— Да пусть уже проголосует, чо такого?
— Конечно, мистер Чезвик. Начнем групповое голосование. Поднятых рук вам будет достаточно, мистер Макмёрфи, или вы будете настаивать на тайном голосовании?
— Я хочу видеть руки. Как поднятые, так и не поднятые.
— Все, кто одобряет перенос времени для просмотра телевизора, поднимите руки.
Первая поднятая рука — самого Макмёрфи; я ее узнаю по повязке, где он поранился об эту тумбу, пытаясь поднять ее. А затем вижу, ниже по склону, как из тумана поднимаются другие руки. Словно… Макмёрфи сует свою красную лапищу в туман, хватает и вытаскивает за руки людей, моргающих на открытом пространстве. Сперва одного, затем другого и так далее. Прямо по порядку, всех острых, вытаскивает из тумана и ставит в ряд, всех двадцать — они голосуют не просто за телевизор, но против Старшей Сестры, против ее попытки сплавить Макмёрфи в беспокойное отделение, против того, как она разговаривает и обращается с ними, как унижает их все эти годы.
Никто ничего не говорит. Чувствую, в каком все ступоре — как пациенты, так и персонал. Сестре невдомек, что происходит; вчера, до того как Макмёрфи попытался поднять эту тумбу, голосовали всего четверо-пятеро. Но когда сестра говорит, она не показывает своего удивления.
— Я насчитала только двадцать, мистер Макмёрфи.
— Двадцать? Двадцать так двадцать. Стало быть, полным составом. — Голос его обрывается, когда до него доходит, к чему она клонит. — Ну-ка, минутку, леди…
— Боюсь, голосов не хватило.
— Да погодите, черт возьми, минуту!
— В отделении сорок пациентов, мистер Макмёрфи. Сорок пациентов, а проголосовали только двадцать. У вас должно быть большинство, чтобы поменять правила отделения. Боюсь, голосование закрыто.
По всей палате опускаются руки. Ребята понимают, что их уделали, и пытаются снова укрыться в тумане. Только Макмёрфи стоит.
— Да чтоб я сдох. Вы хотите мне сказать, вот так вы гнете свою линию? Засчитываете голоса тех старых птах?
— Доктор, вы разве не разъясняли ему процедуру голосования?
— Боюсь… требуется большинство, Макмёрфи. Она права, права.
— Большинство, мистер Макмёрфи; так прописано в уставе отделения.
— А для изменения чертова устава, надо думать, тоже требуется большинство голосов. Ну еще бы. Сколько я повидал всякой лажи, но это, ей-богу, рекорд!
— Простите, мистер Макмёрфи, но так прописано в правилах, и я могу их вам…
— Так вот чего стоит эта ваша паршивая демократия — охренеть!
— Вам, похоже, не по себе, мистер Макмёрфи. Правда, доктор, ему не по себе? Хочу, чтобы вы приняли к сведению.
— Да хватит пургу гнать, леди. Когда тебя нагибают, ты имеешь право вопить. А нас, черт возьми, еще как нагнули.
— Пожалуй, доктор, учитывая состояние пациента, нам следует закончить собрание пораньше…
— Погодите! Минуту. Дайте мне поговорить с тем старичьем.
— Голосование закрыто, мистер Макмёрфи.
— Дайте мне с ними поговорить.
Он идет через палату в нашу сторону. И с каждым шагом все растет, а лицо горит красным. Он погружается в туман и пытается вытащить Ракли наружу, потому что Ракли самый молодой.
— Ну что, браток? Хочешь смотреть Первенство? По бейсболу. Бейсбол посмотреть. Просто подними свою руку…
— Х-х-х֊х-х֊х-хуй ей.
— Ну ладно, забудь. А ты, напарник, как? Как там тебя… Эллис? Что скажешь, Эллис, насчет посмотреть спорт по телеку? Просто руку подними…
Руки Эллиса прибиты к стене, поэтому он не в счет.
— Я сказала, голосование закрыто, мистер Макмёрфи. Вы просто выставляете себя на посмешище.
Он на нее — ноль внимания. Он свое дело знает.
— Ну же, ну же, всего один голос от вас, птахи, просто руку поднимите. Покажите ей, что вам еще не слабо.
— Я устал, — говорит Пит и качает головой.
— Ночь — это… Тихий океан.
Полковник читает свою руку — какое там голосование.
— Один из вас, ребята, должен подать голос! Вот он, край, разве не видите? Мы должны это сделать — или нам крышка! Хоть один из вас, олухов, понимает, о чем я говорю, чтобы просто поднять руку? Ты, Гэбриел? Джордж? Нет? Ты, Вождь, как?
Стоит надо мной в тумане. Не трогал бы он меня.
— Вождь, на тебя вся надежда.
Старшая Сестра складывает бумаги; остальные сестры сгрудились вокруг нее. Наконец она встает на ноги.
— Значит, собрание переносится, — говорит она. — И я рассчитываю видеть персонал в комнате для персонала где-то через час. Так что, если больше нич…
Теперь уже не остановишь. Макмёрфи что-то такое сделал в первый же день, наложил какое-то заклятие своей рукой, и моя рука меня уже не слушает. Совсем спятила, дураку понятно; сам бы я такого не сделал. Уже одного взгляда, каким сестра на меня уставилась, разинув рот, достаточно, чтобы понять: мне несдобровать, — но ничего не могу поделать. Макмёрфи тайком подключил к моей руке проводки и медленно поднял ее, вытащив меня из тумана на открытое пространство, где я стану легкой добычей. Это все они, проводки…
Нет. Неправда. Я сам поднял руку.
