27
В беспокойном неумолчный пронзительный гвалт машинного отделения, шум тюремной мастерской, штампующей номера. А вместо часов только ди-док, ди-док над столом для пинг-понга. Люди бродят своими тропами, словно звери в клетке: дойдут до стены, выставят плечо, развернутся и назад, до другой стены, выставят плечо, развернутся и опять назад, быстрыми короткими шагами, вытаптывая лабиринт следов по кафельному полу. От людей несет паленой шерстью – до того они напуганы и вне себя, а по углам и под столом для пинг-понга скрючились какие-то твари, скрежеща зубами, которых не видят ни врачи, ни сестры, и никакой инсектицид их не убьет. Когда санитары открывают дверь отделения, я слышу запах паленой шерсти и скрежет зубовный.
В дверях нас с Макмёрфи встретил долговязый старик, подвешенный на проволоке между лопаток. Он оглядел нас желтыми глазами с накипью и покачал головой.
– Я конкретно умываю руки, – сказал он одному из цветных санитаров, и проволока утянула его по коридору.
Мы прошли за ним в дневную палату, и Макмёрфи остановился в дверях, расставив ноги и откинув голову, изучая обстановку; он попытался зацепить большими пальцами карманы, но не позволили наручники.
– Картина маслом, – сказал он сквозь зубы.
Я кивнул. Я здесь уже бывал.
Пара человек при виде нас прервали свое брожение, и снова подъехал долговязый старик, конкретно умывая руки. Поначалу никто особо не обращал на нас внимания. Санитары ушли в сестринскую будку, оставив нас в дверях дневной палаты. У Макмёрфи припух глаз, отчего казалось, что он все время щурится, и я видел, что ему больно улыбаться разбитыми губами. Он поднял руки в наручниках, глядя на всю эту кутерьму, и набрал воздуху в легкие.
– Макмёрфи меня звать, друганы, – сказал он своим вальяжным голосом киношного ковбоя, – и что я хочу знать, это какой дятел заправляет покером в этом заведении?
Пинг-понговые часы сломались и затикали по полу.
– В блэк-джеке я не очень банкую с такими браслетами, но могу сказать, что на покере я собаку съел.
Он зевнул, повел плечом, согнулся и прокашлялся, а затем выплюнул что-то в корзину для мусора в пяти футах – что-то, стукнувшее о край, – и разогнулся, ухмыляясь и трогая языком кровавую дырку от зуба.
– Повздорил внизу. Мы вот с Вождем пободались с двумя мартышками.
Гвалт машинного отделения стих, и все смотрели на нас, стоящих в дверях. Макмёрфи притягивал к себе взгляды, как ярмарочный зазывала. Но поскольку я был рядом, мне тоже перепадало внимание, и я понял, что должен оправдать его, поэтому расправил плечи и встал в полный рост. У меня заболела спина в том месте, где я ударился, когда приложил черного в душе, но я не подал виду. Ко мне приблизился лохматый черноволосый попрошайка и протянул руку, словно ожидая милостыню. Я отвел взгляд от него, но куда бы ни посмотрел, он перебегал за моим взглядом, как маленький, и протягивал руку с алчным видом.
Макмёрфи рассказывал про драку, а спина у меня болела все больше. Я так долго просидел скрючившись на своем стуле в углу, что мне было трудно стоять прямо долгое время. Я обрадовался, когда к нам подошла маленькая, совсем ручная медсестра и отвела в сестринскую будку, где можно было сесть и отдохнуть.
Она спросила, достаточно ли мы смирные, чтобы снять наручники, и Макмёрфи кивнул. Он сидел, свесив голову и засунув руки между колен, и выглядел совершенно выжатым. А я-то думал, это только мне тяжело стоять.
Сестра – не больше меньшего конца кочерыжки, как выразился потом Макмёрфи, – сняла с нас наручники и дала Макмёрфи сигарету, а мне – жвачку. Сказала, что запомнила, что я жую жвачку. А я ее совсем не помнил. Макмёрфи курил, а она окунала свою ручку с розовыми пальчиками, точно свечки на детском торте, в банку с мазью и обрабатывала его ссадины, вздрагивая всякий раз, как вздрагивал он, и извиняясь. Она взяла обеими руками его руку, перевернула и стала смазывать костяшки.
– Кто это был? – спросила она, глядя на костяшки. – Вашингтон или Уоррен?
Макмёрфи поднял на нее взгляд.
– Вашингтон, – сказал он и усмехнулся. – Уорреном он занимался, Вождь.
Она выпустила его руку и повернулась ко мне. Я увидел птичьи косточки у нее в лице.
– Болит где-нибудь? – Я покачал головой. – А что с Уорреном и Уильямсом?
Макмёрфи сказал, чтобы она не удивлялась, если увидит их в гипсе. Сестра кивнула и посмотрела себе под ноги.
– Не везде, как в ее отделении, – сказала она. – Много где, но не везде. Военные медсестры насаждают военные порядки. Они сами немного того. Иногда я думаю, всех незамужних сестер нужно увольнять в тридцать пять.
– Во всяком случае, – добавил Макмёрфи, – всех незамужних военных сестер.
Он спросил, долго ли мы можем рассчитывать на ее гостеприимство.
– Боюсь, не очень долго.
– Боитесь? – спросил Макмёрфи.
– Да. Иногда мне хочется подержать людей здесь, а не отправлять назад, но она выше меня по должности. Нет, вы здесь наверно не задержитесь; то есть как сейчас.
