По всему селу растекались подводы, нагруженные мешками. Ездовые, придерживая груз, выступали, как женихи, останавливались у ворот и обнимались с веселыми хозяевами.
Гуцулы, гуцулки и гуцулята встречали праздник своего нового труда, прислушиваясь к радостному говору села и звону зерна.
Вот посреди двора растерянно стоит Савва Сайнюк.
— Никогда еще моя хата не видала столько хлеба. Куда же я его сложу? На чердаке тесно.
— Новые заботы! — смеются ездовые. Они весело залезают на чердак, и он поскрипывает, прогибается под их ногами. — И впрямь нельзя сюда хлеб засыпать, — хмурятся парни. — Что делать?
— А вы, детки, снесите его в хату, что же делать человеку?
Гуцулы засмеялись, схватили первый мешок, и зерно обрызгало золотом все сени.
— Не посыпáли[26] еще у вас так, дедушка?
— Не посыпáли, — глаза старика подернулись влагой.
Застыв у дверей, он с недоверием наблюдает, как его хата по самые окна заполняется зерном. Может, это сон? Проведешь рукой по лбу — и развеется, как туман: по долине.
А когда возчики уехали, старик еще раз осмотрел свое добро, снял старенькие, порыжевшие сапоги, вымыл натруженные ноги и сел на порог, задумчиво перебирая руками силу земли.
До самых сумерек сидел он так, а когда в хату заглянул вечер и осветил каждое зернышко, как драгоценный самоцвет, дед, не запирая дверь, вышел в поле…
За облаками бродил месяц, изредка озаряя одинокую фигуру Саввы Сайнюка. Согнувшись, старик выкапывал что-то из своей прежней межи. Звякнула лопата, и Савва с натугой вытащил камень; потом, оглядевшись по сторонам, он положил камень в мешок и направился к Черемошу. У самого глубокого места дед остановился, покачал головой и рывком вытряхнул свою ношу в воду.
— Савва, что это вы топите? — спросил, подходя, Марьян Букачук.
— Что топлю? Пережитки прошлого, Марьян… Волосом я был сед, а умом — дитё!..
Василина хлопочет у печки, она пробует свежий пирожок с маком, причмокивает губами от удовольствия и даже облизывает пальцы. Снаружи вбегает Катерина и оглушает мать коломыйкой:
Лучше всех живет стряпуха:
Пироги да сальце.
Сиди себе у печи,
Облизывай пальцы!
— И оближешь — такие вкусные!.. Ешь, доченька, — и мать подносит Катерине макитру с пирожками. — Ешь, звеньевая моя золотенькая!
— Так ты уж не маком, а пирожками собралась торговать? Сколько напекла! — отзывается с порога Юстин.
— Ты попробуй сперва, а потом ворчи. — Жена ласково угощает мужа и вздыхает.
— Чего вздыхаешь?
— Ничего, Юстин. Скорей бы уж утро!
— Так на базар и тянет?
— Ой, помолчи, Юстин…
Василина не спала почти всю ночь, а ранним утром, одевшись по-праздничному, пошла с корзиной пирожков в поле.
— Люди добрые, — обратилась она к колхозникам своей бригады, — простите меня, глупую бабу. Хочу работать с бригадой.
— Что ж, становитесь, Василина, с нами.
— На всю жизнь с вами… Только попробуйте пирожков. Сроду таких не ели. Попробуйте, не побрезгайте. И еще раз простите меня, неразумную. Я уже и Миколу Сенчука просила, чтоб не глядел на меня как на элемента.
— И пирожками его угостили? — смеются женщины.
— И пирожками. Он ведь председатель… Ел и хвалил… Так уж пожалуйста! Уж такие пирожки, уж такие медовые, уж такие, что ну, да и только!
На лужайке возле импровизированных праздничных подмостков разгулялись гуцулы. Свежие голоса стелются по ранним осенним росам, а стройная музыка облетает все улицы, подбивая на пляску даже стариков. В буйном вихре закружился праздник красок, юности и красоты. Не успела рассыпаться веселыми брызгами пляска, как на середину лужайки выскочил разрумяненный Иван Микитей, крикнул музыкантам:
— Не ленись, играй! У нас славный край! Играй, чтоб и горы топотали, а в долину каблуки отлетали!
Ой, выйду я на леваду,
Посредине стану.
Одна милка несет кныш[27],
Другая — сметану.
А я кныш за ремень,
А сметану выпью.
Одну милку поцелую,
А другую кликну.
— Настечка, это он тебя кликнет? — хохочет Василь Букачук.
— Лучше скажи, как ты теперь глазами захлопаешь, когда тебя Мариечка кликнет? — Иван снимает с головы Василия крысаню. — Слушайте, слушайте, сейчас нам споют вихры Василя, там соловей гнездо свил!
И все хохочут, глядя на смущенного лесоруба.
— Выходи, Настечка, плясать, — подлетая к своей любушке, кричит Иван.
— Не пойду! — решительно отказывается та, отстраняясь.
— Ну, выйди!
— Не пойду.
— Ну, пойдем вместе…
— Вот теперь пойду…
— Играйте Катерине Рымарь! Пусть пропляшет от Гринявки до самой столицы, а товарищ агроном пусть догоняет.
— И пропляшу! — Девушка вбежала в круг и, не касаясь земли, закружилась, завертелась, точно весенний шум.
