— У меня никогда ничего похожего не было, — сказала она с тихим трепетом.
Фредриксон присел рядом с другом, вставил ему бумажник в зубы, чтобы не прокусил язык, и помог застегнуть ширинку.
— Ты в порядке, Сиф? Сиф?
Сифелт, не открывая глаз, поднял вялую руку и вынул бумажник изо рта. Он усмехнулся слюнявым ртом и сказал:
— Я в порядке. Дайте лекарство, и я продолжу.
— Тебе правда нужно лекарство, Сиф?
— Лекарство.
— Лекарство, — сказал Фредриксон через плечо, не вставая с пола.
— Лекарство, — повторил Хардинг и посветил фонариком в сторону аптечной.
Сэнди смотрела, как он уходит, остекленевшим взглядом. Она сидела рядом с Сифелтом и гладила его по голове в изумлении.
— Может, ты бы и мне чего-то принес? — сказала она пьяным голосом вслед Хардингу. — У меня даже близко ничего похожего не было.
Мы услышали, как в коридоре разбилась банка, и Хардинг вернулся, неся таблетки в горстях; он обсыпал ими Сифелта и Сэнди, словно бросил горсть земли в могилу. И поднял глаза к потолку.
— Боже милосердный, прими двух этих бедных грешников в свои объятия. И держи врата свои открытыми для всех нас, потому что ты наблюдаешь конец, абсолютный, необратимый, фантастический конец. Теперь я понял, что тут у нас. Это наша последняя, тайная пирушка. Отныне мы обречены. Надо собрать в кулак всю храбрость и встретить неминуемую судьбу. На рассвете нас всех расстреляют. По сотне кубиков каждому. Мисс Рэтчед поставит, всех нас к стенке, и мы… узрим ужасный раструб дробовика, заряженного мидтауном! торазином! либриумом! стелазином! И, взмахнув мечом, она — фигак! -утихомирит всех нас раз и навсегда. — Хардинг сполз по стене на пол, и таблетки рассыпались у него из рук во все стороны, словно разноцветные жуки — красные, зеленые, оранжевые. — Аминь, — сказал он и закрыл глаза.
Девушка на полу разгладила юбку по своим длинным натруженным ногам, посмотрела на Сифелта, продолжавшего усмехаться и дергаться рядом с ней в тусклом свете, и сказала:
— В жизни не испытывала ничего даже отдаленно похожего.
Речь Хардинга если и не заставила нас протрезветь, то хотя бы помогла осознать серьезность происходящего. Ночь не стояла на месте, и следовало подумать о том, что утром придет персонал больницы. Билли Биббит и его девушка заметили, что уже пятый час, и, если можно, если никто не против, они бы хотели, чтобы мистер Тёркл открыл изолятор. Они удалились, провожаемые лучами фонариков, а мы направились в дневную палату, собираясь что-то решить с уборкой. Тёркл уже не стоял на ногах, когда открыл изолятор, и нам пришлось везти его в коляске.
Я шел позади всех и вдруг с удивлением осознал, что напился как есть, напился — в дым, в зюзю, в хлам, впервые после армии, напился вместе с полудюжиной других ребят и парой девушек — в отделении Старшей Сестры! Бегал пьяный и счастливый, заигрывая с девушками, в самом центре самой мощной цитадели Комбината! Я думал обо всем, что мы делали той ночью, и мне с трудом верилось в это. Приходилось напоминать себе, что это и вправду случилось, что мы дали этому случиться. Просто взяли и впустили в окно, словно свежий воздух. Может, Комбинат не такой уж всесильный? Что помешает нам сделать это снова, раз мы теперь знаем, что можем? Или удержит от того, чтобы сделать что-то еще, как захотим? Мне стало так хорошо от этих мыслей, что я заголосил и, нагнав Макмёрфи с Сэнди, подхватил их за талии и побежал, а они верещали и брыкались как маленькие. Вот до чего мне было хорошо.
Снова выкатился полковник Маттерсон, с горящими глазами и новой порцией премудростей, и Скэнлон снова уложил его в постель. Сифелт, Мартини и Фредриксон сказали, что им тоже пора на боковую. А мы с Макмёрфи, Хардингом, девушкой и мистером Тёрклом остались допивать сироп от кашля и решать, что делать со всем этим бардаком. Было похоже, что всерьез это заботило только меня и Хардинга; Макмёрфи с девушкой знай себе потягивали сироп, ухмыляясь друг дружке, и показывали руками фигурки в свете фонарика, а мистер Тёркл то и дело проваливался в сон. Хардинг, как мог, взывал к их ответственности.
— Вы просто не сознаете сложности ситуации, — сказал он.
— Чушь, — сказал Макмёрфи.
Хардинг хлопнул по столу.
— Макмёрфи, Тёркл, вы не отдаете себе отчета в произошедшем. В психиатрическом отделении. Отделении мисс Рэтчед! Последствия будут… касафтрофическими!
Макмёрфи куснул девушку за ухо. Тёркл кивнул и сказал, приоткрыв один глаз:
— Это да. Она нам завтра покажет.
— Однако, — сказал Хардинг, — у меня есть план.
Он встал на ноги. И сказал, что Макмёрфи, очевидно, не в том состоянии, чтобы контролировать ситуацию, поэтому кто-то должен взять это на себя. Казалось, он трезвел с каждым словом. Он говорил убежденно и с чувством, обрисовывая все руками. Я был рад, что он проявил сознательность.
