Ветер утих, и высокое солнце серебрило с востока большие зеленые волны. Джордж полным ходом вел нас в открытое море, и причал с магазинчиком стремительно исчезали вдали. Когда мы миновали последний участок волнолома и последний черный валун, я почувствовал, какой необъятный покой охватил меня, и чем дальше мы уплывали, тем необъятней он становился.
Поначалу ребята возбужденно обсуждали нашу пиратскую эскападу, но потом успокоились. Дверь каюты приоткрылась, и кто-то вытолкнул нам ящик пива, и тогда Билли, нашедший среди снастей открывашку, стал открывать всем банки. Мы пили и смотрели, как земля скрывается за горизонтом.
Отойдя от берега на милю-другую, Джордж сбавил ход до «малого рыболовного» и отправил первую четверку к четырем удочкам на корме, а остальные сняли рубашки и стали загорать — кто на крыше кабины, кто на носу, — глядя, как четверо рыболовов прилаживают удочки. Хардинг сказал, что каждый будет удить до первой поклевки, а потом уступать другому. Джордж стоял за штурвалом,
щурясь в заросшее солью ветровое стекло, и выкрики֊ вал указания: как обращаться с катушками и леской, как наживлять селедкой, насколько забрасывать и опускать удочку:
— Взяль энту удочку номер шетыре и вешай двенадцать унций на веревке с карабином — погоди минутьку, покажу, — и будем брать того большого малого на дне, право слово!
Мартини подбежал к борту, перегнулся и уставился в воду, куща уходила леска.
— О, — сказал он. — О боже.
Но он один из всех мог видеть на такую глубину.
Вдоль побережья рыбачили и другие спортивные кафра, но Джордж не стал пытаться составить им компанию; он уверенно шел мимо них, в открытое море.
— А как же, — сказал он. — Пойдем с промысловыми, где рыба так рыба.
За бортом катились длинные волны, с одной стороны изумрудные, с другой — серебристые. Слышно было, как работает мотор, то гудя, то фыркая, когда выхлоп поднимался над водой, а еще недоуменно курлыкали черные птички, плававшие вокруг нас, словно спрашивая курс друг у дружки. В остальном было тихо. Одни ребята спали, другие смотрели на воду. Мы рыбачили около часа, когда удочка Сифелта выгнулась дугой и ушла под воду.
— Джордж! Господи, Джордж, помоги нам!
Но Джордж не желал прикасаться к удочке; он усмехнулся и сказал Сифелту отпустить «звездочку», держать конец стоймя, стоймя, и тянуть, на хрен, энтого малого!
— А если у меня припадок будет? — вскричал Сифелт.
— Ну, мы просто прицепим к тебе крючок с леской и забросим как приманку, — сказал Хардинг. — Давай тяни этого малого, как велел капитан, и не думай о припадке.
В тридцати ярдах за кормой рыба выскочила из воды, засверкав на солнце чешуей, и Сифелт вытаращился на нее и с непривычки опустил удочку — леска лопнула и отскочила на палубу, как резинка.
— Сказал же, стоймя! Ты дал ему тянуть прямо, неужели не ясно? Держи конец стоймя… стоймя! У тебя сорвался большущий кижуч, право слово.
Побелевший Сифелт признал поражение и с дрожащим подбородком передал удочку Фредриксону.
— Окей… но если поймаешь рыбу с крючком во рту, это моя богоданная рыба!
Я загорелся не меньше других. Поначалу я не собирался рыбачить, но, увидев, какую силищу показал лосось, порвав леску, я слез с крыши, надел рубашку и встал в очередь.
Скэнлон затеял пари на самую большую рыбу и еще одно — на первую пойманную, собрав со всех желающих по полдоллара, но не успел он убрать деньги в карман, как Билли выудил какую-то уродину, похожую на огромную жабу с шипами, как у дикобраза.
— Это не рыба, — сказал Скэнлон. — Не считается.
— Это же не п-п-птица.
— Энто просто зубатый терпуг, — объяснил нам Джордж. — Хорошая едовая рыба, когда сымешь все бородавки.
— Видишь. Тоже рыба. П-п-плати.
Билли передал мне удочку, взял деньги и присел возле каюты, где были Макмёрфи с девушкой, тоскливо глядя на закрытую дверь.
— Ж-ж-ж-аль, у нас мало удочек, — сказал он, привалившись к стенке.
Я взял удочку, присел и стал смотреть, как леска уходит в воду за кормой. Я вдыхал воздух и чувствовал, как четыре выпитые банки пива коротят во мне десяток-другой контрольных систем, а кругом серебряные волны переливались на солнце.
Джордж пропел нам смотреть в оба, потому что сейчас будет самое то. Я огляделся, но не увидел ничего, кроме большого бревна и этих черных чаек, нарезавших круги и нырявших вокруг бревна, словно черная листва, захваченная смерчем. Джордж прибавил ходу и направил баркас туда, где кружили птицы, леска у меня натянулась от скорости, и я подумал, что не почую, если клюнет рыба.
— Энти молодцы, бакланы, они за корюшкой идут, — пояснил нам Джордж, отвлекаясь от штурвала. — Мелкая белая рыбешка, с палец длиной. Сухая горит что твоя свечка. Пищевая рыба, кормовая. А где большой косяк корюшки, там, как пить дать, кормится кижуч.