Макмёрфи голосит и поднимает меня с кресла, хлопая по спине.
— Двадцать один! С Вождем нас двадцать один! И, боже правый, если это не большинство, я съем свою шляпу!
— Так-то! — вопит Чезвик.
Ко мне приближаются остальные острые.
— Собрание было закрыто, — говорит сестра.
Ее улыбка на месте, но загривок — видно, когда выходит из дневной палаты и идет в свою будку — красный, словно она готова взорваться в любую секунду.
Но она не взрывается, не сразу, только где-то через час. Ее улыбка за стеклом кривая и стремная, мы такой еще не видели. Она просто сидит и дышит. Вижу, как плечи подымаются и опускаются.
Макмёрфи поднимает взгляд на часы и говорит, что игра скоро начнется. Он идет к питьевому фонтанчику с несколькими острыми, садится на колени и надраивает плинтус. Я мету чулан десятый раз за день. Скэнлон и Хардинг гоняют полотер по коридору, втирая новый воск блестящими восьмерками. Макмёрфи повторяет, что игра скоро начнется, и встает, оставив тряпку на полу. Остальные работают дальше. Макмёрфи проходит мимо будки, из которой сестра обдает его злобным взглядом, и ухмыляется ей, уверенный, что теперь-то он ее побил, Он откидывает голову и подмигивает ей, и она чуть заметно вздрагивает.
Все продолжают работать, но украдкой следят, как Макмёрфи подтаскивает свое кресло к телевизору, включает его и садится. На экране возникает попугай на бейсбольном поле, распевающий куплеты о бритвенных лезвиях. Макмёрфи встает и делает громкость побольше, чтобы заглушить музыку из репродуктора, а потом ставит перед своим креслом стул и, усевшись в кресло, кладет ноги на стул и закуривает. Чешет живот и зевает.
— Ё-о-ксель! Эх, теперь бы еще пивка и горячую сосиску.
Мы видим, как сестра краснеет и что-то бормочет, уставившись на него. Она бегло осматривается и видит, что все смотрят, что она будет делать, — даже черные ребята и младшие медсестры поглядывают на нее, и практиканты, потянувшиеся на служебное совещание. Сестра захлопывает рот. Она смотрит на Макмёрфи и ждет, пока попугай допоет куплеты о лезвиях; затем встает, подходит к стальной двери с панелью управления, нажимает выключатель, и телевизор гаснет. На сером экране остается белая точка, глядящая прямо на Макмёрфи.
Это его ничуть не смущает. Сказать по правде, он даже виду не подает, что заметил, как погас экран; он сует сигарету в рот и разваливается в кресле, сдвинув кепку на лоб.
И сидит так, заложив руки за голову, с ногами на стуле, а сигарета торчит прямо из-под козырька — смотрит телевизор.
Сестра смотрит на это, пока хватает терпения; затем подходит к двери будки и говорит Макмёрфи, что лучше бы он помог остальным с уборкой. Он на нее ноль внимания.
— Я сказала, мистер Макмёрфи, что вам положено работать в это время, — голос ее гудит, как электропила, впивающаяся в сосну. — Мистер Макмёрфи, я вас предупреждаю!
Все побросали свою работу. Сестра осматривается и делает шаг от будки к Макмёрфи.
— Вы находитесь в заключении, вы это понимаете? Вы… под моей юрисдикцией… и персонала. — Она поднимает кулак, и ее жгуче-рыжие ногти горят на ладони. — Под юрисдикцией и властью…
Хардинг выключает полотер и, оставив его в коридоре, берет себе стул, садится рядом с Макмёрфи и тоже закуривает.
— Мистер Хардинг! А ну-ка вернитесь к своим обязанностям!
Я думаю о том, что ее голосом можно гвозди забивать, и с трудом сдерживаю смех.
— Мистер Хар-динг!
Затем Чезвик берет себе стул, а за ним Билли Биббит, и Скэнлон, и Фредриксон, и Сифелт, и вот мы все откладываем свои тряпки и швабры, берем стулья и рассаживаемся.
— Вы все… Прекратите это. Сейчас же!
А мы знай себе сидим перед неработающим телевизором и смотрим на серый экран, словно нам бейсбол показывают, а за нами беснуется сестра.
Если бы кто-то в этот момент вошел и увидел нас всех — люди смотрят неработающий телевизор, а за спиной у них пожилая тетка разоряется насчет дисциплины, порядка и взысканий, — он бы решил, что все мы ненормальные.
Часть вторая
16
Вижу самым краем зрения белое фарфоровое лицо в стеклянной будке, колеблющееся над столом, вижу, как оно коробится и плывет, силясь принять прежнюю форму. Остальные ребята тоже косятся в ту сторону, но стараются не подавать виду. Они старательно делают вид, что все, что их интересует, это неработающий телек впереди, но любому ясно, что все они, как и я, украдкой поглядывают на Старшую Сестру за стеклом. Впервые ей приходится испытать на себе, по ту сторону стекла, каково это, когда больше всего тебе хочется повесить зеленую штору между твоим лицом и всеми глазами, от которых тебе никуда не деться.
Практиканты, санитары, все младшие сестры — все они тоже смотрят на нее, ожидая, когда она пойдет на совещание, которое сама назначила, и как будет вести себя теперь, когда поняла, что власть ее не беспредельна. Она знает, что они на нее смотрят, но не двигается с места. Даже когда остальные начинают подтягиваться в комнату для персонала. Я отмечаю, что все машины в стенах смолкли, словно ждут, что она бу