И снова они пили, жевали и говорили о чем-то, перебивая и не слушая друг друга. Сева-художник с Валюшей, потом Женя-архитектор с Валечкой бесшумно исчезали из-за стола и ненадолго скрывались в ванной комнате.
Краем глаза Лена увидела, что Сушков плеснул спирта в ее стакан с шампанским, но сделала вид, что пьет.
От недавнего злорадного, мстительного упоения происходящим не осталось и следа. Только гадливость и омерзение вызывали окружающие. «Скоты. Образованные скоты». Лену жгло, распирало бешенство. Хотелось сделать что-то невероятное, способное одним махом взорвать этот бардачок вместе с его обитателями. Была бы у нее сила, она бы разнесла, разметала всю эту мразь. Видно почуя нежелательный перелом в ее настроении, Сушков несколько раз порывался что-то сказать, но, наколовшись на ее ненавидящий, насмешливый, трезвый взгляд, не посмел. «Ты еще и трус!» — вознегодовала Лена.
В третьем часу ночи, когда в комнате было сизо от табачного дыма и вся компания, за исключением Лены, действительно обалдела от выпитого, Валюша вдруг пронзительно и шало крикнула:
— Душно!
И, вскочив, стала остервенело срывать с себя одежду. Потом нагая выпрыгнула на пятачок перед столом и принялась извиваться, изображая, как видно, танец живота.
У Лены от омерзения перехватило дыхание. Полураскрыв рот и выпуча глаза, она пятилась и пятилась от этого стонущего, хрюкающего, чмокающего стада. Она была уже почти у самой двери, когда ее настиг и схватил Жак. Дрожащей волосатой рукой впился в воротник платья и так рванул, что отлетело сразу две пуговки.
Лена со всей силой толкнула его в грудь. Жак отлетел, поскользнулся и едва не упал. Сверкнув выкаченными глазами, раскинув длинные клешнятые руки, он кинулся было на Лену, но вдруг, приметив что-то тускло блеснувшее в ее занесенной руке, приостановился.
Сжав зубы, как гранату под вражеский танк, метнула Лена пустую бутылку из-под шампанского в ненавистную физиономию Жака. Тот успел отклониться, и черная стеклянная граната, пролетев мимо, врезалась в центр стола, в груду грязных тарелок, рюмок и бутылок.
Ливнем брызнули осколки…
Полоснул надсадный вопль.
Лена выскочила из квартиры, махом слетела с лестницы и понеслась по пустынному городу, не чувствуя леденящего ветра.
А когда ворвалась в свой подъезд, влетела на третий этаж, увидела подле своей квартиры мать.
— Мама! — истерично вскрикнула она. — Мамочка!
И, обняв переполошенную Марфу, захлебнулась в плаче…
На единственной городской площади перед трехэтажным зданием Гудымского горсовета был сооружен для ребятни новогодний снежный городок. С елкой, ледовыми горками и каруселью, с ледяным Дедом Морозом и такой же Снегурочкой, с избушками на курьих ножках и другими сказочными атрибутами. Здесь же была сооружена ледяная крепость с толстой зубчатой стеной, угловыми башнями с бойницами и высоченным шестом над воротами, на котором, раскрыв клюв, поднял крылья разноцветный, яркий жестяной петух.
Единственным спасением малыша от колкого кусачего мороза было движение. Потому-то новогодний сказочный городок в центре Гудыма походил на огромное игровое поле, по которому в разные стороны, с криком, свистом, улюлюканьем, носились мальчишки и девчонки. И вместе с ними, также греясь в движении, с лаем бегали большие и малые псы, домашние и бездомные, но одинаково ласковые, доверчивые и преданные ребятне. В своре четвероногих приметно выделялся большой желтый пес — спаситель Даши Бобровой.
Папы играющих на городской площади малышей еще спали, а мамы, выпроводив детвору погулять, принялись за уборку квартир, попутно соображая, чем бы повкуснее накормить сегодня семью и незваных, нежданных гостей, которые всегда могли нагрянуть в этот праздничный новогодний день.
На пустых продуваемых утренних улицах города — только бичи.
Новогоднюю ночь бичи провели кто где: на чердаке, в подвале, в заброшенном балке, даже в канализационном колодце, и теперь, поднятые со своего логова холодом, голодом или похмельной головной болью, обшарпанные и рваные, нечесаные, небритые и неумытые, голодные и злые, они безмолвными тенями слепо и медленно, как говорят сибиряки, шарашились в холодной, голодной, неласковой пустоте, шарили по дворам и подъездам, шныряли меж балков и хижин, выискивая, вынюхивая, присматривая что-нибудь пригодное, чтоб без бою и риска можно было ухватить, подцепить, хапнуть и разжиться на бутылку «бормотухи» или на флакон тройного одеколона.
Пятеро бичей столкнулись у одной помойки и затеяли было свару из-за пустых бутылок, да один из них, по виду самый благородный и, наверное, самый опытный, решительно и громко пресек вспыхнувшую было ссору, предложив:
— Айда к Крабу. Он что-нибудь придумает. Башковитый мужик.
Краб — признанный вожак гудымских бичей — жил благопристойно, в деревянном домишке, с молодой женщиной, еще окончательно не утратившей природной красоты и дородности. И хотя он тоже нигде не работал, но, видно, не бедовал, как его паства, и выглядел вполне благообразно. На нем был добротный ватник, новенькие стеганые брюки, обсоюзенные кожей валенки с длинными голенищами и пушистая заячья шапка. Он неторопливо и деловито колол дрова, когда к нему подошли отчаявшиеся в удаче пятеро бичей.
