От этих мыслей у Сивкова потела залысина надо лбом, и он кротко, негромко вздыхал. А сторожко за ним следящая Мария Федоровна тут же кидалась к нему с успокоениями и новыми советами и даже предлагала выпить какую-то таблетку, уверяя, что та тормозит нервную систему и смиряет волнение.
— С чего это мне пить нервные пилюли? — разгневался вдруг Сивков. — Могу я со своими рабочими-коммунистами поговорить начистоту? По-настоящему? По-рабочему? Или это уже что-то…
— Вот и поговори, поговори, Митя. Так и понимай свое выступление, как откровенный разговор с товарищами. А пилюли не нужны. Ты мужик крепкий и справедливый.
Перед тем как ему надевать пальто, Мария Федоровна еще раз придирчиво и пристально оглядела супруга, обошла его кругом, что-то стряхнула с костюма, одернула, поправила.
— Ну, Митя, ни пуха ни пера.
— К черту…
А минут сорок спустя после того, как он ушел, Мария Федоровна вдруг с ужасом обнаружила листки с написанной речью. Она прекрасно помнила, что сунула эти странички в карман его пиджака, и вдруг они оказались на тумбочке, втиснутой между супружескими полками-кроватями. Первым ее желанием было догнать мужа, но, глянув на часы, сообразила, что собрание уже началось. «Как же он станет выступать? Что скажет?..»
Она вдруг невероятно отчетливо увидела переполненный зал клуба трубостроителей. Председательствующий предоставляет слово Мите. Тот уверенно выходит на сцену, становится к трибуне, сует руку в карман, а там пусто.
В единый краткий миг промелькнуло это видение, взволновало до холодного пота, и она пережила то, что еще только предстояло пережить ее незадачливому супругу.
Засуетилась, заметалась Мария Федоровна, соображая, как помочь Мите. Решила: немедленно отнести Мите эти злополучные и спасительные листки. Заспешила со сборами. И, как всегда бывает в подобных случаях, стали вдруг пропадать никогда прежде не терявшиеся вещи. Сперва куда-то запропастились чулки. Потом в шеренге обуви, выстроенной в коридорчике, не оказалось ее сапог. Входная дверь в коридорчик была почему-то не заперта, а Мария Федоровна отлично помнила, как накинула крючок. Неужели девчонки забыли запереть и какой-нибудь бич, ненароком заглянув в балок, стянул сапоги.
— Девчонки! — тревожно и гневно закричала она.
Из дочерниного полубалка никто не отозвался. Заглянула туда Мария Федоровна, а девчонок нет. Значит, младшая, как всегда, напялила чужие сапоги.
— Хм, негодница.
Девчонки пропадали добрых полчаса. Вернулись заляпанные снегом, разгоряченные и смеющиеся. Глянув на них, Мария Федоровна и сама улыбнулась, весело скомандовала младшей:
— Скидывай скорей сапоги. Что за мода в чужое рядиться? Давай, давай, поживее.
Смеясь и переговариваясь о чем-то своем, девочки разделись, и Мария Федоровна наконец-то смогла обуться.
— Запритесь, — приказала дочерям. — Я сбегаю в клуб к отцу…
Клуб трубостроителей находился на восточной окраине Гудыма, подле трестовского гаража и авторемонтной мастерской. От вагон-городка до клуба по бетонке километра четыре — не меньше. Но был еще один путь вдвое короче — через близкую стройку, потом по тропе, пробитой строителями в редком лиственничном леске. Короче, но неприятней и страшней. Рабочие со стройки давно ушли. Сторож наверняка забился в теплый закуток и похрапывает либо гоняет чаи. По тропе в такое время вряд ли кто пойдет, разве что нужда неотложная либо беда кого-нибудь погонит…
Эти мысли еще кружили в голове Марии Федоровны, она еще колебалась, еще не решила, но уже повернула к стройке и заспешила к ней, все убыстряя и убыстряя шаг.
От качающихся со скрипом фонарей под ногами ползали уродливые тени, а в провалах окон и дверей строящегося здания мерещился кто-то живой, недобро затаившийся, готовящийся напасть. С посвистом, уханьем, нутряными вздохами ветер продирался сквозь пирамиды кирпичей, прошмыгивал в узкие просветы меж тесно составленными бетонными плитами, вольготно шарил в пустом гулком нутре строящегося дома. В эти тревожные, угрюмые голоса ветра вдруг ворвался протяжный и жуткий собачий вой. Он доносился, похоже, из того самого лесочка, через который предстояло пройти.
Женщина приостановилась в растерянности, пугливо озираясь и соображая: что лучше — бежать вперед иль воротиться. Но тут ветер подул, как-то странно в пустом здании что-то захлюпало, заскрипело, и, подстегнутая этим, перепуганная Мария Федоровна помчалась к рощице, лавируя меж кранов, бульдозеров, экскаваторов, катушек кабеля и штабелей теса. Чем быстрее она неслась, тем явственней чудился ей за спиной топот погони. Когда же задохнувшаяся, дрожащая вырвалась наконец из лабиринта стройки и, встав на опушке редкой лиственничной рощицы, прислушалась, ничего тревожного не уловила. И все же было беспокойно на душе. «Зачем пошла здесь? Тут по ночам и мужики в одиночку не ходят. Вышла бы на бетонку, остановила первую попутную машину… Может, вернуться?»
Оглянулась.
Прислушалась.
