— Тяжелое бремя быть женой Максима Бурлака. Его весь город знает в лицо и по фамилии. Он смеет и может повелевать чужими судьбами, кроить и перелицовывать… Он первым ступил на эту песчаную заплату тундры, протоптал первую тропу, вбил первый колышек, стал первым почетным гражданином города…
Юрник говорил и говорил — ровно и убежденно, с неприкрытым превосходством. А Ольга вдруг вспомнила…
Всего минуту назад покинула она буйно веселящегося, ликующего Максима. А когда неожиданно и бесшумно воротилась, Максим понуро и молча сидел подле раскрытого фортепиано. Он казался безмерно усталым, постаревшим, с заострившимися чертами потемневшего лица. Тогда она впервые увидела толстую белую нить в его поразительно черных волосах. Хотела, играючи, неприметно вырвать седой волос, но Максим приметил ее маневр и, горько покривив крупные губы, сказал: «Привыкай, Оля».
Привыкай, Оля! Да она, не раздумывая, согласилась бы на любые испытания и перегрузки, лишь бы не привыкать, только бы хоть малость оградить его от постоянных хлопот и тревог, уберечь от нервотрепок и волнений, спасти от бесконечных, никчемных и мелочных забот нашего неустроенного быта. Так не глупо ли, не нелепо ли, не подло ли по отношению к любимому фордыбачиться, отказываясь от забот и услуг Юрника?
— Не сердитесь на меня, Юрий Николаевич: по неопытности…
И крепко пожала руку этому преданному, доброму человеку, который избавил ее от многих неприятностей, хлопот и тревог, добровольно взяв на себя роль волшебной палочки-выручалочки, с коей живется легко и беззаботно…
И на сегодняшней пирушке Юрник был тих, и неприметен, и — вот что странно — вездесущ. Случится Максиму в разговоре запамятовать цифру или фамилию или название местности, реки, озера, и Юрник тут как тут, без просьб и понуканий тихо обронит нужное словечко, заполнит крохотную паузу, сгладит заминку в речи управляющего и снова молчок, и вроде бы не слушает, а слышит — и вроде бы не глядит, а видит — и всегда наготове, на взводе, на стреме. Не зря заглазно Максим называет Юрника золотой головой.
Жена «золотой головы», Алла, хотя и была наипервейшей подругой Сталины, тем не менее выгодно от нее отличалась сдержанностью поступков и скрытностью чувств. Глядя на нее, улыбающуюся или внимательно слушающую, легко и изящно танцующую или самозабвенно поющую, нельзя было даже приблизительно угадать ее мысли, желания, чувства. И если в отношении к себе Сталины Ольга сразу почувствовала упругую и острую не то зависть, не то ревность, то Алла никаких недобрых чувств не выказала: была спокойна, ровна и уважительна…
Больше всего волнений и тревог Ольге доставил сегодня Антон Глазунов. Максим не хотел приглашать Глазуновых, хотя прямо и категорично этого не высказал. Ольга сделала вид, что не угадала желание мужа, и пригласила Розу. Бог знает почему. Может, сама в том не сознаваясь, хотела покрасоваться перед подругой? Иль подчеркнула этим жестом собственную независимость и равноправие? Раздумывая теперь над этим, не смогла ответить себе: почему пригласила? «Захотела — и пригласила. Пригласила — и все тут…» За этот свой каприз или своеволие ей пришлось дорого заплатить. И, перебирая в памяти события прожитого дня, Ольга не раз попеняла себе за то, что не доверилась интуиции Максима.
Едва захмелев, Антон Глазунов стал похож на плавучую мину. Раскрасневшийся, с встопорщенными вихрами, он носился по квартире, сталкиваясь то с одним, то с другим и тут же оглушительно и яростно взрываясь от этого столкновения.
— Чего он заводится по каждому пустяку? — спросила Розу встревоженная Ольга.
— Старые обиды как старые раны. Чуть что и… больно. От боли и мечется…
— Все еще не забыл, как его выдвинули в начальники СМУ?
— Не забыл и не простил, — подтвердила обеспокоенная бледная Роза.
Два года назад Антон Глазунов был начальником технического отдела треста Гудымтрубопроводстрой, пройдя по пути к этому креслу все тридцать три ступени служебной лестницы. Начал он рядовым сварщиком, хотя и имел в кармане инженерный диплом. Потом — бригадир-мастер. Потом начальник участка, главный инженер СМУ. Оттуда его и выхватил Бурлак, сделав начальником технического отдела треста. Сделал и вскоре пожалел об этом. Неправдоподобно прям, своеволен и дерзок был Глазунов. На людях, на любом, самом высоком, совещании мог заспорить с Бурлаком, не согласиться с его приказом. Были случаи, когда, расписавшись под приказом управляющего трестом, Глазунов тут же писал, что считает приказ потому-то и потому-то неверным и не станет его исполнять. Не будь Глазунов так безоглядно и беззаветно предан общему делу, которое досконально знал и любил, не владей он в совершенстве редкостным искусством организатора и вожака, не знай назубок техническую сторону строительства трубопроводов, ему бы давным-давно снесли голову. Но…
Глазунов был на месте…
Глазунов был нужен…
И самолюбивый, забалованный повиновением и почтением окружающих Бурлак хотя и бесился, сталкиваясь с поперечным, неуправляемым Глазуновым, но все-таки до поры его терпел. Понимал Бурлак: постоянно держать Глазунова под боком, все равно что ходить с коброй за пазухой, но и лишиться его — приметная, дорогая потеря: немного вокруг таких прямодушных правдолюбов. И Бурлак решил «выдвинуть» Глазунова.
