вич.
Да, любил, как это ни покажется странным. И уйди сейчас Сталина от него, Феликсу Макаровичу было бы очень худо… К каждому празднику, к годовщине свадьбы, ко дню рождения он одаривал Сталину дорогими подарками, не жалел для нее ласки и был с ней всегда откровенен. И если бы она вдруг спросила о его любовных утехах, Феликс Макарович наверняка без утайки поведал бы, с кем, где и когда.
Сталину он не ревновал, не выслеживал, не выспрашивал, не вынюхивал и не упрекал. И женщина вела себя раскованно и дерзко, а свои случайные любовные связи не считала грехопадением и никогда не раскаивалась в содеянном.
Она тоже любила Феликса странной, непонятной любовью, понимала его, угадывала малейший сшиб в настроении, предвосхищала желания. Правда, иногда на нее накатывали приливы ярости. Тогда она могла сказать мужу такое, что у того от бешенства пересыхала глотка, сами собой сжимались кулаки, и он с великим трудом перемогал желание прибить, задушить эту бабу. Приливы этой необузданной ярости у Сталины всегда появлялись вдруг. Так случилось и теперь. Глядя на огромного багроволикого мужа, с причмокиванием и пришлепыванием сосущего сигарету, Сталина вдруг подобралась, как перед прыжком, и:
— А ты подонок, Феликс.
— Что? — спросил он, едва не проглотив сигарету.
— Подонок, говорю, ты. Стопроцентная дрянь. Не успел вызволить друга из беды и тут же потребовал плату за свое благодеяние.
— Какую плату? Чего ты плетешь?! — мигом взъярился Феликс Макарович, угрожающе надвигаясь на жену.
Но Сталина, словно не примечая гнева и угрозы в голосе мужа, завернула еще круче, еще обидней:
— Представляю, что Максим подумал о тебе, когда ты потребовал от него взятку за спасение. Боже мой! Стыдобища! Мой муж и… такое дерьмо.
— Перестань лаяться! Или я вытряхну из тебя…
— Ха-ха-ха! Ты?.. Вытряхнешь?.. Из меня?..
Шагнула к Феликсу Макаровичу и с размаху сильно и звонко ударила его по щеке…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Будто впервые посаженная в клетку птица, судорожно и слепо металась Мария Федоровна, то и дело защитно вскидывая перед собой руки, чтобы не ушибиться о полки, табуретки и иные предметы, чудом уместившиеся на шести квадратных метрах супружеской половины балка. При этом она темпераментно и громко сыпала рваные незаконченные фразы:
— Безобразие!.. Хулиганство!.. За такие штучки следует… Как это говорят у вас?
— Мордой об стенку, — подсказал Сивков.
— Во! Именно! Физиономией об стенку. Это же надо, а? Рабочий-коммунист отрывает время от сна, отдыха, изобретает, конструирует позарез нужную труборезную машину, и что? Вместо заслуженной благодарности и материального вознаграждения доморощенные трестовские чиновники гоняют его, как бильярдный шар…
— Да успокойся ты, Маша, — просительно-стонущим голосом проговорил Сивков, сидя «по-турецки», со скрещенными под собой ногами, в дальнем углу полки-кровати.
— Молчи! Лучше молчи, Митя. Дай мне выговориться, а то у меня сердце разорвется. — И еще повысила голос: — Какой это управляющий трестом, если не захотел даже выслушать изобретателя? И эта его новоявленная женушка…
— Да она-то при чем? — поспешил Сивков защитить Ольгу Бурлак.
— Как при чем? Вот тебе на! Могла она своему высокопоставленному супругу разъяснить, где север, где юг?
— Может, она и разъясняла!.. — намеренно миролюбиво проговорил Сивков.
Показное спокойствие мужа распалило Марию Федоровну, и она произнесла целую обвинительную речь, из которой следовало, что главным виновником всех злоключений изобретателя Сивкова является Бурлак.
Вот уж не думал Сивков, что изобретенная им труборезная машина станет причиной новых злоключений и бед. Все произошло действительно как в плохом кино, по давно обкатанному избитому сюжету…
Главный сварщик треста почти неделю продержал у себя чертежи труборезной машины, потом высказал пару пустячных замечаний и предложил поставить свою фамилию рядом с фамилией изобретателя. Сивков отказался. Главный сварщик не стал визировать документы. И пошло-поехало. Главный инженер Пал Палыч обидно отмахнулся от Сивкова: «Сперва научись варить без брака, потом занимайся изобретением». Секретарь парткома и слушать не стал. «Потом, потом, после отчетов и выборов. Завершим кампанию, тогда и приходи». А Бурлак не принял Сивкова. Можно бы за помощью постучаться к Антону Глазунову, но тот был так замотан делами своего района, да и пора, давно пора сметь и уметь самому за себя постоять.
Когда Мария Федоровна выговорилась, он жестом пригласил ее сесть рядом. Обнял жену за плечи, насмешливо-ласково спросил:
— Полегчало?
— Полегчало, Митя. Так ли полегчало. И знаешь, что я надумала? Запишись ты на прием к Бурлаку по личным вопросам. Официально запишись. Примет — выскажешь ему все, не заигрывая. А не примет — шут с ним. Выступишь на отчетно-выборном партийном собрании треста и все расскажешь. И как ошельмовал тебя Кабанов. И о труборезной…
— Какой из меня оратор, Маша? — жалобно взмолился Сивков.
— А тебе и не надо краснобайничать. Чем короче да проще, тем лучше.
