— Вот. Этот дом. Такой вид, словно вырос вместе с сорняками — убогая обитель моей беспутной юности.
Вдоль тусклой в шесть вечера улицы тянулись голые деревья за круглыми оградами, похожие на молнии, вонзившиеся в тротуар, так что бетон растрескался. За железным частоколом в глубине заросшего двора стоял большой каркасный дом с крыльцом, защищаясь от ветра рахитичным плечом, чтобы его не унесло на пару кварталов, как картонную коробку. Ветер принес капли дождя, и я увидел, как дом зажмурился, звякнув висячими замками на двери.
А на крыльце болталась такая японская штучка, из стекляшек на веревочках — чуть подует ветер, они звенят, — осталось всего четыре. Они раскачивались и звенели, роняя мелкие осколки на дощатый пол.
Макмёрфи завел мотор.
— Был здесь как-то раз — черт знает сколько лет назад, в том году, когда мы все вернулись с этой корейской заварушки. Заехал в гости. Мои старик со старухой были еще живы. Хорошее было время.
Он отпустил сцепление и стал набирать ход, но вдруг остановился.
— Бог ты мой, — сказал он, — гляньте туда — видите платье? — Он указал назад. — На ветке того дерева. Тряпку, желто-черную.
Я увидел высоко в ветвях что-то вроде флага, полоскавшегося над сараем.
— Девчонка, что впервые затащила меня в кровать, носила точно такое же платье. Мне было лет десять, а ей и того меньше, и перепих тогда казался мне таким большим делом, что я спросил ее, не думает она, не считает, что нам нужно как-то объявить об этом? Ну, что ли, сказать своим предкам: «Мам, мы с Джуди сегодня помолвились». И я не шутил, таким был дурнем. Думал, если ты это сделал, старик, то по закону женат, вот так сразу, неважно, хочешь ты этого или нет, и уже не отвертишься. Но эта шлюшка — лет восемь-девять от силы — нагнулась, подняла с пола платье и сказала, что оно мое, сказала: «Можешь повесить где-нибудь, я пойду домой в панталонах, вот и объявишь — они поймут». Господи, девять лет, — тут он ущипнул Кэнди за нос, — а знала побольше многих профи.
Кэнди укусила его за руку, смеясь, и он оглядел это место.
— Ну, в общем, когда она ушла домой в трусах, я дождался темноты, чтобы выбросить это чертово платье подальше. Но чуете ветер? Подхватил его, как воздушного змея, и унес куда-то за дом, а следующим утром, боже правый, оно висело на том дереве, чтобы весь городок был в курсе, так я тогда решил.
Он взял в рот руку с таким несчастным видом, что Кэнди снова засмеялась и поцеловала ее.
— В общем, флаг мой был поднят, и с того самого дня я, похоже, верен своему имени[43] — неистовый любовник, — и бог тому свидетель: во всем виновата та самая девятилетка из моего детства.
Дом проплыл мимо. Макмёрфи зевнул и подмигнул.
— Научила меня любить, сладенькая жопка.
Пока он это говорил, нас обошла другая машина, осветив задними огнями, и в ветровом стекле отразилось лицо Макмёрфи с таким выражением, какое он позволил себе только из-за темноты: ужасно усталое, напряженное и загнанное, словно он мог не успеть чего-то важного…
А между тем его спокойный, добродушный голос повествовал о его жизни, как бы предлагая нам все это — бесшабашное прошлое, полное лихой удали, закадычных дружков, любящих женщин и пьяных драк по любому поводу, — чтобы мы могли вмечтать себя туда.
Часть четвертая
26
На другой день после рыбалки Старшая Сестра провела очередной маневр. Сама эта идея пришла ей на ум, когда она спросила Макмёрфи, сколько денег он положил в карман за счет рыбалки и прочих своих авантюр. За ночь она все обдумала и рассмотрела со всех сторон, чтобы знать наверняка, что не проиграет, а весь следующий день делала намеки, порождая сплетни, чтобы ребята были морально готовы к тому моменту, как она скажет что-то конкретное.
Она понимала, что люди — так уж мы устроены — рано или поздно начнут подозревать того, кто дает им что-то задаром, будь то Санта-Клаус, миссионеры или благотворители, жертвующие деньги на высокие цели, и задаваться вопросом: «А ему-то что за выгода?» Принесет, скажем, молодой адвокат сумку грецких орехов детям в школу, когда выборы на носу, и все криво усмехаются и говорят друг дружке: «Ишь, прохиндей, нас не проведет».
Сестра знала, что без особых усилий подведет ребят к вопросу, чего ради, если уж на то пошло, Макмёрфи тратит столько времени и сил на организацию всех этих рыбалок на море,, вечеринок с играми и баскетбольных соревнований? Что побуждает его так выкладываться, если все в отделении всегда довольствовались малым, а именно — игрой в пинакл и чтением прошлогодних журналов? С чего бы он; этот ирландский дебошир с работной фермы, мотавший срок за азартные игры и рукоприкладство, повязывал на голову косынку, изображая старшеклассницу, и битых два часа учил танцевать Билли Биббита на потеху всем острым? Или с чего бы такой матерый аферист — тертый калач, карнавальный артист, прожженный картежник — стал рисковать удвоить себе срок в психушке, старательно наживая врага в лице Старшей Сестры, которая решала, кого и когда выписывать?
