оридоре. Только Старшая Сестра не удивилась; она держалась так, словно не видела в этом ничего необычного.
В тот день на собрании Чезвик сказал, что все согласны, что ситуация с сигаретами требует какого-то пересмотра.
— Я уже не маленький, чтобы прятать от меня сигареты, как сладости! — сказал он. — Мы хотим каких-то перемен. Правильно, Мак?
И стал ждать, что Макмёрфи поддержит его, но напрасно. Он посмотрел в угол, где сидел Макмёрфи. И все посмотрели. Макмёрфи был на месте и увлеченно тасовал колоду карт. Даже глаз не поднял. Стало ужасно тихо; слышен был только шелест сальных карт и тяжелое дыхание Чезвика.
— Я хочу каких-то перемен! — вскричал вдруг Чезвик. — Я уже не маленький!
Он топнул и осмотрелся с таким потерянным видом, словно готов был расплакаться. Сжав кулаки, он прижал их к мясистой груди. Кулаки его походили на розовые мячики на зеленой ткани, и он сжимал их до дрожи.
Он и так-то не отличался внушительной внешностью — невысокий, толстый, с плешкой на затылке, словно розовая монетка, — но теперь, стоя посреди дневной палаты, казался просто лилипутом. Он посмотрел на Макмёрфи, но тот не поднял глаз от карт, и стал обводить взглядом всех острых, ища поддержки. И каждый отводил глаза, отказываясь поддержать его, и на лице у него росла паника. Наконец его взгляд остановился на Старшей Сестре. Он снова топнул.
— Я хочу каких-то перемен! Слышите? Я хочу каких-то перемен! Каких-то! Перемен! Каких…
Двое больших черных скрутили ему руки за спиной, и тот, что поменьше, накинул на него ремень. Он обмяк, словно проколотый шарик, и черные потащили его в беспокойное; слышно было, как тяжело он переступает по ступенькам. Когда черные вернулись и уселись, Старшая
Сестра повернулась к острым и обвела их взглядом. Все сидели молча.
— Будут еще какие-то высказывания, — сказала она, — по сигаретному рациону?
Я смотрю на ряд хмурых лиц, протянувшийся вдоль стены напротив, а потом смотрю на Макмёрфи, в кресле в углу, занятого отработкой одноручного съема колоды… И белые лампы на потолке снова принимаются качать холодильный свет… Чувствую, как его лучи проникают мне в живот.
Когда все поняли, что Макмёрфи больше за нас не впрягается, кое-кто из острых стал говорить, что он задумал переиграть Старшую Сестру, так как прознал, что она собиралась сплавить его в беспокойное, и решил ненадолго притихнуть, не провоцировать ее. Другие говорят, он решил дать ей передышку, а потом выкинет что-нибудь еще, похлеще и пожестче. Разговаривают группками, гадают.
Но я-то знаю, в чем дело. Я слышал его разговор со спасателем. Он просто становится хитрым, вот и все. Каким стал папа, когда понял, что не одолеет ту шайку из города, которая хотела, чтобы правительство поставило плотину, из-за денег и рабочих мест, и чтобы уничтожить поселок: пусть это племя рыбных дикарей берет свои вонючие манатки и двести тысяч долларов от правительства, и ищет себе другое место! Папа умно поступил, подписав бумаги; упираться было не к добру. Правительство добилось бы своего, рано или поздно; а так племя получило хорошие деньги. Это было умно. И Макмёрфи поступил умно. Я это понял. Он прогнулся, потому что так было умней всего, а не почему-либо еще, как гадали острые. Он этого не говорил, но я это понял и сказал себе, что это умно. Я повторял себе это снова и снова: так безопасно. Тише едешь, дальше будешь. Никто не скажет против этого. Я знаю, что он делает.
И однажды утром все острые тоже поняли это, поняли реальную причину, почему он присмирел, а все их домыслы были просто детским садом. Он ни слова не сказал о разговоре со спасателем, но они все поняли. Я думаю, сестра передала эту новость ночью по проводкам под полом, потому что все разом поняли. Я это вижу по тому, как они смотрят на Макмёрфи, когда он входит в дневную палату тем утром. Он не вызывает у них злобы или разочарования, ведь они понимают не хуже меня: у него только один способ добиться, чтобы Старшая Сестра отпустила его на волю, — играть по ее правилам; но все равно посматривают на него с сожалением.
Даже Чезвик это понял и не держал зла на Макмёрфи за то, что тот не стал поднимать шум из-за сигарет. Он вернулся из беспокойного в тот же день, когда сестра передала информацию спящим, и сам сказал Макмёрфи, что понимает, почему он так себя повел, и что это было верхом осмотрительности, учитывая обстоятельства, и что, если бы он знал, что Мак на принудлечении, он ни за что бы не стал его подставлять. Он сказал все это Макмёрфи, пока нас вели в бассейн. Но как только мы подошли к бассейну, он сказал, что ему все же очень хочется каких-то перемен, и нырнул под воду. И умудрился застрять пальцами в решетке слива на дне бассейна, и ни здоровый спасатель, ни Макмёрфи, ни двое черных не могли отцепить его, и к тому времени, как они нашли отвертку, и открутили решетку, и вытащили Чезвика — его пухлые розовые пальцы, уже посиневшие, сжимали решетку, — он был мертв.
