Сестра чуть встряхивает Фредриксона за руку, словно будит, и повторяет:
— Даже если вы сознаете нежелательные эффекты лекарства, разве они не лучше, чем это?
Фредриксон смотрит на пол, и его светлые брови лезут на лоб, словно он впервые понял, как сам выглядит хотя бы раз в месяц. Сестра улыбается, хлопает его по руке и направляется к двери, злобно глянув на острых, как бы пристыдив их за то, что они стоят и глазеют на такое; после ее ухода Фредриксон начинает дрожать и пытается улыбнуться.
— Не знаю, за что я взбеленился на старушку — в смысле, она же ничего не сделала, чтобы я вот так завелся, да?
Ответа он явно не ждет; просто признается, что не понимает своих мотивов. Он опять дрожит и сторонится остальных. К нему подходит Макмёрфи и тихо спрашивает, что они такое принимают?
— Дилантин, Макмёрфи; противосудорожное, если хочешь знать.
— И что — не действует?
— Отчего же, действует… если принимать.
— Тогда что за базар — принимать или нет?
— Гляди, если хочешь знать! Вот что за грязный базар. — Фредриксон оттягивает себе нижнюю губу, открывая бескровные худосочные десны, из которых торчат длинные блестящие зубы. — Дёфна, — говорит он, не отпуская губу. — От дилантина дёфна хниют. А от фрифадка зувы крошатся. И ты…
На полу заворочался Сифелт. Они смотрят, как он стонет и кряхтит, когда черный вынимает у него изо рта дощечку вместе с двумя зубами.
Скэнлон берет свой поднос и уходит со словами:
— Ад, а не жизнь. Что так, что эдак — хрен не слаще редьки. Патовая ситуевина, так я скажу.
— Да уж, понимаю, о чем ты, — говорит Макмёрфи, глядя, как Сифелт моргает.
И ему передается изможденное и недоуменное выражение его лица.
20
Что бы там ни испортилось в их механизме, они уже почти все починили. Мы возвращаемся к ясной и четкой механической норме: в шесть тридцать подъем, в семь в столовку, в восемь хроникам выдают мозаику, а острым — карты. Вижу, как в стеклянной будке белые руки Старшей Сестры порхают над пультом.
21
Бывает, меня берут с острыми, бывает — не берут. Один раз берут с ними в библиотеку, и я иду в технический отдел, стою там и смотрю на книги по электронике, книги, знакомые по учебе в колледже; вспоминаю, что внутри там полным-полно чертежей, уравнений и теорем — прочных, надежных, безопасных.
Хочу взглянуть поближе на одну книгу, но боюсь. Боюсь хоть что-то сделать. Ощущение такое, словно плыву в пыльном желтом воздухе библиотеки, между дном и крышей. Книги высятся надо мной штабелями, взбегая ввысь безумными зигзагами, под разными углами. Одна полка чуть кренится влево, другая — вправо. Какие-то нависли надо мной, и я удивляюсь, что книги не валятся. Они поднимаются выше и выше, докуда глаз хватает, шаткими стеллажами, скрепленными дощечками и перемычками, подпертые со всех сторон шестами и стремянками. Вытащишь одну книгу, бог знает что стрясется.
Слышу, кто-то входит — это один из наших черных, привел жену Хардинга. Они перешучиваются, входя в библиотеку.
— Гляньте, Дейл, — зовет черный Хардинга, читающего книгу, — гляньте, кто к вам пришел. Я сказал ей, это не визитные часы, но вы же знаете, как она умеет уговаривать.
Он оставляет ее перед Хардингом и уходит, сказав загадочно:
— Только, чур, не забудьте, слышите?
Она посылает черному воздушный поцелуй и поворачивается к Хардингу, поигрывая бедрами.
— Привет, Дейл.
— Милая, — говорит он, но не приближается к ней. Он оглядывается и видит, что все смотрят на него.
Она с него ростом. В туфлях на высоком каблуке и с черной кожаной сумочкой, которую держит не за ремешок, а как книгу. Ногти красные, точно капли крови на блестящей черной коже.
— Эй, Мак. — Хардинг зовет Макмёрфи, сидящего в другом конце комнаты за журналом с комиксами. — Если ты на минутку прервешь свои литературные изыскания, я тебя представлю своей благоверной Немезиде; я мог бы сказать банально, «моей лучшей половине», но думаю, эта фраза предполагает некое фундаментальное равенство, не считаешь?
Он начинает смеяться, а два его точеных восковых пальца ныряют в карман рубашки за сигаретами и выуживают из пачки последнюю. Сигарета прыгает у него в пальцах, пока он сует ее в рот. Ни он, ни жена так и не сделали шага друг к другу.
Макмёрфи с усилием встает с кресла и снимает кепку, приближаясь. Жена Хардинга улыбается ему, приподняв одну бровь.
— Здрасьте, миз Хардинг, — говорит Макмёрфи.
Ее улыбка расцветает, и она говорит:
— Ненавижу «миссис Хардинг», Мак; звал бы ты меня Вера?
Они втроем усаживаются на диванчик, где сидел Хардинг, и он рассказывает жене о Макмёрфи, и как Макмёрфи положительно влияет на Старшую Сестру, а жена улыбается и говорит, что это ничуть ее не удивляет. Хардинг увлекается рассказом и забывает следить за руками, так что они порхают перед ним, вылепляя из воздуха все, о чем он говорит, вытанцовывая это под аккомпанемент его голоса, словно две прекрасные балерины в белом. Его руки могут быть чем угодно. Но как только он заканчивает рассказывать, он видит, что Макмёрфи и жена смотрят на его руки, и прячет их между колен. Он смеется над собой, и жена говорит ему:
— Дейл, когда ты уже научишься смеяться, а не пищать, как маленькая мышка?