Кровати в беспокойном все неудобные: либо слишком упругие, либо продавленные. Нам выделили две соседние кровати. Меня не стали привязывать простыней, но оставили надо мной тусклый свет. Среди ночи кто-то стал кричать:
– Индеец, я начинаю кружиться! Гляди меня, гляди меня! – Я открыл глаза и увидел прямо перед собой оскаленные желтые зубы, длинные и блестящие – это был тот самый попрошайка. – Я начинаю кружиться! Пожалуйста, гляди!
Его схватили сзади двое санитаров и выволокли из палаты, а он смеялся и кричал:
– Индеец, я начинаю кружиться!
Он талдычил это и смеялся по всему коридору, а потом снова стало тихо, и я услышал знакомый голос:
– Ну… я конкретно умываю руки.
– Чуть дружок у тебя не завелся, Вождь, – прошептал Макмёрфи и повернулся на другой бок.
Я не мог заснуть почти до утра и все время видел эти желтые зубы и алчное лицо, просившее: гляди меня! гляди меня! Даже во сне оно меня преследовало, прося о чем-то. Это желтое алчное лицо висело передо мной в темноте и хотело чего-то… просило о чем-то. Я удивлялся, как спал Макмёрфи, когда его изводили сотни таких лиц, если не тысяча.
В беспокойном пациентов поднимает будильник. Не то что внизу, где просто включают свет. Будильник надрывался, как огромная карандашная точилка, в которую засунули что-то несусветное. Мы с Макмёрфи сразу подскочили и хотели снова лечь, но репродуктор сказал, чтобы мы двое подошли на сестринский пост. Я встал с кровати, но спина затекла за ночь и почти не гнулась; судя по тому, как скривился Макмёрфи, у него тоже все затекло.
– Что у них теперь для нас по плану, Вождь? – спросил он. – Колодки? Дыба? Надеюсь, без особых выкрутасов, а то, старик, я совсем никакой!
Я сказал ему, что выкрутасов быть не должно, но и только, потому что сам не был уверен, пока мы не пришли в сестринскую будку, и сестра, уже другая, нам сказала:
– Мистер Макмёрфи и мистер Бромден? – и протянула по бумажному стаканчику.
В моем лежали три красные таблетки. Они кого угодно вырубят, без вариантов.
– Погодьте, – говорит Макмёрфи. – Это такие таблетки для отключки, да?
Сестра кивает и оглядывается; там стоят и ждут два типа со щипцами для льда, в полуприседе, локоть к локтю.
Макмёрфи отдает стаканчик сестре со словами:
– Нет, сэр, мэм, обойдусь без повязки на глаза. Впрочем, не откажусь от сигареты.
Я тоже отдаю стаканчик, и сестра говорит, что должна позвонить, и, закрыв перед нами стеклянную дверь, берет трубку и набирает кому-то.
– Извини, Вождь, – говорит Макмёрфи, – если втянул тебя во что-то.
А я еле слышу его из-за телефонных помех, пробивающихся через стены. И чувствую, как мечутся перепуганные мысли у меня в голове.
Мы сидим в дневной палате, окруженные этими лицами, и вдруг заходит сама Старшая Сестра в сопровождении двух больших черных, чуть позади. Я пытаюсь съежиться на стуле, чтобы не заметила, но уже поздно. Слишком много человек смотрят на меня; липкие взгляды приклеили меня к месту.
– Доброе утро, – говорит она, приладив свою обычную улыбку.
Макмёрфи говорит «доброе утро», а я молчу, хотя она и мне это сказала, причем громко. Я смотрю на черных: у одного пластырь на носу и рука на перевязи, серые пальцы безвольно висят, точно мертвый паук, а другой так двигается, словно у него ребра в гипсе. Оба чуть усмехаются. Наверно, могли бы остаться дома по здоровью, но ни за что не пропустят такое. Я усмехаюсь им в ответ, для ясности.
Старшая Сестра говорит с Макмёрфи мягким терпеливым голосом о его безответственном поведении, детской выходке: разбуянились, как маленький, – вам не совестно? Он отвечает «вроде нет» и говорит ей продолжать.
Она рассказывает ему, как пациенты у нас в отделении на внеочередном собрании вчера днем согласились с персоналом, что ему может пойти на пользу шоковая терапия, если он не признает своих ошибок. Все, что ему нужно, это признать, что он был неправ, проявить, продемонстрировать здравый смысл, и тогда он избежит такой меры на этот раз. Круг лиц смотрит и ждет. Сестра говорит, решать ему.
– Да ну? – говорит он. – Мне нужно подписать какую-то бумагу?
– Ну что вы, но, если считаете нео…
– А вы бы добавили кое-чего, чтоб уж разом все решить, – что-нибудь вроде того, что я участвую в заговоре по свержению правительства и считаю, что нет жизни слаще по эту сторону Гавайев, черт возьми, чем у вас в отделении, – ну, знаете, подобную лажу.
– Не думаю, что в этом есть…
– И тогда, когда я это подпишу, вы мне принесете плед и сигареты «Красный крест». Ёксель, да красные китайцы могли бы поучиться у вас, леди.
– Рэндл, мы пытаемся вам помочь.
Но он встает, чешет живот и идет мимо нее и черных, отступающих на шаг, к карточным столам.
– Окей, так-так-так, где же у вас стол для покера, ребята?..
Сестра смотрит ему вслед, затем идет в сестринскую будку и звонит по телефону.