«Опять через стройку? Боязно. И время потеряно».
Долго вглядывалась вдоль тропы. До боли в глазах напрягая зрение, обшарила рощицу. Ничего подозрительного. Напряженно вслушалась в глухой неприветливый шум ветра в макушках лиственниц. Тоже ничего угрожающего не уловила. Зато отчетливо услышала рокот несущихся по бетонке автомашин. «Проскочу лесок, и бетонка… Первому Мите слово не дадут. Поспею… Кому тут в такое время? Давай-давай, трусишка…» И будто специально для того, чтоб приободрить, подстегнуть женщину, высоко над головой басовито и бодро загудел невидимый самолет.
Неширокая, до желтого блеска утоптанная строителями тропа рассекала рощицу пополам, убегая туда, где в темно-синем небе желтела круглая луна. От далекой холодной желтой пробоины в небе, от черных, худосочных шевелящихся лиственниц, от голубовато светящихся, мертвенно белеющих сугробов, от безлюдной тропы, от всего, что сейчас окружало женщину, веяло неприязненным, пронзительным холодком, который, легко проникнув сквозь пальто, разом выстудил тело и душу Марии Федоровны. И опять наплыл страх, и снова сомнение: «Куда несусь? Криком изойди — никого. Воротиться. Проскочить стройку…» А в голову вдруг полезли разные жуткие истории, приключившиеся в городе когда-то и совсем недавно. «Бегом назад… — мельком глянула на часы. — Ах ты. Наверняка начались прения. Бедный Митя… без текста…»
Вдохнула поглубже и, будто с кручи головой в омут, кинулась в темную глубь рощи.
Бежала легкой трусцой, машинально отмечая про себя давно примелькавшиеся вехи. Вот будка, где летом продают газировку, иногда пиво и мороженое. Вот памятник первооснователям Гудыма: на временном деревянном пьедестале потрепанная атээлка — первый вездеход, появившийся здесь лет десять — двенадцать назад. Значит, половина пути. «Господи, а сколько страху-то было. Расскажу девчонкам — посмеются». Вздохнула облегченно, поубавила прыть. Сейчас покажется летняя эстрада, а там и лесу конец. И совсем рядом клуб трубостроителей… «Поспею. Вот обрадуется Митя…»
До обнесенной высоким забором летней эстрады оставалось полдесятка шагов, когда от черной дощатой стены отслоилась вдруг серая тень и кинулась наперерез. Мгновенно сообразив, что не проскочить, Мария Федоровна с ходу развернулась, и тут же от памятника с атээлкой отлепилась такая же черная тень и тоже метнулась наперерез. И еще одна тень замаячила подле будки.
Мария Федоровна скакнула с тропы в снег и, увязая по колено, побежала к спасительному просвету. Трое кинулись следом. Они были выше, сильнее и скоро настигли ее, обступили кольцом, тяжело и часто дыша. От мерзостного духа, который выдыхали эти трое, женщину едва не стошнило. Чувство брезгливости было настолько сильным, что на время исчез даже страх, и голосом непримиримым и резким она громко спросила:
— Чего вам надо?
— Не догадываешься? — криво ухмыльнулся один. — А еще образованная. Айда вон в тот закуток, — указал на будку. — Там и скажем и покажем, чего нам надо. — И, цепко схватив женщину за рукав пальто, рванул к себе.
— Ты, Краб, поаккуратней. Разденешь ненароком, — угодливо просипел рябой коренастый мужик и захихикал.
— Не тронь! — крикнула Мария Федоровна. — Отпусти сейчас же!
— А ты не ори, — жестко и властно проговорил Краб. Притиснул женщину к себе, обхватил за шею. — Будешь вякать, придушу, как куренка. Так что замри. Ясно? — И своим подручным: — Бери ее.
Пронзительный, страшный крик располосовал глухой рокот рощицы и тут же оборвался.
Жесткая, шершавая ладонь плотно закрыла кричащий рот Марии Федоровны. Тут же сильные руки оторвали ее от земли и понесли.
Вдруг из-за будки, к которой устремились со своей жертвой бичи, вынырнуло несколько человек.
— Рванули! — скомандовал Краб.
Он с разбегу сшиб кого-то вставшего на пути. Но тот, падая, схватил Краба за ноги и повалил лицом в снег. Двое подручных Краба кинулись было бежать, но перехватили и их.
Мария Федоровна замерла в стороне, не в силах унять ознобную дрожь.
Ей было страшно.
Страшно того, что не случилось, но случиться могло.
На тропе показались два милиционера.
— Подождем, — сказал один милиционер, доставая сигарету.
— Можно и подождать, — согласился другой.
Они остановились в нескольких саженях от будки, перед которой парни из молодежного общежития Гудымтрубопроводстроя били насильников.
Били молча.
Беспощадно и свирепо.
Били, как говорят в народе, насмерть…
Если бы на отчетно-выборном партийном собрании председательствовал кто-то другой, а не Глазунов, вряд ли бы Сивков получил слово. Посмотрев перед началом прений список желающих выступить, Бурлак определил порядок выступающих, поставив перед каждой фамилией соответствующую цифру — от единицы до семнадцати, и самым последним оказался Сивков. Расчет Бурлака был ясен: больше десяти ораторам выступить не дадут. Ведь кроме обсуждения отчетного доклада коммунистам еще предстояло тайным голосованием избрать новый партком и делегатов на городскую конференцию. А на это нужно было немало времени.