Макмёрфи в первый день сказал Хардингу то же самое, но как-то по-другому; слова Макмёрфи успокоили Хардинга, а слова жены только больше взвинтили.
Она просит сигарету, и Хардинг снова сует пальцы в карман, но пачка пуста.
— Нам урезали сигареты, — говорит он и выставляет вперед худые плечи, словно пытаясь спрятать свою недокуренную сигарету, — до пачки в день. Вот так лишают человека возможности быть рыцарем, дражайшая моя Вера.
— Ох, Дейл, тебе сколько ни дай, все мало, да?
В глазах у него загорается лукавый, игривый огонек, и он улыбается ей.
— Мы выражаемся фигурально или все еще говорим о бренных сигаретах? Неважно; ты знаешь ответ на вопрос, что бы ты ни имела в виду.
— Ничего я ни в каком виду не имела, кроме того, что сказала, Дейл…
— Ничего без никакого, милая моя; говоря «ничего ни в каком», ты делаешь двойное отрицание. Макмёрфи, Вера даст тебе фору по части неграмотности. Смотри, дорогая, ты же понимаешь, что «ничего» и «никакой» являются…
— Ну хорошо! Хватит уже! Понимай как знаешь. Я имела в виду все, что тебе угодно. Тебе просто всегда ничего не хватает — и точка!
— Не хватает всего, деточка моя.
Она мечет в Хардинга злобный взгляд и поворачивается к Макмёрфи, сидящему по другую сторону от нее.
— Ты. Мак, что скажешь? По силам тебе такой пустяк, как предложить сигарету девушке?
Он уже достал пачку. Но, судя по его взгляду, это его не радует.
— Конечно, — говорит он. — Я всегда при сигаретах. Просто я попрошайка. Стреляю при всякой возможности, поэтому мне их дольше хватает, чем Хардингу. Он курит только свои. Так что, видите, ему приходится труднее…
— Не нужно извиняться за мою оплошность, друг мой. Это тебе не к лицу, да и меня не красит.
— Это точно, — говорит девушка. — Тебе всего-то нужно дать мне прикурить.
И она так наклоняется к его спичке, что даже мне через всю палату видно, что у нее в блузке.
Она продолжает рассказывать о друзьях Хардинга, которые не дают ей покоя, выискивая его.
— Знаешь такой типаж, Мак? — говорит она. — Такие напыщенные мальчики с ухоженными длинными волосами, волосок к волоску, и хилыми ручонками, такими порхающими.
Хардинг спрашивает, только ли к нему они заходят, а она говорит, что мужчины, которые заходят к ней, похожи на мужчин.
Внезапно она встает и говорит, что ей пора. Она пожимает Макмёрфи руку и говорит, что надеется как-нибудь еще увидеться с ним, и выходит из библиотеки. Макмёрфи лишился дара речи. Когда ее каблучки начинают цокать по полу, все поворачиваются в ее сторону и смотрят, как она идет по коридору, пока не скрывается из виду.
— Что думаешь? — говорит Хардинг.
Макмёрфи вздрагивает.
— Буфера у нее колоссальные. — Это все, что он может сказать. — Не меньше, чем у старушки Рэтчед.
— Я не имел в виду физически, друг мой, я имел в виду, что ты…
— Иди на хрен, Хардинг! — вскрикивает вдруг Макмёрфи. — Я не знаю, что я думаю! Кто я тебе? Консультант по семейным отношениям? Я знаю только одно: всем в этой жизни несладко приходится, и сдается мне, каждый только тем и занят, чтобы другому насолить. Я знаю, что ты хочешь от меня услышать: хочешь, чтобы я тебе сочувствовал, чтобы сказал, какая она сука. Так и ты с ней вел себя не как с королевой. Так что пошел ты со своим «что думаешь?». Мне своих проблем хватает, чтобы еще в твои вникать. Хватит уже! — Он злобно смотрит на всех пациентов. — Всех, черт возьми, касается! Хватит лезть ко мне!
Он натягивает кепку и идет через комнату к своему журналу с комиксами. Все острые переглядываются, разинув рот. Чего он на них орет? Никто ведь не лез к нему. Никто ничего не спрашивал у него с тех пор, как они узнали, что он старается вести себя хорошо, чтобы ему не продлили принудлечение. Они не понимают, с чего он вдруг набросился на Хардинга и почему хватает с кресла журнал и утыкается в него, как слепой, — либо не хочет, чтобы другие видели его, либо сам никого видеть не хочет.
Тем вечером за ужином он извиняется перед Хардингом и говорит, что не знает, отчего так завелся в библиотеке. Хардинг говорит, что это, наверно, из-за его жены; от нее многие заводятся. Макмёрфи сидит, уставившись в кофе, и говорит:
— Не знаю, старик. Я с ней только познакомился. Так что я точно не из-за нее вижу плохие сны всю эту паршивую неделю.
— Ну, мис-тар Макмёрфи, — восклицает Хардинг, пытаясь подражать мелкому практиканту, приходящему на групповую терапию, — вы просто должны рассказать нам об этих снах. Ах, подождите, возьму карандаш и блокнот.
Хардинг пытается юморить, чтобы снять возникшее напряжение. Он берет салфетку и ложку, словно собирается записывать.