19
В очереди за обедом вижу, как поднос взлетает в воздух зеленым облаком, проливаясь молоком, горошком и овощным супом. Сифелт вскидывает руки, пляшет на одной ноге и падает навзничь, изогнувшись и выкатив на меня белки глаз. Он бьется головой о кафель с глухим звуком, словно камень под водой, и выгибается дугой, этаким судорожным мостиком. Фредриксон и Скэнлон бросаются ему на помощь, но их отстраняет большой черный и выхватывает плоскую дощечку из заднего кармана, обмотанную изолентой с коричневым налетом. Он открывает Сифелту рот и сует дощечку между зубов, и я слышу деревянный хруст. У меня во рту вкус дерева. Судороги Сифелта замедляются и усиливается, он отчаянно пинает пол негнущимися ногами и поднимается мостиком, а затем опускается — поднимается и опускается, — раз за разом замедляясь. Наконец приходит Старшая Сестра и встает над ним, глядя, как он растекается по полу серой лужей.
Она складывает ладони, точно свечку держит, и смотрит на то, что осталось от Сифелта, вытекшего из манжет рубашки и штанов.
— Мистер Сифелт? — говорит она черному.
— Так-точь… от. — Черный пытается выдернуть свою дощечку. — Миста Си-и-фел.
— Мистер Сифелт утверждал, ему больше не нужны лекарства.
Она кивает и делает шаг назад, чтобы он не испачкал ее белые туфли. Она поднимает голову и обводит взглядом столпившихся острых. Она снова кивает и повторяет:
— …Не нужны лекарства.
На лице у нее улыбка — жалостливая, терпеливая и презрительная — давно заученная. Макмёрфи такого еще не видел.
— Что с ним такое? — спрашивает он.
Сестра отвечает ему, опустив взгляд на лужу.
— Мистер Сифелт эпилептик, мистер Макмёрфи. Это значит, с ним в любое время может случиться такой припадок, если он не прислушается к советам врача. Но ему ведь лучше знать. Мы ему сказали, что так будет, если он не станет принимать лекарство. Но он уперся и решил по-своему.
Из очереди выходит Фредриксон, ощетинившись бровями. Это жилистый малокровный блондин с густыми светлыми бровями и длинной челюстью, и он иногда хорохорится, почти как Чезвик: дерет глотку, толкает речи и материт медсестер; сейчас, говорит, уйду из этого гадюшника! Ему всегда дают проораться и помахать кулаками, пока он не выпустит пар, а потом спрашивают: если у вас всё, мистер Фредриксон, мы сейчас напечатаем выписку; после чего в сестринской будке делают ставки, скоро ли он постучится в окно с извинениями: может, они просто забудут все, что он наговорил сгоряча ; просто придержите эти старые бланки день-другой, окей?
Он подходит к сестре, потрясая кулаком.
— Ах вот как? Вот как, да? Хотите распять старика Сифа, словно он назло это вам сделал, или что?
Она кладет утешающую ладонь ему на кулак, и он разжимает пальцы.
— Все в порядке, Брюс. С вашим другом все будет хорошо. Очевидно, он не принимал свой дилантин. Просто ума не приложу, куда он его девает.
Ей известно не хуже других, что Сифелт не глотает таблетки и отдает их Фредриксону. Сифелт не хочет их принимать из-за, как он выражается, «ужасных побочных эффектов», а Фредриксон не против двойной дозы, потому что до смерти боится припадка. Сестре это известно, по голосу ясно, но посмотришь на нее — само участие и доброта — и подумаешь, ни сном ни духом не ведает об их делах.
— Да уж, — говорит Фредриксон, но запал у него прошел. — Что ж, не надо только делать вид, что все так просто: бери и принимай. Вы же знаете, как Сиф волнуется о своей внешности, и что женщины подумают, он урод и все такое, и тоже знаете, он думает, что дилантин…
— Знаю, — говорит она и опять касается его руки. — Он считает, у него от лекарства выпадают волосы. Бедный старик.
— Он еще не старик!
— Знаю, Брюс. Почему вы так возмущаетесь? Просто не понимаю, что у вас такого с вашим другом, что вы его так защищаете!
— Ой, ладно, к черту! — говорит он и засовывает кулаки в карманы.
Сестра наклоняется, расчищает на полу свободное место, опускается на колено и начинает приводить Сифелта в порядок. Она говорит черному оставаться с ним, а сама пойдет сказать, чтобы его забрали на каталке; отвезут в спальню, и пусть спит весь день. Она встает и хлопает Фредриксона по руке, а он бубнит:
— Я ведь тоже должен принимать дилантин, вы же знаете. Поэтому я знаю, что Сифу терпеть приходится. Вот поэтому я и… а, черт…
— Я понимаю, Брюс, что вам обоим приходится терпеть. Но разве не что угодно лучше, чем это?
Фредриксон смотрит, куда она показывает. Сифелт уже немного очухался, грудь его вздымается от влажных, хриплых вздохов. Сбоку головы у него шишка, на губах и дощечке санитара красная пена, а глаза начинают проясняться. Руки у него раскинуты ладонями наружу, и пальцы сжимаются и разжимаются, прямо как я видел в шокоблоке, когда кто-то лежал привязанным на столе-кресте, и ладони у них дымились от тока. Ни Сифелт, ни Фредриксон ни разу не были в шокоблоке. Их так смонтировали, что у них собственный ток вырабатывается, хранится в позвоночнике и может включаться дистанционно, с пульта в сестринской будке; если они шкодят — будут корчиться прямо посреди похабного анекдота, словно в поясницу молния ударила. Избавляет от необходимости водить их в ту комнату.