькими, домогался близости совсем юных и, не страшись он закона, наверняка сократил бы лет до четырнадцати возрастной рубеж своих возлюбленных. Но закона он боялся, потому и позволял себе лишь помечтать о близости с какой-нибудь приглянувшейся девочкой из седьмого или восьмого класса. При удобном случае он кружил голову девчонке, завораживал ее рассказами, мимолетными, вроде бы случайными касаниями возбуждал и раскалял, но едва угадав, что в девчонке пробудился доселе дремавший инстинкт, спешил уйти.
Сушков давно приметил Лену, не однажды издали наблюдал ее. Эта гордая, дерзкая, самовлюбленная и счастливая девушка не раз врывалась в его воображение, и распаленный, взвинченный Сушков уносился мечтами в недосягаемое. Непостижимым чутьем своим он верно угадал недоступность этой папиной дочки и обходил ее стороной еще и потому, что знал, как неприязненно к нему относился Бурлак.
Однажды Сушков находился в кабинете Феликса Макаровича, когда туда вошел Бурлак. Поздоровавшись с Феликсом Макаровичем за руку, Бурлак даже не поклонился Сушкову, вроде бы и не заметил того вовсе. Оскорбленный Сушков спешно откланялся и, уходя из кабинета, услышал, как Бурлак сказал Феликсу Макаровичу: «Чего ты пригрел этот перегонный аппарат? Только ведь умеет хлеб в дерьмо перегонять». Ох как обиделся тогда Сушков. Люто и навсегда возненавидел Бурлака. А его вожделенная мечта о Лене приобрела вдруг мстительный, злорадный оттенок…
Сегодня, едва глянув на девушку, Сушков сразу угадал в ней и растерянность, и надломленность, и безысходную тоску одиночества и понял, что поймал наконец тот самый долгожданный миг, который непростительно упустить, и тут же ринулся к Лене. Ах как по-гусарски гарцевал он перед Леной, когда та сидела в кресле, ожидая, пока закипит обещанный кофе. Как остроумно и неумолчно, складно и витиевато пересказывал он чужие мысли то о стихах Андрея Белого, томик которого Лена высмотрела на книжной полке, то о сложной судьбе Высоцкого — его книга стояла рядом, — то о своей только что завершенной работе над летописью Гудыма, держа на весу в руке потертую пухлую папку с рукописью. Он был необыкновенно легок и подвижен и удивительно, по-старомодному нежен, предупредителен и галантен. То и дело целовал ей руку, угадывал и спешил предупредить каждое ее желание.
— Позвольте мне закурить? — церемонно спросил он, доставая пачку сигарет.
— Здесь вы хозяин, — ответила Лена.
— А вы не курите?
— Не курю и табачный дым…
— Ясно! — многозначительно и весело воскликнул Сушков, засовывая сигарету обратно в пачку. — Знаете, был один интересный случай…