Вся корма и большинство людей были заляпаны кровью и чешуей. Некоторые сняли рубашки и полоскали их, свесившись за борт. Так мы и дурачились весь день – удили потихоньку, распивали второй ящик пива и кормили птиц, – пока баркас лениво качался на волнах, а врач боролся со своим глубоководным чудищем. Налетел ветер и распахал море зелено-серебристыми бороздами, словно поле из стекла и хрома, и баркас закачался пуще прежнего. Джордж сказал врачу, что ему пора вылавливать рыбу или резать леску, потому что с таким небом шутки плохи. Врач ничего не ответил. Только сильнее потянул удочку, наклонился и подкрутил катушку и снова потянул.
Билли с девушкой перебрались на нос и говорили о чем-то, глядя на воду. И вдруг Билли завопил, что видит что-то, и мы ломанулись туда и увидели очертания рыбы футах в десяти-пятнадцати под водой. Мы с интересом смотрели, как она поднимается, сперва почти невидимая, затем белая, словно туман под водой, обретающий плотность, оживающий…
– Господи Иисусе, – воскликнул Скэнлон, – это рыба дока!
Врач удил с другого борта, но мы видели, что леска тянется в сторону рыбы.
– Мы ни за что ее не вытащим, – сказал Сифелт. – А ветер крепчает.
– Это палтус, – сказал Джордж. – Они иногда весят две-три сотни[42]. Их лебедкой надо подымать.
– Придется резать леску, док, – сказал Сифелт и положил руки врачу на плечи.
Врач ничего не сказал; костюм на спине у него пропотел, а глаза без пенсне покраснели. Он все тянул и тянул, пока рыба не показалась с его стороны. Мы смотрели, как она ходит у поверхности несколько минут, а потом приготовили веревку и багор.
Но даже с багром в спине рыба еще час упиралась, пока мы не втащили ее на корму. Пришлось зацепить ее тремя другими удочками, а Макмёрфи свесился за борт и схватил ее рукой за жабры, и наконец она бухнулась на палубу, прозрачно-белая и плоская, и врач вместе с ней.
– Это было что-то, – сказал врач из-под рыбы, не в силах спихнуть ее с себя. – Это было… что-то с чем-то.
Весь путь до берега штормило, баркас скрипел, а Макмёрфи травил байки про кораблекрушения и акул. Чем ближе мы подходили к берегу, тем выше поднимались волны, и ветер срывал с гребней пену и швырял в чаек. На подходе к волнолому волны поднимались выше головы, и Джордж убедил всех надеть спасательные жилеты. Я заметил, что все спортивные катера уже стоят на приколе.
Нам не хватило трех жилетов, и все стали спорить, кому быть храбрецами, согласными преодолеть отмель без них. Ими оказались Билли Биббит, Хардинг и Джордж, который так или иначе не стал бы надевать жилет, недостаточно чистый для него. Никто не ожидал такой отваги от Билли, но он, не мешкая, снял с себя жилет и помог надеть девушке, однако по-настоящему всех удивил Макмёрфи, не проявивший героизма; пока все спорили, он стоял, привалившись к кабине из-за качки, и молча смотрел на ребят. Смотрел и усмехался.
Мы достигли отмели и вошли в водяное ущелье; нос баркаса вздымался над шипящим гребнем одной волны, а сзади над нами нависала другая, бросая тень на корму, и все цеплялись за поручни, глядя то на водяную гору, гнавшуюся за нами, то на черные валуны волнолома в сорока футах слева, то на Джорджа за штурвалом. Джордж стоял как мачта. Он крутил головой взад-вперед и поочередно то врубал, то сбрасывал газ, удерживая баркас на подъеме набегавшей волны. Он заранее нам сказал, что если мы перевалим через гребень передней волны, то потеряем управление, так как винт и руль выйдут из воды, а если отстанем, нас нагонит задняя волна, обрушив на корму десять тонн воды. Голова Джорджа крутилась, как на шарнире, но никто не шутил на этот счет.
За волноломом море снова успокоилось, а на нашем причале с магазином мы увидели капитана с двумя копами у самого края. За ними собрались зеваки. Джордж шел на них полным ходом, гудя мотором, и капитан стал махать руками и орать, а копы и зеваки забрались на лестницу. Казалось, мы вот-вот разворотим весь причал, но Джордж крутанул штурвал, дал задний ход и так мягко подвел ревущий баркас к шинам, словно уложил в кроватку. Мы уже пришвартовывались, когда нас нагнала волна; она встряхнула все лодки и разбилась о причал, забрызгав всех, словно мы привели за собой море.
Капитан с копами и зеваками затопали к нам с лестницы. Врач вышел вперед и утихомирил их, сказав копам, что мы не в их юрисдикции, поскольку являемся законной экспедицией, спонсируемой государством, и если перед кем и должны отвечать, то это федеральное ведомство. А кроме того, если капитан чем-то недоволен, не мешало бы выяснить, сколько спасательных жилетов было на борту. Разве по закону не каждому положен жилет? На это капитану было нечего ответить, и копы записали несколько имен и ушли, бормоча себе под нос, и едва они скрылись из виду, Макмёрфи с капитаном стали препираться и пихать друг друга. Макмёрфи был так пьян, что все еще покачивался, как на палубе, и успел дважды поскользнуться и свалиться в воду, прежде чем встал в стойку, кое-как залепил капитану оплеуху, и они помирились. Все вздохнули с облегчением, и капитан с Макмёрфи пошли в магазин за пивом, а мы стали вытаскивать улов на причал. Зеваки стояли на возвышении и смотрели на нас, куря самодельные трубки. Мы ждали, что они опять что-нибудь скажут о девушке (нам этого прямо хотелось), но в итоге один из них сказал не о девушке, а о рыбе – что это самый большой палтус, какого он только видел на орегонском побережье. И остальные закивали, что так оно и есть. Они спустились посмотреть поближе. А когда спросили Джорджа, где он так наловчился причаливать лодки, мы услышали, что он водил не только рыбацкие баркасы, но и служил капитаном торпедного катера в Тихом океане и получил Военно-морской крест.