Как-то утром, в самом начале рабочего дня, Бурлак пригласил Глазунова:
— Пойдем-ка сходим в СМУ-7. Подразберемся.
— Чего разбираться? — проворчал Глазунов. — Там надо начальника менять, а…
— Вот и разберемся. Кого и кем менять, — перебил Бурлак. — Пошли.
Когда они вошли в кабинет начальника СМУ-7, битком набитый служащими управления, Бурлак громко поздоровался, пробрался в передний угол и сразу возвестил:
— Я привел вам нового начальника СМУ товарища Глазунова Антона Никифоровича. Прошу любить и жаловать.
Злые языки утверждали, что Глазунова едва инфаркт не хватил. Однако ни словом, ни жестом своего потрясения Глазунов не выдал. Не мог же он на глазах всего управления вопить о своем несогласии и нежелании. А может, все-таки сработала неожиданность? Никто в тот миг в душе Глазунова не был и утверждать не смеет. Эту вероломную выходку Глазунов не мог и не хотел простить Бурлаку, хотя и минуло с того дня уже два года. И всякий раз, столкнувшись с Бурлаком по какому-нибудь пустяку, Антон Глазунов непременно вспоминал свое восхождение на пост начальника СМУ-7 и сразу закипал гневом…
Была и еще одна причина скоропалительного, насильственного перемещения Глазунова, и причину ту немыслимо трудно было бы выразить словами. «Несхожесть взглядов», — сказал бы один. «Разность методов», — возразил бы другой. А третий сформулировал бы это коротко и понятно, одним словом: «Зависть». И, пожалуй, именно этот третий и был бы прав.
Да, зависть.
Сам того не сознавая, никогда об этом не думая и даже не допуская подобной мысли, Бурлак тем не менее завидовал умению Глазунова работать с людьми, скоро и накоротке сходиться с рабочими, просто и буднично решать с ними такие задачи, которые Бурлаку казались сложными, требующими немалых материальных затрат и технической подготовки. Если где-то на трассе случался прорыв, Бурлаку надо было сперва изучить обстановку, рассчитать, вычислить, вычертить на бумаге схему, изыскать дополнительные средства на материальное поощрение и проделать еще уйму таких же безотлагательных дел, прежде чем приступить к ликвидации прорыва. А Глазунов делал все удивительно просто. Соберет рабочих, попьет с ними чайку, поговорит о том о сем, и вместе с ним, за ним рабочие ринутся в болотную топь, в ледяную бушующую реку, к черту на рога, заштопают, заделают, собственной башкой заткнут пробоину или прорыв — быстро, дружно и наверняка…
Даже и не предполагала Ольга, что Максим Бурлак мог завидовать своему подчиненному, не ведала она и об истинных причинах выдворения Глазунова из техотдела треста, но как это произошло, ей было доподлинно известно со слов Розы. От нее же узнала Ольга и о том, что Глазунов не смирился и не однажды яростно сталкивался с Бурлаком по пустячному вроде бы поводу. Вот почему сегодня Ольга с Розой в четыре глаза неусыпно пасли Антона Глазунова. И все-таки не уследили. Под самый занавес праздника, после традиционного посошка, на выходе из-за стола Антон столкнулся с Бурлаком.
— У вас Сивков не был? — спросил Глазунов.
Миролюбиво и буднично спросил.
А Бурлак вспыхнул, вспомнив вдруг неприятно нашумевшую историю с электросварщиком Сивковым, и непозволительно резко ответил вопросом на вопрос:
— Чего он у меня забыл?
И сразу взвился Глазунов. Слегка пригнув похожую на огромный репей голову и буравя управляющего горячим, острым взглядом, пальнул намеренно по больному:
— Все забыл! Забыл, как его ошельмовал Кабанов. Как выпнули из моего СМУ и загнали в бригаду Воронова. Он не злопамятен. Ради дела сам себя готов…
— Нельзя ли покороче? — гневливо перебил Бурлак.
— Можно! Сивков изобрел труборезную машину…
— Пусть идет в БРИЗ, — отмахнулся Бурлак.
И двинулся было прочь. Но Глазунов проворно заступил дорогу.
— Это же труборезная машина! Не средство от комаров! Переворот! Революция в трубостроении!..
— Слушай, Антон. Давай деловые вопросы решать не за обеденным столом.
— Я думал, для вас дело всегда на первом месте! — рубанул Глазунов.
— Меня как-то никогда не интересовало и не интересует, что ты обо мне думаешь, — сорвался Бурлак.
И не подоспей тут Роза, не ухвати она за рукав своего благоверного, быть бы катастрофе…
Вспомнив сейчас эту стычку, восстановив в памяти происшедшее с Сивковым, Ольга вдруг ощутила прилив не то смущения, не то стыда, хотя вокруг и не было ни души. Она давно знала Дмитрия Сивкова. Придуманные им вращающиеся ролики опоры ныне приняты на вооружение всеми электросварщиками страны, без этих роликов не работает ни одна сварочная установка на поворотной сварке. О своей задумке насчет труборезной машины Сивков как-то обмолвился Ольге. И вдруг словно в воду канул, ни чертежей, ни слухов. К этой истории с Сивковым, оказывается, причастен Бурлак, и не сбоку припека, не стороной, а впрямую…