— Сам бы сватал, не будь у меня Настечки! — восторженно вырывается у Ивана Микитея, и он с воинственным кличем снова врывается в пляску.
— Марко Сенчук и Калина Дзвиняч танцуют гуцулку! — объявляет Григорий Нестеренко.
И цветистый гуцульский хоровод с увлечением следит, как кружатся, мелькают детские фигурки, выводя стройный рисунок пляски.
— Как же ты славно пляшешь, доченька! — воскликнул Микола Сенчук, подхватывая на руки девочку.
Калина стыдливо и доверчиво припала к нему.
— Так мне уже можно вас, дядя, отцом звать?
— Зови, доченька, зови!
На глазах Ксении Петровны заблестели счастливые слезы.
— Играйте, музыканты! У дядька Леся еще новые сапоги целы! — не успокаивается Иван Микитей.
— Лесь, будет уж, — дергает Олена мужа за рукав.
— А что я могу сделать, когда ноги сами ходят! Вот видишь, не я — ноги виноваты! — и Лесь пустился в такую чечетку, что и жениным ногам стало завидно.
— Сойду с горки потихоньку
И спешить не стану.
Пеки, милка, пироги —
Вечерком нагряну.
— Напеку я пирогов,
Были б мак да масло.
Я за сито, за корыто,
А в печи погасло.
— Василина, это не про твои пироги поют? — допытывается у жены Юстин.
— А что ж, и про мои! — отвечает захмелевшая Рымариха, приплясывая и ничуть не сердясь на мужа.
А музыка то скачет-катится, то налетает горным вихрем; кружатся молодые пары, переминаются с ноги на ногу захмелевшие от желания плясать старики.
В опустевшую хижину на пастбище вошли Бундзяк, Качмала, Палайда и Вацеба.
— Обманул нас Марьян! Раньше спустился с гор, чтобы не дать дани. — Бундзяк свирепо двинул сапогом в омертвевший очаг, и над ним заклубилась зола, окутав бандитов серым облаком.
— Апчхи! — Качмала растер сажу на лице. — Теперь сидит себе Марьян на колхозном празднике и смеется над нами.
— Еще заплачет он на этом празднике!
Бундзяк вылетел из хижины и с гиком вскочил на оседланную низкорослую лошаденку.
Перед бандитами, каркая, неохотно поднялась стая откормленного воронья.
Шум Черемоша и синих пихт, и над вершинами гор первые созвездия.
— Василько, все как в сказке. Даже не верится, что столько может быть радости у человека, — девушка отстранилась, чтобы лучше разглядеть лицо любимого.
— Это, Мариечка, великая правда, что человеческое счастье растет и растет, как зелень в мае… Любишь?
— Люблю, Василько, — она смутилась и улыбнулась, не сводя с него глаз.
— Чуточку?
— Больше, чем ты меня.
— Больше нельзя, Марийка. Больше не бывает!
— Ты так думаешь?
— Не думаю, а знаю.
— Любимый мой, — и она коснулась пальцем его волос.
— Поют вихры?
— Соловьем поют.
— А заплачут филином!
В один миг на Василя навалились бандиты.
Парень рванулся, стряхивая с себя груз давно не мытых тел. Тяжело упал на землю Палайда, как пьяный пошатнулся Вацеба, а Василь в нечеловеческом напряжении схватил обеими руками за шею насевшего ему на спину Качмалу и, оторвав бандита от себя, перекинул его через свою голову на дорогу. Но тут Бундзяк с размаху опустил на голову парня приклад. Василь качнулся, перед его глазами закружился лес, вздыбилась сырая земля, усыпанная красной пихтовой хвоей.
— Василько! Василь! — девушка бросилась к милому.
Но грязные, жесткие руки отшвырнули ее, и перед нею, кривясь, морщась от боли, стал Качмала.
— Цыц, дрянцо! Твое счастье, что не до тебя сейчас — узнала бы в кустах мою любовь и ласку.
Бандиты подхватили оглушенного Василя и поволокли его к лошадям.
— Василько! — девушка, падая и подымаясь, бежала за милым.
— Отстань, девка! — крикнул Бундзяк, садясь на коня. — С нынешнего вечера о другом ночевщике думай. Ха-ха-ха!
Черные всадники, освещенные мертвенным светом месяца, погнали лошадей. А девушка, падая, вновь подымаясь, побежала за ними, роняя на землю слезы, с болью повторяя единственное слово: «Василько!»
— Голосит, как над покойником, — кусая распухшие губы, процедил Качмала.
— Так пусть лучше над ней голосят! — Бундзяк обернулся и, картинно изогнувшись, выпустил автоматную очередь.
— Василько! — всхлипнула девушка и неловко упала на дорогу.
«Проверить бы, расклевали ей пули жизнь или нет». Но неподалеку проходит Косовский тракт. Бундзяк оборачивается назад, однако тело девушки уже прикрыли тени. «Не встанет — ведь целую очередь всадил».
— Гнат, — обращается он к Палайде, — скачи скорее на тракт, погляди.
Бандит молча выносится вперед. Стены леса все плотнее обступают его и коня. Возвращается он не скоро, встревоженный.
— Что-то неладно на тракте, — говорит он, подъезжая к Бундзяку, — в лесу какие-то тени.
— Может, показалось?