Подключается еще один, вспомнив, как сестра высказывалась насчет беспокойного отделения.
— Роберт прав, Элвин. Ты разве не видел, как этот тип проявлял себя сегодня? Когда его афере помешали, он вскочил с места и был готов к насилию. Говорите, доктор Спайви, что сказано у него в карте о насилии?
— Явное пренебрежение к дисциплине и власти, — говорит врач.
— Верно. Его анамнез показывает, Элвин, что снова и снова его действиями руководила враждебность к представителям власти: в школе, на службе, в тюрьме! И я думаю, что его поведение после осечки с голосованием дает исчерпывающее указание на то, чего мы можем ожидать от него в будущем.
Он замолкает и хмурится в свою трубку, снова сует ее в рот, чиркает спичкой и всасывает в чашу огонек с громким хлюпаньем. Раскурив трубку, он бросает взгляд сквозь желтое облако дыма на Старшую Сестру; в ее молчании он, похоже, видит одобрение, поскольку продолжает с еще большим апломбом и уверенностью.
— Задумайся на минуту и представь, Элвин, — говорит он мягким дымным голосом, — представь, что будет с любым из нас, когда мы останемся один на один с мистером Макмёрфи для индивидуальной терапии. Представь, что ты подходишь к особенно болезненному прорыву, а он решает, что с него хватит твоих — как бы он выразился? — твоих «дурацких ученых мудрений»! Ты говоришь ему, не нужно злиться, а он тебе: «да пошел ты», — ты говоришь ему успокоиться, тоном старшего, разумеется, и вот уже все его двести десять рыжих психопатических ирландских фунтов[20] бросаются на тебя через стол. Ты готов — да любой из нас, если уж на то пошло, — иметь дело с мистером Макмёрфи, когда дойдет до этого?
Он сует свою трубку десятого размера в угол рта, обхватывает руками колени и ждет. Все думают о Макмёрфи — о его мощных красных руках и потертых кулаках, и как его шея высовывается из майки, точно ржавый клин. Практикант Элвин при этой мысли бледнеет, окрашиваясь в цвет дыма, который коллега выдувает ему в лицо.
— Так вы полагаете, — спрашивает врач, — будет разумно перевести его в беспокойное?
— Я полагаю, это будет по меньшей мере безопасно, — отвечает тип с трубкой, закрывая глаза.
— Боюсь, мне придется взять свои слова обратно и согласиться с Робертом, — говорит всем Элвин, — хотя, бы ради собственной безопасности.
Все смеются. Теперь они могут выдохнуть, уверенные, что нашли решение, которое устроит ее. Все отпивают кофе, кроме типа с трубкой, которому есть чем заняться — он чиркает спичками, всасывает воздух и выпускает дым, надувая губы. Наконец трубка раскуривается, и он говорит не без гордости:
— Да, боюсь, беспокойное отделение плачет по старине Макмёрфи Рыжему. Знаете, что я подумал, наблюдая за ним эти несколько дней?
— Шизофреническая реакция? — спрашивает Элвин.
Трубкин качает головой.
— Латентная гомосексуальность с формированием реакции? — говорит третий.
Трубкин снова качает головой и закрывает глаза.
— Нет, — говорит он и улыбается на всю комнату. — Негативный эдипов.
Все поздравляют его,
— Да, я думаю, на это многое указывает, — говорит он. — Но, каким бы ни был окончательный диагноз, мы должны учитывать вот что: мы имеем дело с человеком незаурядным.
— Вы… очень, очень заблуждаетесь, мистер Гидеон, — говорит Старшая Сестра.
Все дергаются в ее сторону, даже я, но делаю вид, что просто заметил пятнышко грязи сверху и принимаюсь тереть его. Теперь все точно сконфузились как черти. Они-то думали, этого она и хочет, за этим и созвала совещание. Я тоже так думал. Она на моей памяти сплавляла в беспокойное людей куда как безобиднее Макмёрфи только за то, что они могли плюнуть в кого-то; а теперь перед ней этот громила, который ей и всему персоналу поперек горла, про которого она недавно высказалась, что ему не место в этом отделении, и вдруг на тебе.
— Нет. Я не согласна. Ничего подобного, — она улыбается всем. — Не согласна, что его следует перевести в беспокойное и тем самым просто сбагрить нашу проблему на другое отделение, и не согласна, что он являет собой нечто исключительное — этакого суперпсихопата.
Она ждет, нет ли у кого возражений, но все молчат. Она делает первый глоток кофе, и на чашке остается красно-оранжевый след. Я невольно пялюсь на кромку чашки; не может быть, чтобы это была помада. Это жар — кромка просто накалилась от ее губ.
— Признаю, что поначалу, когда я стала признавать в мистере Макмёрфи нарушающий фактор, я была настроена самым решительным образом перевести его в беспокойное. Но теперь считаю, уже слишком поздно. Исправим ли мы вред, который он нанес нашему отделению, избавившись от него? Я так не думаю, после сегодняшнего. Полагаю, если бы его теперь перевели в беспокойное, это совпало бы с ожиданиями пациентов. Он стал бы для них мучеником. И они не смогли бы увидеть, что он не — как вы выразились, мистер Гидеон — «исключительная личность».