– Шел бы на госслужбу, – сказал один из зевак.
– Больно грязно, – сказал ему Джордж.
Должно быть, они почуяли в нас перемену, которую сами мы только подозревали; мы были уже не той кучкой жалких шизиков, что молча сносили их насмешки утром. Перед девушкой они не то чтобы извинились, но спросили, какую рыбу она поймала, и были вежливыми до поноса. А когда из магазина вышли Макмёрфи с капитаном, мы все вместе выпили по пиву, прежде чем садиться по машинам.
В больницу мы вернулись поздно.
Девушка спала, привалившись к Билли, и отлеживала ему руку, а когда проснулась и поняла это, стала разминать ее. Билли сказал, что, если будет не занят в выходные, пригласит ее на свидание, а она сказала, что сможет приехать к нему через две недели, если он скажет ей точное время, и Билли взглянул на Макмёрфи. Тот обнял их обоих за плечи и сказал:
– Давайте в два часа, чтоб наверняка.
– В субботу днем? – спросила девушка.
Он подмигнул Билли и придвинул к себе голову девушки.
– Нет. В субботу ночью. Проскользни и постучи в то же окно, куда сегодня подошла. Я подговорю ночного санитара, и мы впустим тебя.
Она захихикала и кивнула.
– Чертяка ты, Макмёрфи, – сказала она.
Несколько острых в отделении еще не легли и толпились перед уборной – им не терпелось узнать, утонули мы или нет. Они смотрели, как мы маршируем по коридору, забрызганные кровью, загорелые, пропахшие пивом и рыбой, и несем нашего лосося как военный трофей. Врач спросил их, не желают ли они выйти, взглянуть на его палтуса на заднем сиденье машины, и мы все высыпали наружу, кроме Макмёрфи. Он сказал, что, похоже, прилично умотался и пойдет на боковую. Когда он ушел, один из острых, не ездивший с нами, спросил, почему это Макмёрфи выглядит таким уставшим, а мы все разрумянились и полны сил. Хардинг на это сказал, что Макмёрфи просто мало был на солнце и потерял загар.
– Ты же помнишь, каким он пришел к нам: пышущим здоровьем от суровой жизни на природе, на работной ферме, краснощеким и здоровым как конь. Мы просто наблюдаем увядание его чудесного психопатического загара. Вот и все. Сегодня он, к слову сказать, провел несколько изнурительных часов в темноте каюты, пока мы на свежем воздухе впитывали витамин Д. Это, конечно, могло изнурить его до некоторой степени, эти труды в каюте. Но знаете что, друзья? Лично я, пожалуй, мог бы отказаться от заметной части витамина Д ради такого изнурения. Особенно под начальством малышки Кэнди. Или я не прав?
Я ничего не сказал, но подумал, что он, возможно, не так уж и неправ. Я еще раньше заметил усталость Макмёрфи, по дороге домой, после того как он настоял, чтобы мы проехали мимо того места, где он жил когда-то. Мы как раз допили последнее пиво, выбросили банку из окна под знаком остановки и развалились на сиденьях, чтобы прочувствовать все это, бултыхаясь в такой сладкой полудреме, находящей на тебя, когда ты весь день от души трудился над чем-то – опаленный солнцем, опьяненный пивом, хочешь спать, но держишься, лишь бы продлить это чувство. Я смутно отметил, что понемногу начинаю видеть что-то хорошее в жизни. Это Макмёрфи учил меня. Я чувствовал себя почти как в детстве, когда все было хорошо, а земля пела мне детские песни.
Мы свернули с прибрежной дороги, чтобы проехать через один городок, в котором Макмёрфи прожил дольше, чем где-либо еще. Вниз по склону Каскейд-хилл, чуть было не заблудились и вдруг… въехали в городок, площадью с два больничных участка. Мы остановились на обочине, в зарослях бурьяна, и ветер взметнул песок, заслонив солнце. Макмёрфи указал на дом напротив.
– Вот. Этот дом. Такой вид, словно вырос вместе с сорняками – убогая обитель моей беспутной юности.
Вдоль тусклой в шесть вечера улицы тянулись голые деревья за круглыми оградами, похожие на молнии, вонзившиеся в тротуар, так что бетон растрескался. За железным частоколом в глубине заросшего двора стоял большой каркасный дом с крыльцом, защищаясь от ветра рахитичным плечом, чтобы его не унесло на пару кварталов, как картонную коробку. Ветер принес капли дождя, и я увидел, как дом зажмурился, звякнув висячими замками на двери.
А на крыльце болталась такая японская штучка, из стекляшек на веревочках – чуть подует ветер, они звенят, – осталось всего четыре. Они раскачивались и звенели, роняя мелкие осколки на дощатый пол.