Его план состоял в том, чтобы мы связали Тёркла, скажем, э-э, разорванной простыней, и тогда все подумают, что это Макмёрфи застал его врасплох, связал и позаимствовал ключи, после чего вломился в аптечную, раскидал медикаменты, разбросал папки назло сестре — в это она точно поверит, — и в итоге открыл окно с сеткой и убежал.
Макмёрфи сказал, что это какое-то кино и настолько вздорно, что не может не сработать, и поблагодарил Хардинга за ясную голову. Хардинг признал, что план в самом деле хорош — избавляет других от ответственности перед сестрой, сохраняет работу Тёрклу и позволяет Макмёрфи скрыться. Он сказал, что девушки смогут увезти его хоть в Канаду, хоть в Тихуану, или даже в Неваду, если захочет, и ему ничего не грозит; полиция никогда особо не разыскивает психических, сбежавших из больницы, потому что девять из десяти всегда возвращаются через несколько дней, пьяные и несчастные, рассчитывая на бесплатный кров и стол. Мы еще поговорили об этом и допили сироп от кашля. Уговорили-таки галлон. Хардинг снова присел.
Макмёрфи перегнулся через девушку, взял его за руку и стал задумчиво смотреть то на него, то на меня, с тем странным, усталым выражением лица. Он спросил, а как же мы, почему мы просто не встанем, не оденемся и не уйдем с ним?
— Я еще не вполне готов, Мак, — сказал Хардинг.
— Тогда с чего ты взял, что я готов?
Хардинг посмотрел на него молча и улыбнулся, а затем сказал:
— Нет, ты не понял. Я буду готов через две-три недели. Но я хочу достичь этого сам, своими силами, и выйти через парадную дверь, со всей этой традиционной мишурой и формальностями. Хочу, чтобы жена приехала за мной в назначенное время и забрала на машине. Хочу, чтобы они знали, что я это смог.
Макмёрфи кивнул.
— Ну а ты, Вождь?
— Я вроде в порядке. Только ещё не знаю, куда хочу пойти. И кто-то должен побыть здесь неделю-другую после тебя, чтобы все не начало сползать обратно.
— А что будет с Билли, Сифелтом и Фредриксоном и остальными?
— За них не могу сказать, — сказал Хардинг. — У них все еще есть проблемы, как и у всех нас. Они все ещё во многом больные люди. Но это уже что-то: они теперь люди, пусть и больные. Не кролики, Мак. Может, когда-нибудь они и станут здоровыми людьми. Не могу сказать.
Макмёрфи обдумал это, глядя на тыльную сторону своих ладоней. Затем снова взглянул на Хардинга.
— Хардинг, в чем дело? Что происходит?
— Ты обо всем об этом?
Макмёрфи кивнул. Хардинг покачал головой.
— He думаю, что смогу ответить тебе. О, я мог бы изложить фрейдистские причины в заумных выражениях, и они были бы по-своему верны. Но ты ведь хочешь знать причины причин, а их я назвать не могу. Во всяком случае, не за других. А за себя… Вина. Стыд. Страх. Самоуничижение. Я обнаружил в раннем возрасте, что я… скажем для мягкости, не такой. Лучше говорить об этом так, более общо. Я предавался некоторым занятиям, которые считаются постыдными в нашем обществе. И я помешался. Не от самих этих занятий, я так не думаю, а от ощущения огромного, убийственного указующего перста общества, направленного на меня, и грозного голоса миллионов: «Стыд и срам, стыд и срам». Так общество обходится с теми, кто не такой, как все.
— Я тоже не как все, сказал Макмёрфи. Почему же со мной не случилось чего-то подобного? Сколько себя помню, до меня вечно люди докапывались — не с одним, так с другим, — но я от этого не тронулся.
— Да, ты прав. Ты не от этого тронулся. Я не хочу сказать, что моя причина — единственно возможная. Хотя одно время я думал, несколько лет назад, в свои умственные годы, что общественное порицание — это единственная сила, которая приводит человека к безумию, но ты убедил меня пересмотреть мою теорию. Есть кое-что еще, что ведет людей, сильных людей, как ты, друг мой, той же дорогой.
— Да ну? Не то чтобы я признавал, что иду этой дорогой, но что это за кое-что?
— Это мы. — Хардинг обвел окружающее пространство плавным прозрачным жестом и повторил: — Мы.
— Чушь, — сказал Макмёрфи, усмехаясь, с тенью сомнения в голосе.
Он встал, подняв девушку, и прищурился на настенные часы.
— Почти пять. Мне нужно прикорнуть перед большим отвалом. Дневная смена не появится еще два часа; давайте не будем пока тревожить Билли с Кэнди. Я свалю около шести. Сэнди, милая, может, мы протрезвеем за час в общей спальне? Что скажешь? Завтра у нас долгая дорога — в Канаду ли, в Мексику или куда еще.
Мы с Тёрклом и Хардингом тоже встали. Все прилично напились и пошатывались, но хмельная радость уже сменилась мягкой грустью. Тёркл сказал, что вытряхнет из постели Макмёрфи с девушкой через час.
— И меня разбуди, — сказал Хардинг. — Хочу стоять у окна с серебряной пулей в руке, когда он уедет, и вопрошать: «Кто же этот человек в маске?»
— Да ну тебя. Вы оба давайте ложитесь, глаза бы мой на вас не глядели. Я понятно выражаюсь?
Хардинг усмехнулся и кивнул, но ничего не сказал. Макмёрфи протянул ему руку, и Хардинг пожал ее. Не выпуская его руку, Макмёрфи отклонился назад, как ковбой на пороге салуна, и подмигнул ему.