Стыло сердце от этих мыслей. Темнело в глазах. Наплывало раскаяние. Она еще молода. Ей только сорок. Есть еще здоровье, сила, красота. Куда с этим невозвратимым богатством? Растворить в нескончаемых заботах, в неуемном труде? А для себя что? Кроме суеты, заседаний и бумаг ей нужна семья, добрый и теплый уют. Зачем же нырнула в Усть-Юган? С отчаяния? Дочь зачем притащила? Ей нужна иная жизнь, не здешние условия, не это окружение.
Запнулась на фальшивой ноте. Нет, Лена здесь не хандрит. Целый полк поклонников — куда с добром! — симпатичные, образованные, интеллигентные парни. Самодеятельность раздули, клуб всем миром достраивают, в институтах, аспирантурах заочно учатся. Счастливые. Потому что молодые? Не только. И любят, и гуляют, и работают. Рожают и растят детишек… Беды и нехватки их не злобят. «Бойся не того, что вокруг, а того, что в тебе…»
Вон как развернулись вдруг мысли Марфы. Развернулись и встали поперек, и надо было отвечать на главный вопрос: «Что мне мешает быть счастливой?» Не обделена вниманием мужчин. Есть достойные, умные, симпатичные и с самыми серьезными намерениями. А у нее на уме Максим. С ним сравнивала, по нему меряла, к нему подгоняла. Едва забудется — и полетела мыслями в Гудым. Затоскует о мужчине — непременно Максим приснится. Чуть захандрит и сразу затревожится: как он там? Пора расстаться с ним навсегда, освободить от него сердце, тогда — она чуяла это — все вокруг переменится, станет иным. Дважды в одну реку не войти, двух одинаковых не найти. Да и не бог Максим, не идеал. Мужик как мужик. Чего на него молиться? За что поклоняться?..
Правильно, трезво рассудила, а забылась — и сразу привиделась комнатенка на чердаке и ясно послышался глухой голос: «Поженимся, тогда… Люблю ведь…» И опять закружила память по давно забытым, но, видно, незаросшим стежкам. И от того кружения по погостам остались лишь горечь да боль.
«Встретить бы кого, чтоб увлек, влюбил, отболело бы, отвалилось разом. Не сошелся клином свет на Максиме». Насилуя себя, начала припоминать изъяны в характере бывшего мужа, вытаскивала, перетряхивала все недоброе, что сделал когда-то преднамеренно или неосознанно, всякую мелочь тянула на свет и чернила, пятнала своего любимого, острила обиду на него, раздувала неприязнь. Начала даже накликать беды на его голову, но, опомнясь, испугалась. Рассудок казнил, сердце миловало. Все прощала до той последней черты. «Я был у женщины, Марфа». От этой черты сердце и разум впрягались в одну упряжку. И ни прощения, ни оправдания. Вскинуто. Нацелено. Взведено. Еще мгновение, и вот она — долгожданная, заслуженная расплата. Но именно в это крайнее мгновение вдруг подступала жалость. «Дурачок. Почуял старость, метнулся сломя голову. Что она даст ему? Любовь?.. Разве я не любила? Ребенка?.. Другой Лены не будет…»
Три ночи подряд ей снился Максим. Нехорошо снился. «Что-то неладное случилось. Что?» Это все сильней ее беспокоило. И в ней зародилось вдруг желание помочь Максиму, поддержать, заслонить.
Долго не решалась сказать дочери.
Сказала и замерла, не сводя настороженного взгляда с побледневшего, большеротого и курносого родного лица.
Лена обняла мать, прижалась.
— Великий ты человек, мама…
Утром позвонили из главка: в областном центре состоится заседание коллегии министерства, Бурлаку надлежит отчитаться о строительстве газопровода.
— Кого еще на ковер? — спросил Бурлак.
— Всех, кто задействован на пятой нитке, начиная с головной компрессорной.
«Значит, и Феликс. Опять притащится. Вот и песенке конец…»
Вместо Феликса позвонила Сталина.
— Здравствуй, Максим. Соскучилась по тебе до одури. Может, заглянешь? Феликс уехал на нулевую, вряд ли сегодня вернется. Если и вернется, не ближе полуночи. Забеги к нам часика в четыре».
«Никак свидание назначает? Обалдела».
— Сталина… Дорогая… — усталым голосом вконец замотанного человека пресно и сухо заговорил он: — Рад бы повидаться, через полчаса совещание. Засядем допоздна. Готовлюсь на министерскую коллегию.
— Феликс тоже, — подхватила Сталина. — Все надежды на тебя, Максим, помни.
— Помню, — кривясь, с неподдельной натугой выговорил он. — Извини, пожалуйста. Люди уже ждут. До свидания.
— До встречи, милый. Целую.
Бурлак так припечатал трубку к рычагам, что аппарат хрустнул.
— Черт знает что, — яростно забормотал он. — «До встречи, милый. Целую». Ошалела…
Тренькнул и смолк, будто подавился, междугородный телефон. Бурлак снял трубку.
— Слушаю вас.
— Здравствуй, Максим.
Качнулись стены, дрогнул пол. Бурлак вцепился в подлокотник кресла. «Надо отвечать. Говори же!» А пересохшую глотку стиснула спазма. «Сейчас она кинет трубку». Захрипевшим голосом Бурлак еле выговорил:
— Марфа…
«Пригрезилось. Марфа первой не позвонит…» Желая скорее утвердиться в своей неправоте, он закричал:
— Марфа!.. Марфа!..
— Не кричи. Зачем кричать-то? — ласково выговорила Марфа.
— Откуда звонишь?
