— Пойдем.
Во время танца Света попеняла мне:
— Где вы все время пропадаете? Это свинство, оставлять нас здесь одних!
— Прости, Света неотесанных мужиков. Исправимся, — покаялся я за всех.
— Действительно неотесанные! Вот ты, например. Вместо того чтобы сказать: «Разрешите вас пригласить», ты: «Пойдем!».
— Каюсь. С хорошими манерами у меня неважно — издержки воспитания, — продолжал извиняться я, а сам, нет-нет, поглядывал в сторону Лены и Эдика.
— Да, хорошим манерам ты явно не обучался. Когда танцуют с дамой, не смотрят по сторонам, — перехватив мои взгляды, сказала Света с досадой в голосе. — Кого ты там высматриваешь, Ленку?
Света была не глупа, что в сочетании с эффектной внешностью — высокая, почти моего роста, с копной золотистых волос и выразительными, чуть навыкате глазами — делало ее чертовски привлекательной. Поклонники у нее не переводились, но, странное дело, она держалась со всеми окружающими ровно и просто, а ухажеров не принимала всерьез. Меня она, естественно, прежде тоже никак не выделяла среди прочих, но сейчас и на нее, видимо, произвело впечатление мое загадочное перевоплощение.
— Уж не ревнуешь ли? — спросил я, глядя ей прямо в глаза. Во мне, не без влияния вина, проснулся бес давнего ловеласа.
Света на мгновение смутилась и, отведя взгляд, бросила недовольно:
— Еще чего!
Затем добавила насмешливо:
— Это тебе нужно ревновать.
— Мне? Почему?
— Не прикидывайся. Я же вижу — ты злишься, потому что Ленка танцует с Горецким.
— Да пусть себе танцует!
— Ой, ли? — опять усмехнулась Света, но не стала развивать дальше эту щекотливую тему.
Музыка кончилась. К микрофону подошла завуч, исполняющая роль распорядительницы вечера и объявила:
— Товарищи, наш вечер окончен. До свидания.
По залу пронесся гул недовольных голосов. Уступая общему настроению, завуч добавила:
— Ладно. Последний танец и все!
Микрофон взял один из музыкантов.
— Белый танец. Дамы приглашают кавалеров.
Пока играли вступление, а дамы разбирали партнеров, я стоял, отрешенно разглядывая потолок, стараясь изобразить на лице ледяное равнодушие. И кто только придумал эти дурацкие белые танцы, ставящие мужчину в нелепое положение! Краем глаза я видел, что Света выбрала себе кавалера, а Эдик улыбается, самоуверенно поглядывая на Лену. Однако не моему, а его самолюбию был нанесен щелчок — Лена подошла ко мне.
После танцев, оказавшись на свежем воздухе, я почувствовал, как хмель выветривается из головы, оставляя в ней пустоту. Никогда я не был бездушным циником, но сейчас, провожая домой Лену, не испытывал ни радости, ни волнения. Подленькая мысль: «Никуда ты теперь не денешься», засела в сознании. Кроме того, перед мысленным взором все время возникало лицо Светы. Говорили мы мало, в основном Лена. Она не замечала моей холодности, а может быть посчитала, что я сержусь на нее из-за Горецкого, но, поскольку, никакой вины за собой не видела, не придавала этому значения.
Когда пришло время прощаться, мы, с минуту, стояли молча. Пауза грозила затянуться надолго. Поняв это, Лена вздохнула и собралась уже уходить, когда я, очнувшись от оцепенения и обругав себя мысленно «скотиной», обнял ее. Она доверчиво уткнулась мне лицом в грудь. Я чувствовал, как вздрагивают ее плечи и сердце колотиться часто-часто, мое же отсчитывало положенные семьдесят ударов в минуту. И только когда Лена подняла голову и протянула губы для поцелуя, в моей еще не зачерствевшей душе родилось теплое, благодарное чувство.
8
Два дня я не видел Анатолия Николаевича, а на третий день, к вечеру он появился в моей палате. Поздоровался, присел на стул рядом с кроватью. Выглядел доктор странно — взъерошенный какой-то, с лихорадочным блеском в глазах.
— Как ваши дела, Валерий Сергеевич? — начал он разговор. — Как себя чувствуете?
— Нормально, — ответил я, хотя чувствовал себя очень скверно. — А вы, что? Тоже приболели?
— Да, есть немного… Я еще три дня буду на больничном. Вот зашел на минуту по делу и вас решил проведать…
Доктор явно хотел о чем-то поговорить со мной, но, похоже, не знал с чего начать.
— Знаете, Валерий Сергеевич, — решился он, — меня заинтересовали ваши, э-э… назовем их «снами». Вы только не подумайте, ради бога, будто я решил, э… как бы это сказать… что считаю вас душевнобольным. Нет, я уверен — дело здесь совсем в другом… А, как вы сами их объясняете?
Я ни сколько не удивился его вопросу. И даже ожидал, что он заговорит именно о моих «снах», поэтому ответил спокойно:
— Не знаю. Только на сны, как вы их называете, это не похоже. Я скорее объяснил бы эти видения внушением, чем-то вроде гипноза. Только не знаю, кто бы мог проделать со мной такую штуку. Не вы же?
— Нет, нет, что вы, — отмахнулся доктор. — Какой гипноз! Я в нем не смыслю ни черта. Да и с какой стати?
— А, кто-нибудь еще?
— Кто? Из нашего персонала? Нет, это исключено.
