— Какого дьявола ты завелся? Чего тебя в истерику кинуло? Впервые, что ли? — И, не дав опомниться сраженному таким наскоком Елисееву, заговорила увещевательно, хотя все еще жестко: — Здесь людям жить не месяц — годы. Жить! — выкрикнула она последнее слово. — Понимаешь ты?! — выразительно постучала кулаком себе по лбу. — Это не только работать, но и любить, рожать детей. Учить и воспитывать молодняк. Значит, надо сделать все возможное, чтобы тут жилось удобно, красиво, сытно и весело. Неужели это новость? Иль неведомо, что дом начинается с сенок, город — с вокзала, поселок — с улицы?
Елисеев смотрел на раскрасневшееся, разгоряченное лицо женщины так, как смотрят на экран телевизора, когда там разворачивается сногсшибательный приключенческий сюжет. При этом толстощекое лицо Елисеева выражало не удивление, а что-то очень похожее на восторг…
«Откуда свалилась? Где ее подхватил Зимнов? Неужто впрямь из Москвы?.. Зачем? Делать карьеру? Можно бы потеплее местечко… Зарабатывать пенсию? Далековато…»
Когда Марфа, подавая письмо Зимнова, впервые представилась Елисееву, тот раздул и без того круглые щеки так, что те стали походить на два красных шара. Громко выдохнув воздух, спросил:
— Откуда?
— Из Москвы.
И все. И больше никаких расспросов. «Ни о чем не расспрашивай, — писал Зимнов, — прими и устрой по первому разряду. Будет у тебя отменный зам по быту. Ручаюсь». Вот это ручательство начальника управления и было поначалу единственным решающим фактором зарождающихся отношений Елисеева со своим новым заместителем по быту Марфой Полевщиковой. Теперь он увидел ее с иной стороны и не только подивился, но и обрадовался увиденному, потому, нимало себя не насилуя, с подлинным, неделанным равнодушием, махнув рукой, сказал:
— Валяй! Планируй. Перепланируй. — Вспомнил о зимнике. Скривился. — А-а! Хоть в два яруса ставь вагончики.
Марфа, не моргнув, проглотила эту смесь малинового сиропа с горчицей и, сунув план поселка в сумочку, снова заговорила деловито и напористо:
— Четыре первоочередных стройобъекта у нас: пекарня, баня, столовая, школа. Строить надо разом. В темпе. Немедленно…
«Черт возьми. Этой только палец сунь — целиком проглотит. Наметила. Начертила. Повелевает». И, обозлясь, небрежно насмешливо обронил:
— Стройте…
— Строить будем всем миром… Типовые проекты я привезла. Надо создать специальную строительную бригаду. На помощь ей — субботники, воскресники. Чтобы и мал, и стар… — Все это Марфа видела в Гудыме, потому и говорила уверенно, со знанием дела. — Пока мост не начали, собрать на эти объекты всех рабочих. Разделаемся, возьмемся за детский садик, больницу, магазин…
— Все? — сердито спросил Елисеев, тяжело поднимаясь из-за стола. И снова надул багровые щеки и медленно и громко выпустил изо рта воздух.
— Пока все, — смиренно ответила Марфа. И вдруг засмеялась обезоруживающе весело и молодо. — Не пойму я вас, дорогой товарищ Елисеев. То ли вы недовольны чем-то, то ли у вас характер с многоточием. Если недовольны, скажите, а ежели характер — переживем…
И опять засмеялась протяжно, с волнующим пристаныванием, и в смехе том Елисеев вдруг уловил странные, тоскливые нотки, те зацепили, насторожили, встревожили, и он пытливо вгляделся в поднявшуюся из-за стола женщину, невысокую, статную, красивую, крепко и надежно сбитую.
Их взгляды встретились.
Какое-то время они молча и напряженно смотрели в глаза друг другу.
Этот бессловесный диалог можно было бы расшифровать примерно так:
«Откуда ты на мою голову. Хорошо, что свалилась…»
«Спасибо, что понял. Поверил. Поддержал. Не раскаешься. Не пожалеешь…»
«Знаешь ли хоть цену себе? Понимаешь ли, как красива и крепка?»
«Я-то знаю, ты — нет. Нам еще открывать друг друга. Прячь дурное, злое, недоброе. Глубже, надежней. Чтоб не вынырнуло, не помешало. Не кольнуло…»
— Фуух-ты! — громко и облегченно выдохнул Елисеев, отводя глаза. — Крути, Марфа Яковлевна. Помощь великую не сулю, но мешать — не стану…
Будто ураган обрушился на вагон-городок мостостроителей и целую неделю трепал его и мял, срывал с мест вагончики, валил столбы и заборы, гонял из конца в конец трактора, бульдозеры, краны. И люди метались, как по палубе угодившего в ураган судна. Размахивали руками, кричали, цепляли стальными арканами утлые, еще не вросшие в землю жилища. Сочно и хрустко клевали древесину топоры. Натужно урчали бензопилы. Утробно и грозно рыкали экскаваторы. Ранеными медведицами ревели от натуги бульдозеры. Этот грохот и рев машин, сливаясь с людскими голосами, со звяком ломов и лопат, с глухим чмоком топоров и частым дробным тюканьем молотков, обретал вдруг своеобразный законченный рисунок бравурной мелодии гигантской стройки, и бодрил, и веселил, и взвинчивал рабочих, и подгонял, подхлестывал загнанную Марфу.