А чтобы ребята всерьез призадумались, она сделала выписку по их финансам за несколько последних месяце®? должно быть, потратила не один час, перелопачивая ведомости. Денежные средства всех острых, кроме Макмёрфи, неуклонно шли на убыль. Его же средства с первого дня возрастали.
Острые стали шутить с ним о том, что он на них наживается, а он и не думал этого отрицать. Ни в коем случае. Да что там, он бахвалился, что если пробудет в больнице годик-другой, то после выписки махнет во Флориду и может больше ни дня не работать. И все смеялись этому, ког-да он был рядом, но когда он уходил на ЭШТ, ТТ или ФТ или когда получал нагоняй в сестринской будке, меряясь озорной усмешкой с ее застывшей пластиковой улыбкой, им было не до шуток.
Они стали спрашивать друг друга: с чего это он последнее время из кожи вон лезет, стараясь улучшить им жизнь? Вот же, он добился отмены правила, чтобы пациенты ходили везде терапевтическими группами не меньше восьми человек («Билли тут опять поговаривал, что хочет перерезать вены, — сказал Макмёрфи на собрании, возражая против правила не-меньше-восьми. — Найдется среди вас семеро ребят, готовых разделить с ним это терапевтическое занятие»?), и уломал врача, заметно сблизившегося с пациентами после рыбалки, оформить подписку на «Плейбой», «Наггет» и «Мэн»[44] и избавиться от старых номеров «Макколла», которые приносил из дома пачками дурачок из общественных связей, обведя зелеными чернилами отдельные статьи, представлявшие, по его мнению, особый интерес. Макмёрфи даже написал петицию кому-то в Вашингтон с просьбой пересмотреть допустимость лоботомии и электрошока в государственных больницах. И ребята стали все чаще задаваться вопросом: чего ради старается старина Мак?
Примерно неделю Старшая Сестра выжидала, чтобы эта мысль укоренилась в отделении, а затем пошла в атаку на групповой терапии, но Макмёрфи легко отбил ее первый удар (первым делом она заявила, что возмущена и удручена тем жалким состоянием, до какого докатилось отделение: вы только посмотрите, ради всего святого — стены увешаны форменной порнографией из этих похабных книжонок; она планировала, кроме прочего, обратить на это внимание первого корпуса, чтобы там разобрались с этой грязью, пробравшейся в больницу; после этих слов она откинулась на спинку и сделала паузу с важным видом, чтобы нагнать шороху, прежде чем назовет виновника, но Макмёрфи свел на нет ее старания, посоветовав ей для верности сказать первому корпусу прихватить с собой ручные зеркальца, чтобы ничего не пропустить, — и все покатились со смеху), поэтому в следующий раз она пошла в атаку, когда его не было с нами.
Ему позвонили по межгороду из Портленда, и он ушел с одним черным к телефону в приемную, ждать повторного звонка. В час дня, когда мы принялись освобождать дневную палату, мелкий черный спросил сестру, не желает ли она, чтобы он спустился и привел Макмёрфи с Вашингтоном на собрание, но она сказала, что не стоит беспокоиться, все в порядке, к тому же кое-кто, пожалуй, будет рад возможности обсудить нашего мистера Рэндла Патрика Макмёрфи в отсутствие его довлеющей персоны.
Острые начали с того, что стали рассказывать забавные истории о нем и его затеях, и говорили, какой он мировой парень, а сестра сидела молча, выжидая, пока они отдадут ему должное. После чего обозначился следующий вопрос: что им движет? Откуда в нем все это, почему он такой непоседа? Кое-кто высказал предположение, что, может, его история о том, как он лез на рожон на работной ферме, только бы его перевели сюда, была выдумкой и, может, он безумней, чем думают люди. На это Старшая Сестра улыбнулась и подняла руку.
— Безумцы всех хитрей, — сказала она. — Полагаю, это вы пытаетесь сказать о мистере Макмёрфи.
— Что это з-з-значит? — спросил Билли, сдружившийся с Макмёрфи как никто другой и считавший его героем; такой комплимент показался ему сомнительным. — Что з-з-значит «всех хитрей»?
— Это просто выражение такое, Билли, — ответила сестра с улыбкой. — Давай посмотрим, может, кто-нибудь объяснит тебе, что оно значит? Что скажете вы, мистер Скэнлон?
— Это значит, Билли, Маку палец в рот не клади.
— Никто с этим не сп-сп-спорит! — Билли стукнул кулаком по подлокотнику, помогая себе. — Но мисс Рэтчед нам-мекала…
— Нет, Билли, я ни на что не намекала. Я просто заметила, что мистер Макмёрфи не тот человек, который станет рисковать без причины. Ты ведь согласен с этим, разве нет? И все вы разве не согласны?
Никто ничего не сказал.
— И при этом, — продолжила она, — он словно бы совсем не думает о себе, как какой-нибудь мученик или святой. Никто не хочет записать мистера Макмёрфи в святые?
Она улыбнулась, понимая, что ответа не последует, и с уверенностью обвела всех взглядом.