Сзади, в комнате для персонала, врач-консультант отвечает на вопросы практикантов, обхватив себя за локти и дрожа, словно ему холодно. Он тощий и сухой, и одежда полощется у него на костях. Стоит там, обхватив себя за локти, и дрожит. Может, тоже чувствует ветер с заснеженных гор.
13
По вечерам все труднее нахожу мою кровать, приходится ползать на четвереньках, ощупывая пружины, пока не найду заначенные комки жвачки. На туман никто не жалуется. Теперь я понял почему: при всех неудобствах можно спрятаться в нем и чувствовать себя в безопасности. Вот чего Макмёрфи не поймет — что мы хотим быть в безопасности. Он все пытается вытащить нас из тумана на открытое пространство, где нас легко сцапать.
14
Внизу привезли консервы с замороженными органами — сердцами, почками, мозгами и прочим. Слышу, как они катятся в холодильник по угольному желобу. Кто-то — кто, не вижу — говорит, что в беспокойном один тип покончил с собой. Старик Роулер. Отрезал себе яйца и истек кровью, прямо на толчке в уборной, и полдюжины человек рядом с ним ничего не заметили, пока он не свалился мертвый.
Чего не могу понять, это чего им так не терпится; всего-то нужно подождать.
15
Я знаю, как действует их туманная машина. У нас был целый взвод таких туманных машин на аэродромах за морем. Всякий раз, как разведка узнавала, что намечается бомбардировка, или если генералы хотели скрыть из виду что-то секретное, хорошенько скрыть, чтобы даже шпионы на базе не увидели, что тут творится, летное поле затуманивали.
Агрегат нехитрый: обычный компрессор засасывает воду из одного бака и специальное масло из другого, и смешивает их, а из черного патрубка с другой стороны выползает облако, которым можно укрыть аэродром за полторы минуты. Это первое, что я увидел, как приземлился в Европе, — туман из этих машин. За нашим самолетом увязались перехватчики, и только мы приземлились, туманная команда завела свои машины. Нам было видно из поцарапанных иллюминаторов, как джипы подвозят их к самому самолету и из них клубится туман, расходясь по всему полю и залепляя иллюминаторы, точно влажная вата.
С самолета мы сходили, ориентируясь на рожок, в какой дудел лейтенант, словно гусь гоготал. Только ты с трапа спустился, ничего не видать дальше футов трех, куда ни глянь. Возникало ощущение, что ты один на летном поле. Враг тебе не грозил, но становилось жутко одиноко. Звуки глохли в нескольких ярдах, и ты никого и ничего не слышал, кроме этого рожка, доносившегося из пушистой белизны, до того плотной, что ног не разглядеть; ты видел только коричневую рубаху и ремень с медной пряжкой, а дальше все белым-бело, словно ниже пояса ты тоже растворялся.
И вдруг кто-нибудь, потерявшийся в тумане, как и ты, возникал прямо перед тобой, и его лицо казалось крупнее и яснее, чем ты когда-либо видел. В тумане ты, как можешь, напрягаешь зрение, силясь что-то разглядеть, и когда оно возникает, каждая деталь видится в десять раз яснее обычного, до того ясно, что вы оба отводите глаза. Когда перед тобой кто-то возникает, тебе не хочется смотреть на его лицо, как и ему — на твое, потому что неприятно видеть кого-то вот так, словно внутрь ему заглядываешь, но с другой стороны, и совсем потерять его тебе неохота. Приходится выбирать: либо напрягаться, силясь разглядеть что-то в тумане, каким бы неприятным оно ни было, либо расслабиться и потеряться.
Когда туманную машину первый раз включили в новом отделении (купили в Военторге и спрятали в вентиляции перед тем, как нас сюда перевели), я всматривался во все, что возникало из тумана, сколько хватало сил, лишь бы не потерять из виду, как на войне, когда затуманивали летные поля. Только в рожок никто не дудел и веревок не натягивал, так что оставалось только ухватиться за что-то глазами, чтобы не потеряться. Но иногда я все равно терялся, забирался слишком глубоко, пытаясь спрятаться, и каждый раз, как нарочно, оказывался в том же самом месте, перед металлической дверью без номера, с рядом заклепок, похожих на глазки, словно комната за этой дверью притягивала меня, как бы я ни старался держаться от нее подальше, словно гады в этой комнате вырабатывали ток и посылали сквозь туман по лучу, притягивая меня, как робота. Я мог несколько дней бродить в тумане, боясь, что уже никогда ничего не увижу, а затем передо мной открывалась эта дверь, и я входил в комнату, обитую войлоком для звукоизоляции, и видел людей, стоявших друг за другом, словно зомби, среди блестящих медных проводов, флуоресцентных ламп и резкого скрежета дуговых разрядов. Я занимал место в очереди и приближался со всеми к столу. Стол в форме креста, запечатлевший тени тысяч убиенных, следы запястий и лодыжек под кожаными ремнями, позеленевшими от пота, следы шей и голов под серебряным обручем, надеваемым на лоб. И техник у стола поднимает взгляд от пульта, смотрит на очередь и указывает на меня резиновой перчаткой.
— Погодите, этого здорового ублюдка я знаю — лучше дайте ему по затылку, или позовите кого-нибудь на подмогу, или еще что-то. Он ужасно брыкается.
