омобиль с такой силой, что прорывался сквозь железо, стекло, подбитый поролоном брезент, и Бурлак чувствовал ледяное дыхание надвигающегося бурана.
Над этим зимником Бурлак не раз пролетал на вертолете. Сверху дорога-времянка походила то на заснеженное русло замерзшей реки со сверкающими, невысокими, крутыми и белыми берегами, то на неглубокую, но широкую извилистую траншею, по которой в обе стороны нескончаемым потоком двигались колонны разномастных машин на колесах и гусеницах. Но сейчас зимник был пуст, и это рождало в Бурлаке необъяснимую, стылую, въедливую тоску и глухую тревогу. Почему-то казалось, что дороге тесно в глубоком жестком русле и она извивается и бьется защемленной змеей, норовя выскользнуть, вырваться из берегов на волю.
Иногда это удавалось, дорога вырывалась из тесного ложа, стремительно и круто взлетала на взгорок и, растекаясь вширь, дробясь на многие глубокие и мелкие колеи, неслась напрямки по белой всхолмленной равнине. Здесь ветер становился яростней, ощутимо сдерживая бег машины, вокруг которой, как разрывы снарядов, вскипали высокие витые снежные вихри, а о колеса бились нескончаемые волны поземки.
Шевелящаяся, волнующаяся, дымящаяся белая равнина очень походила на предштормовое море, и это предчувствие шторма, его близость и неумолимое приближение усиливали беспокойство Бурлака. «Синоптики не ошиблись: будет буран». Он мысленно поторапливал, подгонял напряженно гудящий «уазик», и тот, будто в угоду Бурлаку, бесстрашно таранил и таранил ветровой шквал.
Коварный характер тундры, ее вероломство и беспощадность Бурлак не раз испытал на себе. Встреча с бураном на таком вот открытом зимнике — дело не только крайне неприятное, но и очень рискованное…
Угрюмые, серые, лохматые облака тревожно и жутко клубились над равниной, густея, тяжелея, оседая на глазах. В любой миг они могли низвергнуть снеговые потоки, и те, подхваченные ветром, разом накроют тундру непроницаемым гиблым мороком, из которого не вырваться никому: ни человеку, ни зверю, ни машине. «Потерпи чуток. Повремени, — молил Бурлак грозно кипящее, негодующее небо. — Дай хоть до леса дотянуть…» А сам нервно посматривал то на часы, то на спидометр. Подгоняемый этими взглядами, Рюрик гнал машину на предельной скорости.
Всего третий месяц действовал зимник, но по нему уже проехали, проползли, протащились тысячи тяжелых, могучих, неуклюжих трубовозов, самосвалов, бульдозеров и иной колесной и гусеничной техники. Цепкие стальные гусеницы и огромные литые колеса пережевали, перетерли промороженную кровлю дороги, раззявы шофера обильно полили соляркой и машинным маслом месиво из торфа, снега и песка, тяжелые машины пробили в нем глубочайшие колеи, вырулить из которых было так же немыслимо трудно, как и не угодить в них. Однако там, где колеи не было, зимник оказывался либо настолько разбитым и вязким, что приходилось включать заднюю ведущую ось, либо его голый хребет был так обдут и проморожен, что покрылся ледяным панцирем, с которого «уазик» все время скользил то вправо, то влево, а иногда разворачивался поперек пути, и тут же ветер наскакивал на потерявшую управление машину, норовя ее опрокинуть. И не будь Рюрик опытным, ловким, сильным водителем, лежать бы «уазику» кверху колесами.
Они были почти на середине пути, в нескольких километрах от крохотного безымянного поселочка подводников, когда грянул буран. И хотя его ожидали, внутренне готовились к нему, все равно буран, как всегда, налетел вдруг. Будто неведомый кто-то нажал кнопку освещения и погасил свет, облепившая машину и зимник и заснеженную равнину чернота вдруг зашевелилась, пришла в движение, и тут же небо обрушило снеговую лавину. Лучи фар оказались жалкими и беспомощными.
— Влипли, — зло обронил Рюрик.
«Влипли», — мысленно повторил Бурлак, ежась от прилива неприятного чувства виноватости перед Рюриком.
Неистовый черный вихрь гнул и царапал упругий, жесткий брезентовый колпак «уазика», хлестал по стеклам, по жести и дико выл. Рюрик попытался вырваться из вихревой воронки, но сразу налетел на сугроб. Попятив машину, круто повернул руль, снова кинул «уазик» вперед, и опять тот ткнулся радиатором в невидимую преграду. Рюрик лихорадочно крутил руль, рвал рычаги управления, жал то на «газ», то на тормоз. «Уазик» загнанно метался из стороны в сторону до тех пор, пока Бурлак не скомандовал:
— Перестань!
Рюрик послушно перевел рычаг скорости в нейтральное положение, сбавил обороты двигателя и добыл из кармана сигареты.
— Та-ак! — беря телефонную трубку, сквозь стиснутые зубы зло протянул Бурлак. — Попробуем связаться по рации.
Минут двадцать стучал он по рычажку аппарата, щелкал выключателем, но в трубке, кроме треска и воя, не было слышно ничего.
— Хм! Техника! — Бурлак кинул ненужную трубку. — Пока двигатель работает, мы не замерзнем. На сколько у тебя горючего?
— Часа на четыре, — ответил Рюрик.
— А потом?
— Потом нам отсюда уже не выбраться, — жестко и зло выговорил Рюрик. — Заметет. Будем сидеть и ждать, пока найдут и отроют.