С шести утра и почти до полуночи моталась Марфа между грохочущими машинами, кричащими людьми, двигающимися вагончиками. В полурасстегнутом коротком черном полушубке, мужской кроличьей шапке и тяжелых меховых сапогах, раскрасневшаяся и улыбающаяся, она появлялась то тут, то там, выспрашивала и советовала, бранила и спорила. За эту неделю головокружительного аврала Марфа перезнакомилась со многими устьюганцами и ее узнали многие. Мужское большинство поселка охотно подчинялось Марфе. В ее присутствии стихали даже завзятые дебоширы. Не из страха перед начальством, а из нежелания досадить такой красивой и горячей женщине…
Все это было ей непривычно, требовало и поглощало массу энергии и нервных клеток. Ночью у нее едва доставало сил разобрать постель, раздеть себя, выпить из горлышка бутылку кефира, торопливо и небрежно намазать кремом руки и лицо, и… непробудный, черный сон без сновидений.
Ныли перетруженные мышцы ног.
Простреливало поясницу.
В голосе все отчетливей проступала хрипотца.
А в душе росла и росла радость.
Марфа вдруг почувствовала себя сильной, способной стронуть, сдвинуть, разогнать, придать нужное направление большому и сложному, еще не приработавшемуся, трудноуправляемому механизму…
Она вроде бы самой себе открывала себя, и дивилась, и радовалась открываемому, которое будило в ней щекотное, радужное чувство самоутверждения. Доселе она была красивой женщиной, желанной и любимой женой, половиной и тенью Максима Бурлака. Это — немало. Это — очень много. Вполне достаточно для счастья. И она была счастлива. И была довольна. И не помышляла о большем. Не желала чего-то иного, сверх того, что имела.
Усть-Юган словно бы развернул ее как-то совсем необычно встряхнул резко и сильно, и от того разворота Марфа вдруг почувствовала, что прожитой жизни недоставало стержня. Она не шла, а следовала. Не хотела, а лишь могла. Светила отраженным светом. Жила не своими интересами. Видела мир не своими глазами. Мерила его чужим аршином.
За два с лишним десятилетия семейной жизни Марфа обросла панцирем условностей, привычек и взглядов и теперь, расколов этот панцирь, выкарабкивалась из него, чувствуя, как с каждым днем разрастается и крепнет в ней великая радость обновления. Это чувство помогло Марфе скорей и вернее превозмочь горечь и боль невосполнимой утраты, и первое время жизни в Усть-Югане заверченная, закруженная, замотанная Марфа почти не вспоминала Гудым и оставленных в нем дочь, мужа, друзей…
В Усть-Югане мало было женщин. Одинокие мужчины сразу взяли под прицел красавицу Марфу. Но никто не посмел переступить порог приличия: в облике Марфы начисто отсутствовала та безымянная, но очень приметная черта, которая сразу выдает рабу плоти. Целомудренность и чистота ее глаз, жестов, походки и голоса притягивали и предостерегали мужчин. Ее миновавшая вершину и медленно шедшая на спад природная яркая живая красота наверняка была бы менее приметна и притягательна, если бы не была непорочна.
«Кто она? Откуда ее занесло в Усть-Юган?» — вот что интересовало всех, особенно женщин. Одни, говорили, что Марфа — любовница Зимнова. Другие утверждали, что она его внебрачная дочь. Третьи доказывали, что Марфа вовсе не та, за кого себя выдает, а приехала в Усть-Юган с единственной целью собрать материал и написать книгу о строителях. Эта таинственность и загадочность лишь укрепляли авторитет Марфы и ее влияние на мостостроителей…
— Эх, припозднились мы, припозднились! — не раз сокрушенно восклицал Елисеев и пыхтел, протяжно и громко, как старый паровоз на подъеме. — Нам бы на месячишко раньше. А тут…
А тут в непригодных, наскоро построенных складах погибли ничтожно малые запасы свежих овощей и картофеля. В ход пошла сушеная картошка, крупа и макароны, запасы которых тоже были невелики. Обыкновенная луковица, крохотный жухлый кочан капусты стали несбыточной мечтой столовских поваров и семейных женщин — хранительниц домашнего очага…
А тут не поберегли, неэкономно израсходовали мясо и пошла в ход свиная да говяжья тушенка и иные мясные консервы, которых с великой потугой и строжайшей экономией могло хватить лишь до Нового года. А после?..
А тут подкатила вдруг дровяная проблема. Котельной не было, печки топили дровами. Их не сумели, не поспели заготовить. И полетели в топки заборы, тротуары и все иное, что могло, хотя и не должно было гореть…
Крутись, Марфа!..
Поспевай латать и штопать!
Искупай чужие грехи…
И Марфа крутилась…
Слетала в тундру к ненцам, и те пригнали в поселок целое стадо оленей.
Выбила в урсе дополнительные лимиты на картофель и овощи. Самолетами привезли их в Усть-Юган. На автобусах переправили в наскоро отремонтированные утепленные хранилища.
Из ближайшего леспромхоза по наспех пробитому зимнику повезли в Усть-Юган сырые дрова…
Крутись, Марфа!..
Чем настырней и энергичней влезала она в безбрежный многогранный быт, тем больше становилось нерешенного, недоделанного, не терпящего отлагательства. Чрезвычайные обстоятельства впрягли и взнуздали Марфу, хлестали ее, погоняя не слева, так справа, не давая роздыху, не оставляя ни времени, ни сил на хандру. И мысленно Марфа не раз поблагодарила Зимнова за то, что толкнул ее в усть-юганский водоворот.