Она снова отпивает кофе и ставит чашку на стол; стук ее напоминает молоток судьи; трое практикантов ни живы ни мертвы.
— Нет. Он не исключительный. Он всего лишь человек и подвержен всем страхам, всей трусости и всем слабостям, свойственным всякому человеку. Через несколько дней — у меня очень сильное предчувствие — он это подтвердит как нам, так и всем пациентам. Если он останется у нас в отделении, я уверена, что его бравада поубавится, его самопальный мятеж сойдет на нет, и, — она улыбается с таким видом, словно знает что-то, чего не знает никто, — наш рыжий герой скатится до фигуры, знакомой всем пациентам и не внушающей уважения: фанфарона и балабола, из тех, что могут залезть на табуретку и выкрикивать лозунги, как на наших глазах делал мистер Чезвик, но, как только почувствуют реальную опасность, тут же идут на попятную.
— Пациент Макмёрфи, — мальчик с трубкой чувствует, что должен отстоять свою позицию и хоть как-то сохранить лицо, — не кажется мне трусом.
Я ожидаю, что сестра взбеленится, но напрасно; она просто окидывает его взглядом «посмотрим-кто-из-нас-прав» и говорит:
— Я не сказала, что он такой уж трус, мистер Гидеон; о нет. Он просто обожает кое-кого. Как психопат, он чересчур обожает мистера Патрика Рэндла Макмёрфи, чтобы подвергать его излишней опасности. — Она так улыбается бедняге, что тот уже не знает, куда деть свою трубку. — Если мы немного подождем, наш герой — как там говорят У вас в колледже? — облажается? Да?
— Но на это могут уйти недели, — говорит мальчик.
— У нас есть недели, — говорит она и встает с таким самодовольным видом, какого я не замечал у нее с тех пор, как появился Макмёрфи. — У нас есть недели и месяцы, и даже годы, если понадобится. Не забывайте, что мистер Макмёрфи на принудительном лечении. Срок его пребывания в этой больнице всецело зависит от нас. А теперь, если нет других вопросов…
17
То, как Старшая Сестра уверенно держалась на служебном совещании, слегка меня насторожило, а Макмёрфи вел себя как обычно. Все выходные и следующую неделю он изгалялся над сестрой и черными ребятами как только мог, и пациенты были в восторге. Он выиграл спор — раздраконил сестру, как и обещал, и получил с них деньги, но продолжал точно так же лезть на рожон: горланил песни по всему коридору, прикалывался над черными, досаждал всему персоналу и даже один раз подошел в коридоре к Старшей Сестре и спросил, не скажет ли она ему точного охвата в дюймах своей колоссальной груди, которую она так тщательно, хоть и напрасно скрывает. Она прошла мимо, оставив его без внимания, как оставляла без внимания свою женскую природу, наделившую ее такими пышными формами, ведь она была выше его, выше вопросов пола и всего слабого и плотского.
Когда же она повесила на доску распорядок работ и Макмёрфи прочел, что ему поручена уборная, он подошел к стеклянной будке, постучал в окно и выразил сестре благодарность за такую честь, сказав, что будет думать о ней, протирая каждый писсуар. Она ему сказала, что в этом нет нужды: просто делайте свою работу, этого будет достаточно, спасибо.
Вся его работа сводилась к тому, что он обмахивал писсуары щеткой, распевая в такт движениям во всю глотку, потом плескал немного хлорки — и порядок.
— Чисто, чего там, — сказал он черному, упрекнувшему его в небрежности. — Может, кому-то не слишком чисто, но лично я собираюсь туда ссать, а не вкушать яства оттуда.
Когда же Старшая Сестра вняла жалобам санитара и пришла проверить работу Макмёрфи, она принесла компактное зеркальце и обследовала с его помощью закраины писсуаров. Над каждым писсуаром она качала головой и приговаривала:
— Ну, это кошмар… кошмар…
Макмёрфи ходил за ней по пятам, потупившись и повторяя:
— Нет, это писсуар… писсуар.
Но сестра сохранила самообладание, по крайней мере внешне. И принялась пилить его в своей жуткой размеренной манере, как пилила всех и каждого, пока он стоял перед ней с видом мальчишки, получающего нагоняй, свесив голову и наступая себе на ногу.
— Я стараюсь как могу, мэм, — говорил он, — но, боюсь, не дано мне стать передовиком уборной.
Как-то раз он написал что-то на бумажке непонятными, словно иностранными, буквами и приклеил ее жвачкой под закраиной писсуара; когда сестра заглянула туда со своим зеркальцем, она коротко ахнула и уронила зеркальце в писсуар. Но из себя не вышла. Ее кукольное лицо и улыбка были отлиты на совесть. Она повернулась к Макмёрфи, обдав его таким взглядом, от которого краска слезла бы со стен, и сказала, что его работа — делать уборную чище, а не грязнее.
По большому счету, отношение к чистоте в отделении испортилось. Поскольку время дневной уборки совпадало с трансляцией бейсбола, все брали стулья, усаживались перед телевизором и не двигались с места до самого обеда. Нам было по барабану, что сестра отключала ток и мы смотрели на серый экран, потому что Макмёрфи часами нас развлекал: сидел и болтал, рассказывал всякие истории, например, как заработал за месяц тысячу долларов водителем грузови