— Как ты, Максим?
Спросила, будто из сердца занозу вынула.
— Плохо… — обреченно и угрюмо ответил Бурлак.
На том конце провода глубокий вздох и совсем тихо, похоже, не для него:
— Так я и знала. — Потом погромче: — Чем тебе помочь?
— Нам бы повидаться. Ты где?
В трубке снова вздох и тишина. Торопясь ее ободрить, Бурлак закричал:
— Только не клади трубку. Слышишь? Не бросай. Где ты?
— В Тургате… Гостиница «Нефтяник»… Двести одиннадцатый номер. Я буду здесь до…
— Погоди, — перебил Бурлак, — минутку… пожалуйста.
Нажал кнопку селекторной связи с Юрником.
— Юрий Николаевич, посмотри, есть ли сегодня самолет на Тургат.
— На Тургат? — послышался шелест бумаги. — Да, в тринадцать двадцать местного.
— Спасибо. Будь добр, организуй один билетик.
Выключил селектор и в трубку:
— Слышала?
— Слышала, — эхом откликнулась Марфа.
— Жди.
Она не ответила.
Все оставшееся до полета время и весь перелет Бурлака занимал один вопрос: «Дождется ли? А вдруг?» Подсознательно был уверен, что никаких вдруг не случится: Марфа такое не выкинет, но уверенность эта скоро выветрилась, и он стал нервничать и так распалил себя, что на последнем шаге перед дверью комнаты номер двести одиннадцать силы Бурлака вдруг иссякли, он остановился, еле перемогая неодолимое желание сесть.
В несколько мгновений короткими, очень яркими вспышками память высветила их первую встречу в институтском скверике, и первое свидание в комнатке на чердаке, и свадьбу под открытым небом, и ту последнюю встречу. «Я был у женщины, Марфа». «Ах, какой же я мерзавец…» Стыд опалил душу. «Разве нельзя было по-другому?.. Подлость по-доброму? Фарисей».
Тут дверь двести одиннадцатой комнаты отворилась, выглянула Марфа.
— Чего ты стоишь? — спросила негромко и спокойно. — Я уже заждалась. — И протянула ему обе руки.
Едва их руки сошлись, как Бурлака охватило странное чувство, в котором присутствовали и радость, и смятение, и раскаяние, и ожидание близкого чуда.
У нее были мягкие, нежные, отзывчивые руки. Легонько стиснув их, Бурлак склонился, чтоб поцеловать, и вдруг упал на колени и, не вставая, целовал и целовал эти преданные, любящие, прекрасные руки женщины, которая — Бурлака пронзила эта мысль — была одна и единственная в его судьбе.
Марфа не отнимала рук, не поднимала его. Закусив нижнюю губу, она беззвучно плакала. Крупные слезы тяжело и медленно сползали по дрожащим бледным щекам, повисая на подбородке, на уголках губ и крыльях носа.
— Пойдем, — сказала она наконец, громко всхлипнув.
Пока он оглядывал комнату, прикидывая, куда пристроить снятое пальто, вошла причесанная, умытая, улыбающаяся Марфа.
— Вешалка здесь. Мой руки. Перекусим. Я еще не обедала, и ты, конечно, не ел.
Так по-домашнему, обыденно и просто сказала, что Бурлак зажмурился от душевной боли. «Откуда в ней такая сила?»
Ели молча, изредка взглядывая друг на друга. Несколько раз Бурлак порывался заговорить, но Марфа предостерегающим жестом или движением бровей не позволяла. Когда они напились чаю, Марфа проворно убрала посуду, застелила стол белой скатертью и выжидательно уселась напротив Максима, оперевшись локтями о стол. Взгляды их встретились. «Теперь и говори», — прочел он в ее глазах.
Заговорил Бурлак сразу о самом главном: о просьбе Феликса. Хотел сказать коротко, а как заговорил… одно звенышко потянуло другое: буран на зимнике, проклятая экстрасистолия, десять дней в теремке, включая тот последний вечер, когда неожиданно для себя едва не стал любовником Сталины.
— Никак не добьется своего, — угрюмо, с неприкрытым осуждением откликнулась Марфа на последнюю весть. — Уж шибко ей хотелось, чтоб и у нас, как у них. Теперь мы всех перещеголяли. То-то рада, поди…
— Вот и я думаю, что эта ниточка из той же петли, какую Феликс на меня накинуть хочет…
— Как сердце-то? — спросила Марфа.
— Дурит еще, но прежнего страха нет. Силой его загоняю в упряжку. Смиряется потихоньку. Путь единственно верный. Тут я низко кланяюсь Сталине. Видишь, как получается? И ей, и ему обязан…
— Постарел ты… И обликом. И сердцевиной вроде бы надломился. Лена…
— Где она? — встрепенулся Бурлак.
— Со мной. Работает инженером.
— Так я и знал, — пробормотал Бурлак.
И вдруг спохватился, что не с того разговор начал. «Идиот. Эгоист. Не спросил даже, где обитает, чем занимается. Выставил напоказ свои синяки и царапины, а у нее…» Страшно смутился, покраснел и, отводя взгляд, торопливо спросил:
— Где ты теперь?
Она улыбнулась понимающе и прощающе, тихо ответила:
— Рядышком. В Усть-Югане. У мостостроителей.
— Что ты там делаешь?
— Посудомойкой в рабочей столовой, — сухо и быстро, с приметным вызовом проговорила Марфа и выжидательно умолкла, не спуская всевидящих глаз с бывшего мужа.
Бурлак даже вспотел под ее взглядом. А Марфа вдруг улыбнулась — широко и весело.