Повисла продолжительная пауза.
— Вы довольны своей жизнью? — неожиданно спросил Анатолий Николаевич и тут же уточнил:
— Не теперешним вашим состоянием, а тем, как вы жили до сих пор?
Не самое удачное время он выбрал для разговоров о смысле жизни. А может быть, наоборот. Подвести итог, находясь у «последней черты», что ж, красиво, наверное. Со стороны. Мне же философские откровения представлялись сейчас пустой и вздорной болтовней. Но разговор с врачом отвлекал, хотя бы на время, от мрачных мыслей. Я ответил ему, покачав головой отрицательно.
— Простите, пожалуйста, если мой вопрос показался вам нескромным, — продолжил доктор. — Я хотел спросить: не возникало ли у вас желания, э… начать все с начала?
— Возникало, — ответил я, — как и у всех, вероятно.
— Нет, есть, наверное, люди, которые ничего не хотели бы менять. Но большинство, думаю, не отказалось бы… И я, тоже. Старею. Начинаю о жизни задумываться… Что когда-то поступил не так, как надо бы. Упустил что-то важное…
— А, что, это возможно? — перебил я его. — Начать заново?
Анатолий Николаевич вздрогнул.
— Не знаю, — сказал он тихо, почти шепотом.
9
Я опять схлестнулся с историчкой. А ведь раньше решил, что впредь не стану ее дразнить политически вредными высказываниями. Фигурировать в роли диссидента, мне не улыбалось. История такая дисциплина, в которой иметь свое мнение, тем более идущее в разрез с утвержденной доктриной, вообще не допустимо. Это я прекрасно понимал, поэтому добросовестно почитал перед уроком учебник. Предчувствие, что Елизавета вызовет меня отвечать, не обмануло. Я вышел и довольно монотонно доложил заданный урок. Речь шла о событиях лета 18 года. На этот раз я не позволил себе никакой отсебятины и что бы историчке не удовлетвориться этим, так нет, словно по чьему-то наущению, она стала задавать мне дополнительные вопросы.
— А, что стало с царем Николаем, — спросила она, между прочим.
Лучше бы ей не трогать эту тему! Я, конечно, не был убежденным монархистом, но помнил, как неприятно поразило меня, в свое время, то обстоятельство, что вместе с царем были убиты его жена и дети.
— Николай II был расстрелян вместе со своей семьей в Екатеринбурге, — ответил я ледяным тоном.
Историчке это явно не понравилось.
— Николай «Кровавый» был казнен революционным народом, — поспешила уточнить она с пафосом.
Тут у меня вдруг «отказали тормоза».
— Да, и вместе с ним были казнены: жена, четыре дочери, малолетний сын, повар, горничная и доктор.
Елизавета Владимировна от возмущения потеряла на мгновение дар речи. Данный факт ей, как преподавателю истории, был, конечно, известен, но то, что я вообще посмел говорить об этом, да еще таким тоном, вызвало у нее бурю негодования.
— Ты опять за старое, Петров! Рассуждаешь о вещах, в которых ничего не смыслишь! Тебе известна обстановка в стране в то время? Стоял вопрос о жизни или смерти Советской власти! Да, царскую семью и его прислужников расстреляли, но это была суровая необходимость! — гневно выпалила она.
Я опять невозмутимо, но твердо возразил:
— Убийство людей только за то, что они принадлежали семье царя и его окружению, без суда, вряд ли может оправдать даже революционная необходимость.
— Прекрати! — сорвалась на крик историчка и, обращаясь к классу, добавила:
— Как видно среди вас завелась паршивая овца, которая портит все стадо. Видимо пришло время принимать меры!
На перемене меня вызвали к директору. Этого следовало ожидать — моя выходка, по здешним меркам, подлежала безусловному осуждению. Но ни страха, ни раскаяния я не испытывал. Должен же человек, когда-нибудь, почувствовать себя свободным! Пусть даже так, наивно подставляя свою голову под удар. Да и что мне могли сделать — не упрятать же в психушку, как антисоветчика.
Директор Иван Иванович, грузный мужчина в очках находился в своем кабинете вместе с историчкой, когда я предстал пред его грозные очи.
— Значит, это и есть Петров? — спросил он сурово.
— Он самый, — вздохнув, ответила Елизавета Владимировна.
Мне учинили небольшой допрос. Я решил не выпендриваться и отвечал односложно: «да», «нет», или: «не знаю», «осознаю». Прозвенел звонок и историчка поднялась со стула.
— У меня урок. Можно мне идти?
— Да, Елизавета Владимировна, идите. Вопрос с ним, — директор кивнул на меня, — решим сегодня на педсовете.
— Мне тоже идти? — спросил я, дождавшись, когда за историчкой закрылась дверь.
— Подожди, — ответил Иван Иванович, затем снял очки, протер их платком и снова одел.
— Ты соображаешь, что делаешь, а? — продолжил он. — Антисоветчиков нам здесь только не хватало! Понимаешь, какие у тебя могут быть неприятности? А, мы? С нас ведь тоже спросят… Кстати, ты комсомолец?
— Нет.
Иван Иванович вздохнул облегченно. То, что я не был комсомольцем, очевидно, упрощало дело — в противном случае пришлось бы, наверное, подключать сюда райком. Было видно, что директор мужик не глупый, не этакий упертый большевик. Он вовсе не жаждал моей крови, хотя, естественно, не мог допустить, что бы в его школе заводились оппозиционеры.