Бурлак проснулся глубокой ночью. Проснулся, как от толчка или от оклика. Вынырнул из сонного омута с ясным сознанием и отдохнувшим телом.
Едва он открыл глаза, протяжно бумкнули в холле часы, и тут же им откликнулись часы из гостиной.
«Половина какого же это? — подумал Бурлак и достал из-под подушки часы. — Половина четвертого».
С недавних пор появилась у него привычка просыпаться по ночам и подолгу думать, иногда о трестовских делах, но чаще о себе и о тех, с кем столкнула, связала его судьба. Думалось ночью на удивление легко, без напряжения, и то, что днем, в сутолоке и на бегу, не поддавалось решению, а только нервировало и дергало, в эти ночные часы отмыкалось просто…
Чтобы не слышать свое сердце, Бурлак повернулся на спину, расслабился и слово по слову, фраза за фразой вспомнил весь разговор с Феликсом, неожиданный и страшный разговор, и остался недоволен обоими. Феликсом за то, что посмел сунуться с подобной просьбой, собой — за то, что прямо и резко не осудил друга. «Обалдел с перепугу Феликс. То, что он предлагал, — подлость. Нет, не подлость… Это просто… просто…» А что «просто» — не нашел нужного определения. Да и вовсе это не просто. Загубить директивную государственную стройку, рубануть по энергетике индустриального Урала ради того, чтобы оградить одного человека от заслуженной, справедливой трепки… Чудовищно! И это друг. «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты». Но ведь друг же, черт возьми!
И пошла память вспять по уже пройденным дорогам, оживляя пережитое и вновь переживая, и всюду рядом, в беде и в радости, был с ним Феликс вместе со своей бесшабашной Сталиной…
«Постой! — оборвал воспоминания Бурлак. — Я отдам последнюю рубаху, последний кусок. Все мое — пополам. Но газопровод?..»
Зацепил этот вопрос Бурлака за самое больное, взволновал, и тут же в горле, под кадыком, будто удар крохотного копытца, короткое, четкое «тук». По этому сигналу мгновенно напряглось, замерло тело, и в нем, как в пустом сосуде, отчетливо и звонко забарабанило сердце: тук-тук, тук-тук, тук-тук… На седьмом ударе цепь разорвалась, проскочила первая пауза, и сразу чаще застучало сердце, отбило шесть сдвоенных ударов и снова запнулось, и опять провал, и опять пауза. Короткая, жуткая тишина в груди. Холодный пот оросил лоб Бурлака. Он мысленно понукал, подталкивал, подгонял остановившееся сердце, гладя и разминая грудь вокруг левого соска. И сердце снова застучало, только еще быстрей и еще звонче. А через шесть ударов — опять провал. Потом через пять. Через четыре…
Он шевельнулся, чтобы встать, и тут же его шею обвила мягкая теплая рука Ольги.
— Что с тобой, Максим? — скорее угадал, чем расслышал он.
Доселе Бурлак и мысли не допускал, чтобы открыться Ольге. Подле молодой, красивой и любимой женщины ему очень хотелось быть тоже молодым и красивым, здоровым и сильным. По его мнению, таковым он и был до тех пор, пока не навалилась на него распроклятая экстрасистолия. Он верил, что все-таки одолеет, осилит непредвиденный недуг, станет прежним, и вот тогда, как о чем-то малозначащем и давно минувшем, он между прочим поведает Ольге о своей сегодняшней болезни. Но она застигла врасплох. «Значит, приметила, наблюдала, наверное, и проснулась вместе со мной, замерла и молчала…» Эта догадка и подтолкнула Бурлака к откровению, и он вдруг признался:
— Что-то сердце барахлит, Оля.
— Болит? — также тихо спросила она.
— Нет. Какие-то дурацкие перебои. Стучит, стучит и вдруг остановится.
— Выдумываешь.
Прижалась плотней, обняла крепче, словно хотела заслонить от недуга, прошептала с легким укором:
— Дай-ка сама послушаю.
Прильнула щекой к его груди и замерла.
— Как хорошо стучит, — восторженно зашептала она. — Молодо. Весело. Сильно…
А он вдруг перестал слышать собственное сердце. Правой рукой ласково перебирал ускользающие, сладко пахнущие волосы жены, навивал тонкие пряди на пальцы, а левой обнял Ольгу за плечи и нежно их поглаживал ладонью. От доверчивой близости любимой, от ее готовности прикрыть, заслонить от беды Бурлак круто захмелел…
Баню еще не достроили, обходились пока времянкой. Три дня в неделю — мужчины, три дня — женщины. Детишки, в зависимости от пола и возраста, мылись и с папами, и с мамами. Во временной баньке всегда было тесно, холодно и неуютно. Лена с матерью только раз побывали там, и с тех пор они, как говорила Марфа, «банились дома», в своем балке.
«Побаниться» в балке зимой — предприятие чрезвычайно хлопотное и трудоемкое. Сперва надо заполнить десятиведерную кадку воды, а водопровода в поселке не было, воду развозили по балкам в автоцистерне, иногда рано утром, иногда — поздно ночью: днем-то все на работе да в школе. Вот и карауль водовозку, уговаривай водителя, чтоб подольше постоял, и рысью, рысью с пустыми и полными ведрами. Потом следовало так натопить балок, чтобы можно было вымыться не торопясь. Ну а после «бани» опять за ведра — выносить мыльную воду. Словом, «баня на дому» съедала уйму времени и сил. Но мать и дочь еженедельно, а иногда и дважды в неделю устраивали банный день. На всякий случай у них был мощный электрокипятильник. Сунул в ведро, и через пятнадцать минут теплая водичка…