Так что я старался не забираться в туман слишком глубоко, боясь потеряться и оказаться у двери в шокоблок. Я впивался взглядом во все, что попадалось, и держался изо всех сил, как человек, попавший в метель, держится за забор. Но они туманили все гуще, и как я ни старался, было похоже, что два-три раза в месяц я оказывался перед той дверью, из-за которой доносился кислый запах искр и озона. При всех моих стараниях не потеряться становилось все трудней.
Потом я кое-что смекнул: если сидеть смирно и помалкивать, когда налетает туман, почти наверняка не окажешься у той двери. Беда была в том, что я сам собой находил ее, потому что пугался совсем потеряться и принимался вопить, чтобы меня нашли. В каком-то смысле я вопил, чтобы они меня нашли; я считал, что угодно лучше, чем потеряться насовсем, даже шокоблок. Теперь уже не знаю. Потеряться не так уж плохо.
В тот день я ждал с самого утра, что нас опять затуманят. Последние дни туманят все больше. Я так считаю, это из-за Макмёрфи. Они еще не вживили ему выключатели и стараются застать врасплох. Видят, от него проблем не оберешься; он уже с полдюжины раз до того настропалял Чезвика и Хардинга, что казалось, они вот-вот встанут против кого-то из черных — и каждый раз, как казалось, что пациенту кто-нибудь придет на помощь, начинался туман, вот как сейчас.
Несколько минут назад я услышал, как заработал компрессор в вентиляции, как раз когда ребята принялись убирать столы из дневной палаты для групповой терапии, и вот уже туман растекается по полу, да такой плотный, что ноги у меня в штанах влажнеют. Я протираю окошки в двери стеклянной будки и слышу, как Старшая Сестра берет трубку и звонит врачу сказать, что мы почти готовы начать собрание, и добавляет, что ему надо бы выкроить час после полудня для служебного совещания.
— По той причине, — говорит она ему, — что, думаю, давно уже назрело обсудить положение пациента Рэндла Макмёрфи и следует ли оставлять его в этом отделении или нет. — Она слушает с минуту, затем говорит: — Не думаю, что это разумно, позволять ему и дальше баламутить пациентов, как он делает эти несколько дней.
Вот почему нагоняют тумана перед собранием. Обычно она так не делает. Но теперь она решилась сделать что-то сегодня с Макмёрфи, возможно, перевести его в беспокойное. Я откладываю тряпку для окон и иду на свое место, в конце ряда хроников, едва различая ребят, занимающих свои места, и врача, входящего в дверь, протирая пенсне; он-то думает, оно у него просто запотело, а это туман.
Такого густого тумана я в жизни не видел.
Слышу их голоса, как они пытаются вести собрание, несут какую-то ахинею о заикании Билли Биббита, откуда оно взялось. Слова доносятся, как под водой, до того густой туман. Как есть вода, меня даже с кресла смывает, и я сперва не знаю, где верх, где низ. Даже малость подташнивает поначалу. Ни зги не видать. Никогда еще так густо не туманили, чтобы меня с кресла смыло.
Слова то глуше, то четче, пока я плыву в тумане, но, судя по громкости, так громко, что иногда я понимаю, что совсем рядом с говорящим я все равно ничего не вижу.
Узнаю голос Билли, он заикается как никогда, потому что нервничает.
— …Выл-выл-вылетел из колледжа, потом-потом-му что бросил СПОР[18]. Я н-н-не мог его ос-ос-силить. Каж-каж-кажд-дый раз на перекличке, как деж-журный офицер вык-кликал «Биббит», я н-не мог от-отозваться. Надо было от-от-отвечать з… з… з… — Он давится словами, словно кость застряла в горле, потом сглатывает и начинает заново: — Надо было отвечать: «Здесь, сэр», а я н-ник-как не мог.
Его голос Глохнет; затем слева прорезается голос Старшей Сестры:
— Ты можешь вспомнить. Билли, когда у тебя начались проблемы с речью? Когда ты стал заикаться, ты это помнишь?
Не пойму, смеется он или что.
— Ст-стал заикаться? Стал заикаться? Да с п-первого слова я заик-каюсь: м-м-м-м-мама.
Затем разговоры разом стихают; никогда еще такого не было. Может, Билли тоже спрятался в тумане? Может, все ребята наконец-то взяли и ушли навсегда в туман?
Я плыву в тумане, а мимо плывет стул. Это первое, что я вижу. Он выцеживается из тумана справа и несколько секунд висит передо мной, только не дотянусь. С некоторых пор я привык не трогать вещи, возникающие из тумана, сидеть смирно и не пытаться ни за что уцепиться. Но сейчас боюсь, как давно уже не боялся. Старюсь всеми силами дотянуться до стула и ухватиться, но не чувствую опоры и могу только воздух месить, могу только смотреть, как стул проясняется, ясней, чем когда-либо, так что различаю даже след руки рабочего, тронувшего непросохший лак. Стул маячит несколько секунд и снова блекнет. Никогда еще не видел, чтобы вещи плавали вот так. Никогда еще не видел такого густого тумана, до того густого, что не могу, как бы ни хотел, опуститься на пол, встать на ноги и пойти. Вот почему я так боюсь; чую, уплыву сейчас куда-