— Конечно. Я лишь подумал, видите ли, что сперва прощупаю отдельных людей. Но, разумеется, служебное совещание на первом месте. Тогда продолжим по плану.
Все понимают, что карнавала не будет.
Старшая Сестра принимается наводить порядок и шелестит своим талмудом.
— Отлично. Тогда, если больше нет новых дел — и если мистер Чезвик сядет на место, — думаю, мы можем продолжить обсуждение. У нас осталось, — опа берет с короба свои часы и смотрит на них, — сорок восемь минут. Значит, как я…
— О, — Макмёрфи поднимает руку и щелкает пальцами. — Эй, погодите. Я вспомнил, есть еще одно новое дело.
Сестра долго смотрит на его руку, прежде чем что-то сказать.
— Да, мистер Макмёрфи?
— Не у меня — у доктора Спайви. Док, скажите им, что вы придумали насчет слабослышащих и радио.
Голова сестры дергается, едва заметно, но сердце мое внезапно ликует. Она откладывает свой талмуд обратно в короб и поворачивается к врачу.
— Да, — говорит врач, — чуть не забыл. — Он откидывается на спинку, кладет ногу на ногу и соединяет кончики пальцев; я вижу, что он еще не потерял надежду на карнавал. — Понимаете, мы с Макмёрфи говорили об этой возрастной проблеме, существующей у нас в отделении: смешанное население, молодые и старые вместе. Это не самые идеальные условия для нашей терапевтической группы, но администрация говорит, гериатрическое отделение, и без того переполненное, не может нам помочь. Я первым готов признать, что это не самая приятная ситуация для всех, кого она затрагивает. Однако мы с Макмёрфи в нашем разговоре пришли к одной идее, которая могла бы сделать ситуацию приятней для обеих возрастных групп. Макмёрфи сказал, что заметил, что кое-кто из пожилых ребят, похоже, с трудом слышит радио. Он предложил, чтобы репродуктор включили погромче, чтобы его могли слышать хроники со слабым слухом. Очень гуманное предложение, на мой взгляд.
Макмёрфи застенчиво отмахивается, и врач кивает ему и продолжает.
— Но я сказал ему, что уже получал жалобы от отдельных людей помоложе, что радио и так настолько громкое, что мешает разговаривать и читать. Макмёрфи сказал, что не подумал об этом, но заметил, до чего досадно, что желающие читать не могут побыть одни в тишине, оставив радио для тех, кто хочет его слушать. Я с ним согласился, что это досадно, и был готов закрыть этот вопрос, но случайно вспомнил о старой душевой, куда мы убираем столы на время собраний. Мы ведь никак больше не используем эту комнату; теперь, когда у нас есть новые лекарства, отпала необходимость в гидротерапии, для которой она задумывалась, В общем, как группа смотрит на то, чтобы сделать эту комнату как бы второй дневной палатой, или, лучше сказать, игровой?
Группа сидит молча. Все понимают, чей теперь ход. Сестра снова берет талмуд Хардинга, кладет себе на колени и скрещивает поверх него руки, после чего обводит всех взглядом, убеждаясь, что никто не хочет ничего сказать. Когда становится ясно, что никто ничего не скажет, она снова поворачивает голову к врачу.
— На словах это прекрасный план, доктор Спайви, и я ценю заботу мистера Макмёрфи о других пациентах, но весьма обеспокоена тем, что у нас нет персонала для обслуживания второй дневной палаты.
Она до того уверена, что тема закрыта, что снова начинает открывать талмуд. Но врач продумал это лучше, чем она ожидала.
— Я тоже об этом подумал, мисс Рэтчед. Но поскольку в этой палате, с репродуктором, останутся в основном хроники, большинство которых приковано к шезлонгам или коляскам, одного санитара и одной медсестры должно вполне хватить для усмирения любых возможных мятежей и беспорядков, вы так не думаете?
Сестра сидит молча, не реагируя на остроту врача о возможных мятежах и беспорядках, но в лице у нее ничего не меняется. Улыбка остается на месте.
— Так что два других санитара и медсестры могут смотреть за людьми в старой душевой, пожалуй, даже лучше, чем здесь, на большой территории. Что думаете, люди? Разумная идея? Я сам в восторге от нее, и смею сказать, мы ее опробуем, посмотрим несколько дней, что получится. Если не сработает, ну, у нас все равно есть ключ, чтобы снова запереть ее, не так ли?
— Верно! — говорит Чезвик и впечатывает кулак в ладонь; он по-прежнему стоит, словно ему внушает страх торчащий большой палец Макмёрфи. — Верно, доктор Спайви, если не сработает, у нас есть ключ, чтобы снова запереть ее. Готов поспорить.
Врач оглядывает палату и видит, что все острые кивают и улыбаются ему, в таком восторге от того, что он считает своей идеей, что он краснеет нс хуже Билли Биббита и протирает пару раз пенсне, прежде чем продолжить. Волнительно видеть, как этот человечек радуется своей находчивости. Он смотрит, как все ребята кивают ему, и тоже кивает и говорит:
— Ну, отлично. — И упирает руки в колени. — Очень хорошо. Ну вот. Если с этим решено… Я, кажется, забыл, о чем мы собирались говорить с утра?