Краб и в самом деле был чем-то схож со своим одноименным океанским обитателем. Невысокий, кряжистый, широкоплечий, длиннорукий, он ходил сутулясь, держа слегка на отлете чуть присогнутые в локтях и запястьях длиннопалые цепкие руки. И по своему характеру Краб отличался мертвой хваткой и беспощадностью. Он жестоко эксплуатировал бичей, понукал и помыкал ими. За стакан хмельной отравы, изготовленной из пудры, противокомариной жидкости или еще бог знает из какой дряни, Краб заставлял бродяг батрачить на себя. Спившиеся, утратившие человеческий облик бичи, конечно, понимали, что их бесстыдно эксплуатируют, ненавидели за то Краба, но ослушаться боялись, ибо во гневе Краб был дик и лют, бил чем попало и по чему придется, к тому же Краб был единственной пристанью для безвольных, опустошенных, нищих духом и телом бичей.
Едва поздоровавшись, один бич тут же выхватил из рук Краба топор и принялся колоть дрова, другой ставил ему чурбаки на попа, третий относил колотые дрова к поленнице, которую укладывал четвертый, пятый же подбирал щепу и подкатывал чурбаки. Словом, все оказались при деле, и каждый из кожи лез, стараясь выказать Крабу усердие и угодливость.
А Краб в это время, расставив циркулем ноги и уперев кулаки в бока, курил и нехотя разговаривал с бичами.
— Опохмелиться захотели? — насмешливо спросил Краб.
Угодливо улыбаясь и вымученно хихикая, бичи посыпали в ответ:
— Точно…
— Угадал…
— Поднеси, не откажемся…
— Если я поднесу, без зубов останешься, — пообещал Краб.
Многозначительно и долго молчал, а потом медленно, будто милостыню подавая, выговорил:
— Есть одно дельце. Исполу…
И опять заулыбались, захихикали, засюсюкали бичи.
— Об чем речь…
— Само собой…
— Говори, не томи…
— А ты не понукай! — с наигранным гневом прицыкнул Краб.
И лохматые, оборванные, замызганные, серенькие людишки сразу примолкли и, пряча глаза, нагнув головы, с удвоенной энергией продолжали колоть, носить, складывать. Когда же наконец разделались с грудой чурбаков, превратив их в аккуратную ровную поленницу мелко наколотых дров, Краб милостиво проговорил:
— Поедем на охоту. Будем ловить собак. Пока трудяги спят, отловим десятка три-четыре. Общество платит по пятерке за голову. Вы получите по два с полтиной. Машина, снасти и все прочее — за мной. Лады?
Натужно и медленно, пересиливая головную боль и тошноту, каждый бич подсчитал в уме свой заработок и заработок Краба, разгневался на хапугу-кулака, но тут же подмял эти чувства, решив, что и два червонца, которые добудет он за пару часов этой странной охоты, на земле не валяются и на них можно будет купить не только одеколону или какой-нибудь крашеной бурды вроде «Солнцедара» иль фруктовой настойки, но разжиться настоящей водкой и по-нормальному, по-человечески напиться вдрызг, да не в одиночку, а с какой-нибудь…
— Тогда покурите тут, — скомандовал Краб и подарил всем по сигарете. — Я мигом.
Городские власти Гудыма не однажды пытались очистить город от бродячих собак. Вывешивали грозные распоряжения, создавали специальные команды, комиссии, но почему-то затея эта дальше письменных распоряжений никуда не шла, а количество четвероногих обитателей заполярного города с каждым годом увеличивалось. В самый канун Нового года горсовет издал распоряжение, согласно которому за каждого изловленного и приведенного на пункт пса исполнитель этой миссии получал ни много ни мало, а целых пять рублей. Вот это обстоятельство и явилось основой, на которой сошлась, сколотилась вокруг Краба ватага бичей, решившая заработать на четвероногих. Ловцы собачьих душ знали, что ранним новогодним утром никто не помешает их одобренной властями охоте на собак…
Покинутые Крабом бичи порядком промерзли, когда к ним подкатил зеленый фанерный автофургон, в котором оказались специальные сачки, мешки и веревки — все необходимое для ловли собак. Мигом взбодрясь и повеселев, бичи с гоготом и ликующим визгом полезли в фургон. Краб уселся рядом с водителем, и зеленая душегубка медленно тронулась к центру города, откуда вместе с ребячьими голосами доносился звонкий, веселый, заливистый собачий лай.
Сюда, на этот лай, и прикатили бичи-собаколовы. По пути они заарканили уже не одного четвероногого: двадцать шесть собак рычали, лаяли и скулили в фанерном фургоне. Бичи наверняка так же проворно и бесшумно изловили бы еще столько, если бы проехали в район рабочей столовой трубостроительного треста или покаруселили по лабиринтам улочек вагон-городка. Но там надо было собак искать, а тут, на площади, среди играющей, гомонящей, хохочущей ребятни крутилась уйма псов.
Краб остановил машину на подъезде к площади с елкой. Уже обретшие немалый ловцовый опыт, бичи стали подзывать, подманивать собак. В четыре руки хватали доверчивого пса, подтаскивали к фургону и разом