— Вашингтон, почему этому человеку не выдали с утра больничную одежду? Вы не видите, что на нем ничего, кроме полотенца?
— И кепки, — добавляет шепотом Макмёрфи, щелкая пальцем по козырьку.
— Мистер Вашингтон?
Большой черный смотрит на мелкого, который настучал на него, и мелкий снова начинает ерзать. Большой долго сверлит его своим электрическим взглядом, давая понять, что его ждет; затем окидывает с ног до головы Макмёрфи: внушительные плечи, кривую усмешку, рубец на носу, руку, держащую полотенце, и переводит взгляд на сестру.
— Полагаю, — начинает он.
— Вы полагаете! Полагать мало! Немедленно выдайте ему больничную одежду, мистер Вашингтон, или следующие две недели будете работать в гериатрическом отделении! Да. Вам не помешает с месяц повозиться с утками и грязевыми ваннами, чтобы начать ценить, как мало здесь у санитарок работы Будь это другое (отделение, кто бы, по-нашему, драил коридоре утра до вечера? Мистер Бромден? Нет — вы знаете кто. Мы освобождаем вас, санитаров, от большей части ваших обязанностей по хозяйству, чтобы вы могли присматривать за пациентами. А это значит следить, чтобы они не разгуливали в неглиже. Что бы, по-вашему, было, если бы пришла пораньше одна из молодых сестер и увидела, как пациент бегает по коридорам без одежды? Что скажете?!
Вашингтон затрудняется с ответом, но, уловив намек, удаляется в бельевую и вскоре появляется, протягивая Макмёрфи одежду — наверно, размеров на десять меньше нужного — с нескрываемой ненавистью. Макмёрфи стоит со смущенным видом, словно не знает, как быть, поскольку в одной руке у него зубная щетка, а в другой полотенце. Наконец он подмигивает сестре, вздыхает и набрасывает полотенце ей на плечо, как на вешалку.
Но под полотенцем у него черные трусы.
Я почему-то уверен, что сестра разочарована такой предусмотрительностью. При виде больших белых китов, резвящихся на черной материи, она закипает. Это выше ее сил. Проходит не меньше минуты, прежде чем она отводит от них взгляд и поворачивается к мелкому черному; голос у нее дрожит от гнева.
— Уильямс… насколько я понимаю… вы должны были протереть окна сестринского поста до моего прихода. — Уильямс бросается к будке как ошпаренный. — А вам, Вашингтон… вам…
Вашингтон шаркает трусцой к своему ведру. Сестра осматривается, ища, кого бы еще пропесочить. Замечает меня, но тут из спальни выглядывают пациенты, привлеченные этой потасовкой. Сестра закрывает глаза и собирается с мыслями. Она не может допустить, чтобы ее увидели такой раскаленной добела от бешенства. Она включает все свое самообладание. Постепенно се губы сходятся в привычную линию под белым носиком, словно раскаленная проволока, только что расплавленная, померцала секунду и опять отвердела, став холодной и неожиданно тусклой. Губы чуть расходятся, и мелькает язык, словно застывшая лава. Глаза открываются, такие же неожиданно тусклые и холодные, как и губы, но она включает свою добро-утреннюю программу как ни в чем не бывало, решив, что пациенты со сна ничего не заметят.
— Доброе утро, мистер Сифелт; не получше ваши зубы? Доброе утро, мистер Фредриксон; хорошо прошла ночь у вас с мистером Сифелтом? Ваши кровати стоят рядом, не так ли? Мне случайно стало известно, что вы двое заключили уговор насчет ваших лекарств — вы делитесь с Брюсом своими таблетками, не так ли, мистер Сифелт? Мы еще поговорим об этом. Доброе утро, Билли; я видела твою маму по дороге, и она сказала обязательно тебе передать, что все время думала о тебе и знает, что ты ее не разочаруешь. Доброе утро, мистер Хардинг: что ж такое, у вас опять ногти до мяса обгрызены. Вы опять грызете ногти?
Не дожидаясь их ответов, даже если бы им было что отвечать, она поворачивается к Макмёрфи, все так же стоящему в трусах и кепке. Хардинг смотрит на его трусы и присвистывает.
— А вам, мистер Макмёрфи, — говорит сестра, приторно улыбаясь, — если вы закончили красоваться своим мужским естеством и вульгарным бельем, наверно, лучше вернуться в спальню и надеть больничную одежду.
Макмёрфи приподнимает кепку перед ней и пациентами, которые лупят глаза на его китовые трусы и улыбаются, и молча уходит в спальню. Сестра разворачивается и идет по коридору к своей будке, неся перед собой застывшую красную улыбку; но прежде чем она успевает зайти и закрыть за собой дверь, из спальни раздается раскатистое пение Макмёрфи.
— Подает мне чай в сервизе, улыбается слегка, — слышно, как он хлопнул себя по голому животу, — маме на ухо лепечет: ох, люблю я игрока.
Как только все вышли из спальни, я принимаюсь там подметать, и когда гоняю пыль под кроватью Макмёрфи, слышу какой-то новый запах, и впервые с тех пор, как сюда попал, мне приходит на ум, что в этой большой палате, где спят сорок мужчин, пропахшей липким букетом запахов — бактерицидом, цинковой мазью и присыпкой для ног, мочой и старческим калом, манной кашей и глазными примочками, затхлыми трусами и носками (затхлыми даже после прачечной), до хруста накрахмаленным бельем, кислой вонью ротовых полостей, банановым запахом машинного масла, а иногда и палеными волосами, — никогда ещё не пахло потным мужским духом с широких полей, пыльным, грязным, трудовым.