Голова сестры опять едва заметно дергается, она склоняется над коробом и берет талмуд. Шелестит бумагами, и руки у нее, кажется, дрожат. Вынимает лист и уже готова что-то прочитать из него, но Макмёрфи опять тянет руку и встает, переминаясь с ноги на ногу, и наконец произносит протяжно и вдумчиво:
— Во-о-от еще что, доктор…
И сестра застывает, словно голос Макмёрфи заморозил ее точно так же, как ее голос заморозил утром того черного. При виде того, как она застывает, у меня голова идет кругом. Я внимательно смотрю на нее, пока говорит Макмёрфи.
— Что меня до смерти волнует, это смысл сна, приснившегося мне прошлой ночью. Понимаете, я был как бы собой в этом сне, но при этом вроде как бы и не собой… как бы я был кем-то другим, похожим на меня… вроде… вроде бати моего! Ну да, вот кто это был. Это был мой батя, потому что иногда, когда я видел себя — его, — я видел у себя такой железный болт в челюсти, какой был у бати…
— У вашего отца железный болт в челюсти?
— Ну уже нет, но раньше был, когда я был мелким. Он ходил где-то месяцев десять с таким большим металлическим болтом, вот отсюда и досюда! Ей-богу, настоящий Франкенштейн. У него на лесопилке вышла как бы заварушка с этим типом с запруды, вот и огреб топором… Эй! Дайте-ка расскажу, в чем там было дело…
Лицо сестры по-прежнему спокойно, словно раскрашенный слепок, передающий нужное выражение. Уверенное, терпеливое и невозмутимое. Ни единая жилка не дрогнет на этом ужасном холодном липе, со спокойной улыбкой, штампованной из красного пластика; ясным, гладким лбом, без единой морщинки, выдающей слабость или беспокойство: бесстрастными широкими зелеными глазами, и нарисованный взгляд говорит: «Я умею ждать, я могу раз-другой проиграть, но я умею ждать и быть терпеливой, спокойной и уверенной, потому что знаю, что в конечном счете ни за что не проиграю».
А мне-то показалось, что ее побили. Может, и не показалось. Но теперь понимаю, ей это без разницы. Пациенты один за другим косятся на нее, чтобы понять, как она смотрит на то, что Макмёрфи рулит собранием, и видят то же, что и я. Она слишком большая, ей все нипочем. Она занимает целую стену, как японская статуя. Ее не сдвинешь с места и ничем не одолеешь. Пусть она проиграла сегодня бой, но это местный бой в большой войне, в которой она всегда побеждала и дальше будет побеждать. Мы не должны обольщаться насчет Макмёрфи, чтобы он заманил нас и сделал пешками в своей опасной игре. Сестру не победить, как и Комбинат, потому что за ней вся мощь Комбината. Она не проиграет, если допустит промах, но выиграет, если его допустим мы. Чтобы победить ее, мало побить ее два раза из трех или три из пяти — нужно делать это постоянно. А стоит тебе ослабить защиту и проиграть хоть раз, победа будет за ней. И в конечном счете нам всем суждено проиграть. Ничего тут не поделаешь.
Вот она включила туман и нагоняет с такой скоростью, что ничего не видно, кроме ее лица, нагоняет все плотней, и мне так безнадежно и мертво, как радостно было минуту назад, когда она дернула головой — так безнадежно, как никогда, потому что теперь я знаю, что ее на самом деле не одолеешь, как и ее Комбинат. Макмёрфи добьется не больше моего. Ничего не поделаешь. И чем больше я об этом думаю, тем плотней становится туман.
И я рад, когда он становится таким густым, что совсем в нем теряешься и расслабляешься — ты снова в безопасности.
10
В дневной палате играют в «Монополию». Играют уже третий день, понаставили везде домов и отелей, два стола сдвинули, чтобы уместить все карточки и стопки игровых денег. Макмёрфи всех убедил, что игра пойдет интересней, если платить по пенни за каждый игровой доллар, получаемый из банка; коробка от игры наполняется мелочью.
— Тебе бросать, Чезвик.
— Минуточку, не бросай. Чтобы энти отели купить, что для этого нужно?
— Нужно по четыре дома на каждом участке одного цвета. А теперь вперед, Мартини, бога в душу.
— Минуточку.
На той стороне стола торчат во все стороны игровые деньги — красные, зеленые и желтые.
— Ты отель покупаешь или Новый год отмечаешь, бога в душу?
— Чезвик, бросай уже.
— Лупешки! Ё-о-оксель, Чезвикус, куда это ты угодил? Не ко мне ли в Марвин-гарденс случайно? Не значит ли это, что ты должен мне — ну-ка, посмотрим — триста пятьдесят долларов?
— Блин горелый.
— А шой-то за другие штуки? Минуточку. Шой-то за другие штуки по всему полю?
— Мартини, ты уже два дня видишь эти другие штуки по всему полю. Не удивительно, что я, к чертям, проигрываю. Макмёрфи, не понимаю, как ты можешь сосредоточиться, когда тут Мартини сидит и глючит напропалую.
— Чезвик, ты за Мартини не волнуйся. Он очень неплохо справляется. Ты давай гони три пятьдесят, а Мартини о себе позаботится; разве мы не получаем с него ренту всякий раз, как одна из его «штук» приземляется на нашу землю?
— Минуточку. Их же тьма-тьмущая.
— Все путем, Март. Ты только держи нас в курсе, на чью землю они угодили. Чезвик, кости еще у тебя. Двушка же выпала, так что бросай снова. Молоток.