Джордж прошел мимо бревна в самую гущу птиц, и вдруг плавные гладкие волны забурлили от ныряющих птиц и мельтешащих рыбешек, и я увидел, как сквозь них скользнули серебристыми торпедами лососи. Одна такая торпеда крутанулась и устремилась туда, где в тридцати ярдах бултыхалась моя селедка. У меня екнуло сердце, я собрался с духом и обеими руками ощутил рывок, словно удочку ударили бейсбольной битой, и леска пальнула с катушки из-под моего большого пальца, красная как кровь.
— «Звездочку» жми! — закричал мне Джордж.
Но мои знания о «звездочках» равнялись нулю, поэтому я просто сильней прижал леску пальцем и держал, пока она снова не стала желтой, замедлилась и замерла. Я огляделся и увидел, что три другие удочки тоже ходят ходуном, а все ребята, загоравшие на крыше кабины, несутся к нам, всеми силами осложняя нам задачу.
— Стоймя! — кричал Джордж! — Держи конец стоймя!
— Макмёрфи! Вылазь сюда и посмотри!
— Благослови тебя господь, Фред, ты поймал мою рыбу!
— Макмёрфи, нам нужна помощь!
Я услышал смех Макмёрфи и увидел его краем глаза, стоящего на пороге каюты, — он и пальцем шевельнуть не думал, а я был слишком занят рыбой, чтобы позвать его. Все ему кричали что-то сделать, но он не двигался с места. Даже врач с глубоководной удочкой просил Макмёрфи подсобить. А тот только смеялся. Наконец Хардинг понял, что Макмёрфи ничего не будет делать, так что взял багор и забросил мою рыбу на палубу таким чистым, красивым движением, словно всю жизнь это умел. Я подумал, до чего она здоровая — как моя нога, как заборный столб! Таких рыбин на водопадах у нас никто не видывал. Мечется по всей палубе, словно свихнувшаяся радуга! Размазывая кровь и разбрасывая чешую, словно мелкие монетки. И я боюсь, что она сейчас перепрыгнет за борт. А Макмёрфи и не думает помогать. Скэнлон хватает рыбу и борется с ней, чтобы не уплыла. Из каюты выбегает девушка и вопит, что сейчас, блин, ее очередь, хватает мою удочку, и пока я пытаюсь нацепить для нее селедку, три раза всаживает мне в руку крючок.
— Вождь, провалиться мне, если есть другой такой копуxa! Ой, у тебя кровь из пальца. Это чудище укусило тебя? Кто-нибудь, замотайте Вождю палец — ну же!
— Сейчас опять на них пойдем, — вопит Джордж.
И я забрасываю леску за корму и вижу, как селедка сверкает, исчезая в сине-серой массе лососей, и леска со свистом разматывается, уходя под воду. Девушка хватает удочку двумя руками и стискивает зубы.
— Ой, не смей, чтоб тебя! Ой, не!..
Она зажала удочку между ног и обхватила обеими руками под катушкой, а катушка крутится и хлещет ей ручкой по телу:
— Ой, не смей!
На ней все еще куртка Билли, но катушка распахнула ее, и все видят, что под курткой у нее ничего, — и пялятся на нее, управляясь со своими удочками и уворачиваясь от моей рыбы, мечущейся по всей Палубе, а ручка катушки так лихо треплет девушке грудь, что сосок у нее покраснел и распух!
Билли Подскакивает ей на помощь. Все, что он может придумать, это обхватить ее сзади и вцепиться в удочку, еще крепче зажав ее между грудями, и катушка останавливается, стиснутая упругой плотью. Девушка напряглась что есть мочи, а груди у нее до того затвердели, что кажется, даже если они с Билли отпустят руки, удочка все равно никуда не денется.
Все захвачены этой кутерьмой, хотя она длится секунду-другую, — ребята галдят, толкаются и ругаются, вцепившись в удочки и глазея на девушку; под ногами Скэнлон отчаянно борется с моей рыбой; все лески спутались и бегут не пойми куда, и на одной из них, в десяти футах за кормой, сверкает пенсне врача, и рыбы прыгают на него из воды; а девушка глядит на голую грудь (одна белая, другая жгуче-красная) и матерится на чем свет стоит, — в итоге Джордж отвлекается от штурвала, мы врезаемся в бревно, и мотор глохнет.
А Макмёрфи знай себе смеется. Запрокинул голову выше крыши и смеется на все море: над девушкой, над ребятами, над Джорджем, надо мной, сосущим палец, над капитаном, оставшимся на пирсе, над мотоциклистом и заправщиками, над пятью тысячами домиков и над Старшей Сестрой — над всем этим. Потому что знает, что надо смеяться над тем, что тебя тревожит, чтобы быть в тонусе, чтобы мир не свел тебя с ума. Он знает, что такое боль, — видит, что палец у меня в крови, что у девушки растерта грудь, а врач остался без пенсне, но боль для него не помеха смеху, как и смех не помеха боли.
Я вижу, как Хардинг повалился рядом с Макмёрфи и тоже смеется. И Скэнлон, лежащий на палубе. Над собой и над всеми. И девушка, сокрушенно глядящая то на белую грудь, то на красную, тоже начинает смеяться. И Сифелт, и врач, и остальные.
Начавшись незаметно, смех заполнил нас до краев, раздувая все больше и больше. Я смотрел на всех, один из всех, и смеялся с ними, но как бы и не с ними. Я был уже не здесь — взмыл над водой и скользил по ветру с черными птицами, высоко над собой, и смотрел вниз, на себя и остальных, на баркас, качавшийся среди этих ныряющих птиц, на Макмёрфи в окружении дюжины человек, и видел, как их — наш — смех разносился над водой кругами, все шире и шире, дальше и дальше, пока не ст