Бурлак пошмыгал носом, обеспокоенно спросил:
— Чуешь, газ пробивает? Наверное, выхлопную забило. Не замерзнем, так задохнемся. Сидеть в этом гробу? Надо идти к поселку, тут километров шесть. Нас накрыло перед самой горкой. За ней небольшая поляна и сразу лесок. Будем к нему пробиваться. Пошли…
— Пошли, — сердито передразнил Рюрик. — Куда? И шесть шагов не пройдешь, а вы замахнулись на шесть километров. В машине надежней…
— Сидеть в этой душегубке? Ждать? Авось стихнет, авось выручат. Глупо! Надо рисковать…
— Нет уж! — решительно выпалил Рюрик. — Вы как хотите, а я из машины — ни шагу.
— Да послушай ты, черт возьми…
И Бурлак принялся уговаривать Рюрика, приводя все новые и новые доводы в пользу своего решения. Но водитель уперся. Нет, нет и нет!
Глупо было отрываться теперь друг от друга, но сидеть и ждать чуда — еще глупей.
— Послушай, Рюрик…
— Не тратьте зря время. Пока уговариваете — дорогу начисто переметет…
— Да. Тут время — не за нас. — Бурлак громко вздохнул. — Ну, что ж. Как говорят, не поминай лихом. — Завязал лямочки ушанки, застегнул на все пуговицы шубу. Протянул Рюрику руку. — До встречи.
— Счастливо, — откликнулся Рюрик.
— А может, все-таки…
Рюрик отвернулся.
Стоило приотворить дверцу, как ветер рванул ее с такой силой, что выдернул из машины Бурлака. Тот плюхнулся в сугроб, и сразу буран накинулся на человека, оглушил, ослепил, и Бурлак уже не видел и не слышал, как Рюрик захлопнул дверцу.
На сотню разных голосов неистово и жутко вопила непогода. Упругая, жесткая лавина снега захлестнула Бурлака. Он очутился в самой утробе беснующейся бури. Ветер сдирал шапку с головы, трепал длинные полы шубы, лез в рукава и за воротник, чувствительно толкал то в спину, то в бок или вдруг стреножил тугими метельными космами. Вероломный, яростный наскок бури вызвал в Бурлаке ответную ярость.
— Давай, зараза! — крикнул он, не то подзадоривая непогоду, не то себя приободряя и взвинчивая.
Какое-то время он стоял, прижавшись спиной к подрагивающему капоту автомобиля. Нужно было сосредоточиться, собраться с силами.
«Ну, двинули!» — мысленно приказал себе. Решительно оттолкнулся от рокочущего «уазика» и сразу угодил ногой в колею. «Дорога — обрадовался он, — говорил же этому упрямцу». Миг — и мысль перенесла его в поселок подводников, и вот он на «Катерпиллере» мчит сквозь буран спасать Рюрика.
Накатанная до тверди глубокая колея легко угадывалась под сапогом, и Бурлак скоро осмелел, приноровился к шалому, свирепому ветру, спрятал лицо за высоким воротником и уже не волновался за каждый шаг. Тяжелые и неуклюжие высокие сапоги на собачьем меху увязали в снегу, запинались за выбоины и кочки. Бурлак с усилием отрывал ноги от земли и думал о своем возвращении домой, о встрече с Ольгой. Он не расскажет о происшествии: она слишком впечатлительна, а волноваться теперь ей не надо. «Сын будет», — почему-то решил он и стал думать о сыне, но мысль неприметно и легко соскользнула с этой тропки и убежала к Лене. Что-то он сделал не так. Опрометчиво и неумно. Надо было исповедаться дочери. Скрывать и прятать ему нечего. Поспешил. Перебрал. Переоценил. «Куда она уехала?.. Другую Лену не вырастить. Другой такой не будет. Время не то. И я — не прежний. Ничто не повторимо. И Ольга — совсем не Марфа… Опять меня заносит…»
Похоже, ветер стал сильней и еще яростней. Холодный и жесткий, он трепал полы длинного крытого полушубка, больно сек лицо, и стоило оступиться, резко качнуться Бурлаку, как ветер его повалил. Лежать на снегу было мягко, покойно и уютно. Метель грохотала поверх, не тревожа. «Ах как ревет». И вдруг почувствовал собственную мизерность и беспомощность перед стихией.
Он брел все медленней и медленней и гнулся навстречу ветру почти до земли. «Не надо спешить. Глупо сейчас растрачивать силы и нервы на самоанализы. Главное — не потерять дорогу, дойти…»
И он шел.
Натужно и хрипло дышал открытым ртом.
Падал и вставал.
Снова падал и опять вставал.
Вот когда не разумом, а всей сутью своей постиг он одиночество. Изойди он сейчас в неистовом крике, бейся в истерике, вой и плач — никто не откликнется. Сам на себя надейся. Сам себя спасай. И он смирял себя и утешал, не пуская в душу ни страх, ни отчаяние.
— Ничего-ничего, — бормотал он, в сто сотый раз поднимаясь на ноги. — Приспособлюсь… Потихонечку… Главное — вперед. Только бы до лесочка…
Ему показалось, что он все-таки подладился к бурану, и хотя боком, согнувшись, то и дело падая на четвереньки, но зато без недавнего напряжения и страха и куда быстрей прежнего продвигался вперед, к невидимому спасительному лесу, на опушке которого прилепился поселок.
Бурлак потел, задыхался и в то же время мерз. В рукава, перчатки, за голенища — всюду набился снег и таял там, и вот уже промокли брюки и тут же заледенели панцирем. Ныли руки, ломило колени. Чтобы отвлечься, стал думать об Ольге.