9
За завтраком Макмёрфи болтает и смеется напропалую. После утренней стычки со Старшей Сестрой он решил, что сделает ее одной левой. Он не понимает, что просто застал её врасплох и, если уж на то пошло, только раззадорил. Он валяет дурака, стараясь развеселить ребят, и его озадачивает, что они в лучшем случае слабо усмехаются или сдавленно хихикают. Он тычет в Билли Биббита, сидящего напротив него, и говорит с заговорщицким видом:
— Эй, Билли, салага, помнишь тот раз, когда мы с тобой в Сиэтле подцепили тех двух мокрощелок? Один из лучших загулов в моей жизни.
У Билли, смотревшего в свою тарелку, глаза лезут на лоб. Он открывает рот, но не может сказать ни слова. Макмёрфи поворачивается к Хардингу.
— Они бы ни за что нам просто так не дали, чтобы прямо с ходу, только они оказались наслышаны о Билли Биббите. Билли «Таран» Биббит, так его звали в те дни. Эти девки были готовы отчалить, но одна смотрит на него и говорит: «А ты тот самый Билли «Таран» Биббит? Знаменитый десятидюймовый?» А Билли потупился и покраснел — вот как сейчас, — и они не устояли. И помню когда мы устроились с ними в отеле, такой женский голос от кровати Билли. «Мистер Биббит, вы меня разочаровали; я слышала, у де… де… де… делай со мной что хочешь!»
И Макмёрфи ухает, хлопает себя но коленям и щекочет Билли большим пальцем, а Билли до того покраснел и расплылся в улыбке, что мне кажется, он сейчас отрубится.
Макмёрфи говорит, что, по большому счету, единственное, чего не хватает в этой больнице — это пары сладеньких мокрощелок. Здешняя постель — лучшая из всех, в каких он спал, а стол какой шикарный накрывают. Ему невдомек, почему здесь все такие мрачные.
— Только гляньте на меня, — говорит он ребятам и поднимает бокал на просвет. — Это мой первый бокал апельсинового сока за пол года. Ё-о-оксель, хорошо-то как. Что мне давали на завтрак на работной ферме, как по-вашему? Чем потчевали? Что ж, могу рассказать, на что это было похоже, но названия не подберу; утром, днем и вечером — черные горелки с картошкой, похожие на кровельную мастику. Одно скажу точно: это не был апельсиновый сок. Гляньте на меня: бекон, хлеб, масло, яйца, кофе — лапочка на кухне даже спросила, хочу я черный или белый — и здоровый! большущий! холодный бокал апельсинового сока. Да, мне хоть приплати, я отсюда ни ногой!
Он берет добавки всего подряд, назначает свидание девушке, наливающей кофе на кухне, как только его выпустят, и хвалит повариху-негритянку за румяную яичницу — лучшую в его жизни. Кукурузные хлопья дают с бананами, и Макмёрфи берет себе целую гроздь и говорит мелкому черному, что поделится с ним, а то у него заморенный вид, а черный косится в сторону сестринской будки и говорит, что санитарам не положено питаться с пациентами.
— Против правил?
— Так-точь.
— Не повезло.
И он очищает и съедает один за другим три банана прямо под носом у черного и говорит ему, что всегда готов для него свистнуть бананчик.
— Только скажи, Сэм.
Доев последний банан, он хлопает себя по животу, встает и направляется к двери, но путь ему преграждает большой черный и говорит, что пациенты, согласно правилам, должны сидеть в столовой до семи тридцати. Макмёрфи таращится на него, не веря своим ушам, затем смотрит на Хардинга. Хардинг ему кивает, и тогда Макмёрфи пожимает плечами и возвращается на свое место.
— Не стану же я правила нарушать, ёлы-палы.
Часы на стене столовой показывают четверть восьмого — врут, будто мы пробыли здесь всего пятнадцать минут, когда ты уверен, что прошло не меньше часа. Все уже доели, откинулись на спинки и глядят, как минутная стрелка ползет к семи тридцати. Черные уносят заляпанные подносы овощей и выкатывают двух стариков, мыть из шланга. Почти каждый второй в столовой опускает голову на руки, рассчитывая вздремнуть, пока не вернутся черные. Больше делать нечего — ни тебе карт, ни журналов, ни мозаик. Остается только спать или на часы смотреть.
Но Макмёрфи не может сидеть смирно; ему надо чем-то себя занять. Погоняв пару минут крошки ложкой по тарелке, он решает, что созрел для чего-то поинтересней. Засунув большие пальцы в карманы, он откидывается на спинку и прищуривается на настенные часы. Затем трет нос.
— А знаете… те старые настенные часы напоминают мне мишень на стрельбище в форте Райли[13]. Я получил там свою первую медаль — «Меткий стрелок». Глаз-алмаз Макмёрфи. Кто хочет поставить жалкий доллар, что я не попаду этим кусочком масла аккурат в центр циферблата, ну или просто в циферблат?
Собрав три ставки, он поддевает ножом свой кусочек масла и пуляет в часы. Масло шмякается о стену дюймах в шести левее часов, и все подшучивают над Макмёрфи, вынуждая выложить три доллара. Кто-то пытается выяснить, как там его звали в армии — Глаз-алмаз или Глаз-промаз, когда в столовую возвращается мелкий черный, и все замолкают, уткнувшись в свои тарелки. Черный что-то чует, но не знает